1938. Борис Зуль. Письмо Сталину.

Зуль родился в 1887 г. в Нижнем Новгороде, где его отец владел аптекой, а дед — часовым магазином. 16-летним гимназистом вступил в социал-демократическую партию и, по данным охранки, состоял в 1906 г. «секретарем Волжской судоходной организации РСДРП»¹. После гимназии он уехал за границу, учился в Высшей коммерческой академии в Лейпциге, где вступил в Социал-демократическую партию Германии, а по возвращении на родину занимался журналистикой, служил «в банках и транспортных и коммерческих учреждениях и предприятиях»², стал помощником присяжного поверенного.

В 1917 г. Зуль был избран секретарем Союза торгово-промышленных служащих и членом президиума Петроградского совета профсоюзов, в Октябрьские дни состоял эмиссаром Военно-революционного комитета по освобождению политзаключенных³, а после большевистского переворота был командирован за границу для установления связи с левыми социалистами: под видом корреспондента Петроградского телеграфного агентства он совершил поездки в Копенгаген и Стокгольм, затем, в качестве представителя ВСНХ, — в Берлин.

С мая 1918 г. Зуль председательствовал в верховной коллегии Главного управления водного транспорта ВСНХ, руководя национализацией торгового флота. В период гражданской войны он служил начальником политотдела Южной группы войск Восточного фронта, а с мая 1919 г. по апрель 1920 г. — членом Реввоенсовета 4-й армии Туркестанского фронта. После ее расформирования Зуль как представитель Наркомата по иностранным делам РСФСР участвовал в неудачных переговорах с Финляндией о заключении перемирия⁴, а в июле-августе 1920 г. воевал с врангелевцами в качестве члена Реввоенсовета 13-й армии Юго-Западного фронта, где получил контузию.

В сентябре Зуль был временно мобилизован на продовольственную работу и назначен председателем губпродсовещания в Трудовой коммуне немцев Поволжья, но его подкосил тиф. Поэтому, рассмотрев 4 ноября вопрос «О работе тов. Зуля», оргбюро ЦК РКП(б) постановило: «По возвращении из санатории откомандировать в распоряжение ВЦСПС». Его ввели в состав Международного совета профсоюзов и в апреле 1921 г. намеревались послать в Германию по линии Коминтерна⁵, но в январе 1922 г. перевели на работу в Наркомат внешней торговли.

В мае он обратился в ЦК за разрешением подлечиться за границей. «Вследствие оглушения на фронте (легкая контузия), — пояснял Зуль, — а затем вскоре последовавшего заболевания брюшным тифом у меня поврежден слух. По отзывам лучших московских врачей (проф. Степанов и др.), если болезнь не запускать слишком долго, то имеется много шансов на полное излечение. Однако здесь, в Москве, эта возможность весьма ограничена из-за недостатка средств и медицинской техники». Поскольку же врачи порекомендовали лечиться в Берлине, Зуль брался выполнять там поручения по вопросам «экспорта или кредитного дела, так как в свое время в Германии работал в этих областях»⁶.

Отпуская его на два месяца за границу, оргбюро ЦК РКП(б) 3 июля учло также просьбу Дзержинского «использовать т. Зуля для советской работы в Берлине»⁷. С этого времени он состоял главным агентом Госторгфлота и особым уполномоченным НКПС по морскому транспорту за границей; в апреле 1923 г. в Лондоне Зуль выступал уполномоченным «Доброфлота» на судебном процессе по иску к британскому правительству и сам в сентябре был назначен в состав правления Госторгфлота.

С февраля 1925 г. он заведовал транспортным отделом торгпредства СССР во Франции, одновременно выступая и в качестве генерального агента Совторгфлота. Тогда же в Париже, если верить сведениям ОГПУ, он якобы получал взятки от некой фирмы, с которой подписал «заведомо невыгодный торговый договор», вызвавший-де «ряд убыточных операций по работе Совторгфлота с торгпредством и клиентурой»⁸. На предложение выехать на родину Зуль ответил просьбой о предоставлении ему месячного отпуска, по истечении которого ни в торгпредстве, ни в полпредстве даже не появился.

«Предпринятые нами на основании постановления ЦКК от 14 августа с.г. меры к немедленному возвращению под благовидным предлогом в СССР бывшего заведующего отделением Совторгфлота в Париже члена ВКП(б) Зуля не дали положительных результатов, — признавали руководители Экономического управления ОГПУ Л. Г. Миронов⁹ и М. М. Луцкий¹⁰ в адресованной ЦКК записке от 2 декабря 1926 г. — С Зулем со стороны полномочного и торгового представительств в Париже потеряна всякая связь. По мнению работников Парижа, Зуль в СССР не вернется. В настоящее время, по полученным нами агентурным данным, он на купленной им близ Парижа земле занимается хозяйством»¹¹.

Хотя 14 декабря парттройка ЦКК ВКП(б) в составе С. Н. Смидович¹², А. З. Гольцмана¹³ и А. А. Петерсон¹⁴ исключила Зуля, «как изменившего делу рабочего класса», из рядов партии, вопрос о публикации об этом официального сообщения в «Правде» был отложен «до получения дополнительных данных от ОГПУ»¹⁵. Но уже летом 1928 г. в подготовленном Наркомторгом и ОГПУ информационном материале с характеристиками «работников совхозучреждений за границей, отказавшихся вернуться в СССР», отмечалось, что Зуль по-прежнему живет в своем имении, где «обрабатывает землю». Его, докладывали чекисты, «всячески пытались вызвать [на переговоры] путем воздействия на него отдельных членов партии, но он абсолютно никого не принимал, скрывался от всех, ни с кем не хотел говорить. Тов. Розенталь¹⁶ пытался даже попасть к нему в имение, но это ему не удалось. Зуль не принимал его. Иногда его встречают в автомобиле, разъезжает по Парижу»¹⁷.

Больше в Москве о Зуле, похоже, не вспоминали, но в мае 1938 г. он вдруг сам решил объяснить причину своего невозвращенчества, причем не кому иному как… Сталину — в обстоятельном, но довольно наивном и «верноподданническом» послании, в котором, многословно объясняясь в любви к диктатору, походя клеймил и обличал бывших товарищей и сослуживцев, в большинстве уже репрессированных. Видимо, Зуль еще не знал о казни своих младших братьев — Алексея¹⁸ и Владимира¹⁹, оказавшихся в несчетном числе жертв сталинского террора. О дальнейшей судьбе парижского невозвращенца остается только гадать…

Письмо Зуля, хранящееся в личном фонде Сталина в Российском государственном архиве социально-политической истории²⁰, подготовлено к публикации В. Л. Генисом, которым также составлены комментарии и биографические справки.

Примечания

1. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 102, ОО, 1908 г., д. 5, ч. 35, л. 212.

2. Российский государственный архив экономики (РГАЭ), ф. 1884, оп. 22, д. 3379, л. 3. Анкетный лист для комсостава НКПС, 2.VI.1924.

3. Петроградский Военно-революционный комитет. Т. 1. М. 1966, с. 144.

4. Там же. Т. 3, с. 436. См. также статьи и интервью: ЗУЛЬ Б. В Англии. — Правда, 4.I.1918; ЕГО ЖЕ. Аландские острова — Владивосток. — Там же, 24.III.1918; ЕГО ЖЕ. Соединенные Штаты и Россия. — Там же, 7 и 12.IV.1918, и др.; Поездка в Германию (Беседа с членом Высшего совета народного хозяйства тов. Зулем). — Известия, 25.V.1918; ЗУЛЬ Б. Хочет ли Финляндия мира с Советской Россией? — Известия, 8.V.1920.

5. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф. 17, оп. 112, д. 66, л. 4; д. 135, л. 34; д. 68, л. 2; д. 92, л. 3; д. 119, л. 5; д. 147, л. 2.

6. Там же, д. 279, л. 3, 22; д. 327, л. 200.

7. Там же, д. 346, л. 3.

8. РГАЭ, ф. 1884, оп. 22, д. 3379, л. 1 — 5; РГАСПИ, ф. 17, оп. 113, д. 650, л. 323.

9. Миронов (Каган) Лев Григорьевич (1895 — 1938) — член Бунда с 1916 г., в РКП(б) с 1918 г.; председатель Пирятинской уездной ЧК (1918 г.), затем — в Красной армии и органах ОГПУ: помощник начальника, начальник Экономического управления (1926 — 1936 гг.); арестован 14 июня 1937, расстрелян 29 августа 1938 года.

10. Луцкий М. М. (1884 — ?) — зав. правовым отделом НКИД (с 1917 г.), начальник Юридического бюро и юрисконсульт при президиуме ВЧК (1920 — 1921 гг.), особоуполномоченный при председателе ОГПУ (с 1922 г.).

11. РГАСПИ, ф. 589, оп. 3, д. 2109, л. 3.

12. Смидович Софья Николаевна (1872 — 1934) — член РСДРП с 1898 г., секретарь Мособлбюро ЦК (1917 г.), секретарь президиума Моссовета (с 1918 г.), член бюро МК РКП(б) (1919 — 1922 гг.), зав. отделом работниц ЦК РКП(б) (1922 — 1924 гг.), член ЦКК РКП(б) (1924 — 1930 гг.), зам. председателя Комитета по улучшению труда и быта женщин при ЦИК СССР (с 1931 г.), зам. председателя Всесоюзного общества старых большевиков.

13. Гольцман Абрам Зиновьевич (1894 — 1933) — участник революционного движения с 1910 г., член РСДРП(б) с 1917 г.; член ЦК Союза металлистов и президиума ВЦСПС, член ЦК КП(б)У (1917 — 1921 гг.), член президиума ВСНХ (1924 г.), член ЦКК и ее президиума (1925 — 1933 гг.), начальник Главного управления гражданского воздушного фота (1933 г.); погиб в воздушной катастрофе.

14. Петерсон Альвина Августовна (? — 1937) — член РСДРП(б) с 1917 г.; работница, член ЦКК ВКП(б) (1925 — 1927 гг.), за участие в левой оппозиции исключена из партии; репрессирована.

15. РГАСПИ, ф. 589, оп. 3, д. 2109, л. 7 — 8.

16. Видимо, Розенталь Эдуард Фрицевич (1888 — 1938), последняя должность — зам. наркома водного транспорта СССР; арестован 15 августа 1937, расстрелян 20 июня 1938 года.

17. РГАСПИ, ф. 17, оп. 113, д. 650, л. 322 — 323.

18. Зуль Алексей Григорьевич (1895 — 1937) — член ВКП(б); выпускник Нижегородского коммерческого училища и Петроградского политехнического института (1921 г.); техник инженерно-строительной дружины, военно-дорожного отряда (1916 — 1920 гг.), инженер (1921 г.), последняя должность — зам. начальника Главторфа Наркомата тяжелой промышленности СССР; арестован 16 августа и расстрелян 10 декабря 1937 года.

19. Зуль Владимир Григорьевич (1896 — 1937) — беспартийный, конструктор завода им. А. Марти в Ленинграде; арестован 10 мая и расстрелян 24 ноября 1937 года.

20. РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 735, л. 87 — 95.

Генис Владимир Леонидович — историк.

«Париж, май 1938 г.

Уважаемый Иосиф Виссарионович.

Несмотря на то, что моя встреча с Вами в свое время на южном фронте и совместная работа, когда я был членом Реввоенсовета 13 армии, была довольно кратковременной и не привела, к моему большому сожалению, к тому товарищескому и человеческому сближению, какое я бы хотел, — вероятнее всего из-за личного моего свойства: некоторой застенчивости при первом контакте как раз с людьми, которых я глубоко уважаю, качество, которое я совершенно искренно считаю своим серьезным недостатком, — несмотря на все это, зная отчетливость Ваших впечатлений, я не думаю, чтобы Вы совсем меня не помнили. Вот это и побуждает меня написать Вам настоящее письмо.

В 26 году я вышел из партии и остался за границей. Что я оказался за границей — вопрос довольно случайный. По роду своей работы (Совторгфлот) мне часто приходилось бывать за границей. Но последний раз (конец 24 года) я поехал даже не для работы, а на очень короткий срок (предполагалось, 2 — 3 недели) в Лондон в качестве свидетеля по процессу Добровольного флота с английским правительством. Настолько я был уверен, что вернусь в самый короткий срок, что выехал с маленьким ручным чемоданчиком, не взяв с собой ни костюмов, ни белья. По окончании процесса этого, на обратном пути, в Париже, Мдивани¹, только что назначенный торгпредом в Париж, просил меня остаться, хотя бы временно, помочь ему наладить работу, которая, по его словам, окончательно не клеилась. Мне это не особенно улыбалось, но так как в это время никакой определенной ответственной работы у меня не было, я предложил ему снестись с Москвой. Телеграфно ЦК разрешил Мдивани временно меня задержать. И вот я пробыл 8 — 9 месяцев в парижском торгпредстве. Я и раньше был уже хорошо знаком с работой внешторговских караван-сараев за границей. Берлинское со Стомоняковым², лондонское и, наконец, парижское, где Мдивани через пару месяцев заменил Ломовский³.

Это мое пребывание в Париже окончательно оформило мое сознание и решение, что дальше так работать для меня невозможно, и передо мной встал вопрос об уходе из партии.

Прежде всего решил оставить работу в торгпредстве. Так как я считал, что не имею права бросать на произвол судьбы даже такую, не слишком ответственную работу, я потребовал из Москвы, чтобы прислали заместителя (по линии Совторгфлота и Внешторга). После нескольких настойчивых писем заместителя мне, наконец, прислали. Хотя и мало подготовленный для этой работы, но паренек показался мне неплохим, бывший рабочий⁴ (фамилии не помню — женат на племяннице⁵ Красина и думаю, что это последнее обстоятельство было главным его шансом во Внешторге)⁶. Как бы то ни было, он произвел на меня впечатление хотя и слабохарактерного, но честного товарища. Уже одно это обстоятельство во внешторговской среде, по крайней мере в то время, являлось качеством.

Зная хорошо Ломовского и желая обеспечить себя от всяких возможных историй, я потребовал и настоял, чтобы сдача дел сопровождалась бухгалтерским балансом, что потребовало около недели. Предосторожность моя оказалась очень нелишней — в дальнейшем увидите почему.

К концу недели, однако, мой заместитель честно признался, что не в состоянии еще единолично взять в свои руки все дело транспорта, и просил меня пробыть с ним еще по крайней мере месяц, в качестве эксперта, что ли, чтобы ввести его постепенно в курс всех дел. Я счел его желание совершенно законным, и оставался при нем еще один месяц, и за это время не только ознакомил его со всеми делами, но и со всеми крупными французскими транспортерами; лично посетил с ним некоторых крупнейших директоров французских пароходных компаний. Ввел его в курс начатых мной переговоров с крупнейшей северной пароходной компанией о регулярных рейсах совместно с нашими советскими пароходами между Гавром и Ленинградом и помог ему этот договор заключить. Упоминаю обо всем этом, потому что впоследствии узнал, что в Москве распространили слух, будто я сбежал, чуть что не выкрав какую-то крупную сумму.

Итак, когда мой заместитель окончательно освоился с делами, я оставил службу в торгпредстве, сдав все дела, с протоколом о сдаче за подписями моей, заместителя и бухгалтера и закрепленным бухгалтерским балансом по день сдачи.

Еще до приезда моего заместителя я решил выйти из партии. Почему?

Если бы я был просто чиновником, мое положение было бы превосходно: сиди тихо, смирно, тебе платят большое жалование (я неоднократно поднимал вопрос о том, что оклады, в то время по крайней мере, командированным за границу были чрезмерно велики, но мне быстро затыкали рот). Что касательно сомнительных операций вокруг тебя — не суйся не в свое дело и смотри только, чтобы ответственность тебя не касалась. Но ведь я был членом партии, искренне убежденным коммунистом, я не мог молчать, я не имею права молчать, я должен действовать, бороться, ибо морально несу ответственность за все — за все, что совершается в Советской России под руководством компартии. И вот тут самое удивительное то, что я целиком и полностью считал линию ЦК правильной и не только не питал ни малейшей склонности к какой бы то ни было оппозиции, но считал таковую вредной, преступной, ибо, не говоря уже о существе выдвигаемых оппозиционерами вопросов, по которым с решениями их был совершенно не согласен, я очень хорошо понимал, каким притяжением являлась всякая так называемая оппозиция партии для всей той сволочи, которая кишела в наших учреждениях.

Таким образом, я никогда не разделял ни оппозиционных взглядов, ни, еще меньше, оппозиционных настроений. Единственное исключение — это перед Брест-Литовским миром, и то можно сказать, что меня взяли нахрапом в течение пары недель.

Тогда я только что вернулся из Стокгольма, куда был послан Свердловым и Владимиром Ильичей в конце ноября 17 года для связи с оппозиционными группами социалистических партий Европы и для информации ЦК. Официально я считался корреспондентом Петербургского телеграфного агентства, ПТА. Поспешно вернувшись при эвакуации Совнаркома из Питера в Москву, ибо боялся быть отрезанным от Советской России немцами, захватившими Ригу, я считал, что борьбу можно и нужно продолжать. Приняв участие в одном единственном собрании группы, как только услышал я, правда, уклончивые и беглые, но все же разговорчики о возможности и желательности при известных условиях ареста Владимира Ильича, меня это так ошарашило, что я решил немедленно порвать с группой еще до партсъезда и самым решительным образом отказался от каких бы то ни было докладов как в группе, так и от имени группы. В частности, помню, особенно усиленно настаивали Пятаков⁷, Радек, Бухарин, Осинский на моем докладе по финансовым вопросам (я — бывший банковский работник).

Разумеется, я в то время был далек от мысли о возможности предательства, но считал, что имею дело, так сказать, с бесшабашными студентами, да и преимущественно это были молодые московские интеллигенты.

На этом эксперименте моя оппозиционная деятельность закончилась. В дальнейшем не только не видел я ни одного существенного вопроса, по которому ЦК не взял бы принципиально правильной линии с точки зрения укрепления партии и развития советской власти и страны, но мне было также ясно, что всякая оппозиция, особенно в такой громадной и отсталой стране, неизбежно должна подрывать партию и тем самым ослаблять советскую власть. И это в то время, когда соввласть после Версальского мира все более и более становилась во всем мире крупнейшим фактором социалистического движения. И что бы ни кричали социалистические реформисты, они сами это отлично сознают и даже от времени до времени, хоть и с оговорками, открыто заявляют. Взять хотя бы того же Де Мана⁸ в Бельгии. Хорошо зная положение в Западной Европе, я отлично понимал, что крушение советской власти — это сигнал не только к бешеной реакции для всей Европы, но это и разгром демократии, погром всего европейского рабочего движения, море крови, это значит отбросить дело социализма на 50, а то и на 100 лет.

Следовательно, долг всякого честного социалиста — делать все от него зависящее для укрепления и развития советской власти. С другой стороны — получив свое марксистское мировоззрение в Германии, работавши еще юношей в немецкой С. -д. партии под руководством Дункера⁹, — я считал, что нельзя быть последовательным марксистом и не быть коммунистом-большевиком. Я целиком разделял и защищал платформу Ленина по его приезде в Россию. Высоко ценил Ваши статьи в «Правде» по их сжатости, ясности и логичности. Был безоговорочным и энергичным сторонником Октябрьского выступления.

В то время я был секретарем и одним из главнейших организаторов Союза торгово-промышленных служащих в Питере — одного из крупнейших питерских союзов — и членом президиума питерских профсоюзов. Это я проводил на докладах резолюцию об октябрьском выступлении — как в нашем союзе, так и в некоторых других. Оппонентом моим выступал тогда Угланов¹⁰ со слабыми оговорками, что надо еще подождать, проверить и т. д. Угланов тогда был моим помощником по секретарству Союза торг[ово]-промышленных] служащих.

Так вот, как же это случилось, что после всего этого и после работы — и какой работы! — в различных областях хозяйственной жизни, проведения национализации флота, затем — различные фронты гражданской войны: Юго-Восточный фронт, 4-я армия, 13-я армия, опять профдвижение, снова хозяйственная жизнь и т. д. — я очутился перед вопросом о выходе из партии?

Я не могу в этом письме рассказать Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, как постепенно накапливались у меня в ходе работы, в ходе столкновений и борьбы с видимой безалаберностью, бесхозяйственностью, те впечатления, которые мало-помалу притупляли мою энергию и, наконец, поставили меня перед вопросом — да не толку ли я воду в ступе?

Это, быть может, было бы очень полезно для Контрольной комиссии ЦК, ибо красочные факты, которых я был свидетелем, стоят того, чтобы на них остановить внимание, хотя бы с точки зрения пройденного опыта, но это непомерно раздуло бы мое письмо, которое и так разрастается больше, чем я предполагал. Несомненно для меня теперь, что сыграли также свою, и немалую, роль некоторые события личного характера.

После легкой контузии на Южном фронте (оглушение) и брюшного тифа, который подцепил там же и который еще усилил мою тугослышимость, я попал в автомобильную катастрофу, от которой погибла моя жена. Я же отделался двойным переломом ноги и долгим бездействием в больнице после некоторого периода, когда врачи опасались за мою жизнь.

Еще не вполне оправившись, с костылями и — по настоянию Дзержинского — с врачом Наркомпути в качестве секретаря, я отправился в Берлин, где спешно нужно было налаживать наш морской транспорт. В этой работе я еще лишний раз должен был натолкнуться на постоянное пассивное, а иногда и весьма активное, сопротивление Внешторга — вернее, Красина и его ставленников — всему тому, что позволяло развиваться советскому хозяйству.

Я имел целый ряд фактов и документальных оснований нащупать какую-то темную политику Красина. Для меня тогда не все было ясно, но я не сомневался, что в лице Красина партия имеет своего Азефа. Я так был в этом уверен, что когда в 25 году я стоял перед вопросом о выходе из партии, у меня серьезно мелькала мысль, а не посвятить ли себя по выходе из партии работе по разоблачению Красина.

Забегая вперед, скажу, что в свете последних процессов вопрос о Красине для меня совершенно ясен и несомненен. Не забывайте, что Красин был не только другом Троцкого, но и по его рекомендации и настоянию (так, по крайней мере, — я это отлично помню — заявил Вл. Ильич на собрании ответственных работников в Метрополе, где Красин был как бы представлен) Красин был назначен, по его приезде в Россию в начале гражданской войны, начальником и организатором всего снабжения Красной армии. Работа, с которой — кстати сказать — Красин совершенно не справился (может, и не хотел справляться). Во всяком случае, он вскоре был заменен Рыковым.

Красин не только был связан с немецкими промышленниками через АЕГ¹¹, где он раньше работал, но и с английскими финансистами и промышленниками, самыми заядлыми врагами советской власти.

Я сам читал копию письма Уркварта¹² Красину, написанного после того, как Совнарком не утвердил концессию Уркварта. Мне скажут, что копия, которую я видел, могла быть фальсификацией. Я с этим считался. Но по обстоятельствам, при которых я эту копию видел, и по содержанию самого письма я этого не думаю и убежден, что видал настоящую копию. Но главное для меня — это сама деятельность Красина, с которой я сталкивался много раз и наблюдал в различных разрезах. Фактов сейчас приводить не буду — это завело бы меня слишком далеко. Но дело не ограничивалось Красиным и его ставленниками. Я ясно ощущал темные дела, например, целой группы, видимо, отлично организованной, из так называемого украинского Внешторга (почти целиком бывшая группа украинских сионистов, которая еще в 1920 году смешивала Ленина с грязью). Они раскинули свою сеть почти по всем торгпредствам. В Париже — Ломовский, в Лондоне — целых трое (фамилий сейчас не помню, но установить это очень легко)¹³, в Америке — он¹⁴ погиб вместе со Склянским. Эта группа имела свою руку как в Харькове, так и в Москве. В Москве виднейший представитель этой группы из Харькова занимал в дальнейшем пост наркома не то продовольствия, не то хлебной промышленности.

Все эти господа повсюду имели самую энергичную поддержку Красина. Слыша темные намеки на некоторых виднейших работников, я, конечно, считался с тем, что некие темные силы заинтересованы не только в перебарщивании, но и просто в сознательной клевете.

Так, например, я со смехом отводил неопределенные намеки на Рудзутака. Я никогда не любил мрачной фигуры Рудзутака, но ни малейшего сомнения в его честности у меня не было.

Но зато я сам видел, на этот раз уже не копию, а оригинал письма, написанного собственной рукой членом коллегии Наркомпути, кажется даже замнаркомом¹⁵, — старик, спец-инженер (если не ошибаюсь — он умер). Письмо — очень длинное, из которого мне показали только безобидную часть. Но лицо, кому оно было адресовано, я знаю, и, следовательно, контрреволюционная связь для меня несомненна.

Теперь, после процессов, я склонен думать, что все намеки, которые мне приходилось слышать, имели свое основание и не только не были преувеличены, но, пожалуй, отражали ничтожную долю охватившего разложения.

Разумеется, ни ряд прохвостов, ни кишащие по учреждениям аферисты не оправдывают прекращения борьбы и сдачи позиций. И я не собираюсь оправдываться, я только стараюсь объяснить, в каких условиях и под влиянием каких обстоятельств я действовал и принимал свои решения.

Один пример из моей деятельности перед моей последней поездкой за границу — в Совторгфлоте, куда меня привлек Феликс Эдмундович, буквально ухватившийся за меня, так как в его многосторонней работе [он] просто не имел времени, чтобы уделить достаточно внимания такой важной отрасли, как морской транспорт, и где, по его же словам и в действительности, был форменный бедлам.

В короткий срок наметили планомерную организацию, создали правления — центральное в Москве и местные управления в Ленинграде и Одессе. Организация — для меня — прежде всего подбор людей. ЦК Союза водников выдвигает и настаивает на кандидатуре некоего Карпова¹⁶ в качестве председателя Центрального правления. Этого Карпова я знал только по своей предыдущей работе в Главводе в 1918 году. Бывший мелкий конторщик какой-то пристани на Амуре. Мог быть, конечно, использован для организационной работы в водном транспорте, но для председателя правления морского транспорта абсолютно не пригоден; не говоря уже о том, что понятия не имеет о морском фрахтовом деле, он и вообще к морю имел отношение только в известном состоянии, когда измерял его по колено. Сообщаю свое мнение Дзержинскому. Он ухмыляется и заявляет: «Вы знаете, кто такой Карпов? Карпов, по моим сведениям, бывший дьякон, расстриженный и сосланный по уголовному делу, что-то вроде растления малолетней, а затем в Сибири поступивший в конторщики на пристань». Кандидатура Карпова в председатели центрального правления отводится. Тем не менее немного времени спустя я узнаю, что по настоянию ЦК водников Карпов назначен председателем управления Ленинградского морского транспорта, то есть фактически именно он заведует почти всем нашим морским торговым флотом (за исключением Одесского — Черноморского). На этой должности он пробыл довольно долго и только будучи уже за границей я узнал, что во время партчистки Карпов имел партийные затруднения и затем был переброшен на работу в качестве заведующего хозяйственным отделом Ленинградского Совета.

Прямолинейная энергия Феликса Эдмундовича известна всем, однако и он оказался бессильным в окружавшей вате.

Я очень любил Дзержинского, и нисколько его не винил, и отлично понимал технику происходивших явлений. Дзержинский завален работой, разрывается между всеми теми обязанностями, которые на него возложены; естественно, что он в состоянии в лучшем случае только дать директиву, а выполнение уже ложится на окружение. Вот тут дело и портится: подбор сотрудников. В то время ряд решений Дзержинского поручено было выполнить Серебрякову¹⁷, члену коллегии Наркомпути. Серебряков — рохля и целиком подпадал под влияние водников, то есть такого типа, как Ищенко¹⁸ — двуличное и мещански-завистливое существо (бывший второй помощник капитана Днепровского пароходства), находившийся под сильным влиянием анархо-синдикализма и… самоснабжения (с Карповым и другими вместе выпивали).

Как известно, Союз водников под влиянием этого Ищенко и раньше и после доставлял достаточно хлопот партии.

В свое время я предлагал Томскому командировать меня хотя бы на годик для работы в профсоюзе водников. Меня знали и помнили на Волге, где в нелегальное время я был главным организатором общеволжского профессионального союза. Я не сомневался, что максимум в течение года создали бы здоровый, крепкий союз. Но увы… Вместо этого — этот Ищенко — не без помощи партии — создал себе своего рода феодальную вотчину, окружив себя безличностями вроде Ударова » (конторщик) и др., которые еще в 1918 г. с пеной у рта выступали в Нижнем против меня в качестве меньшевиков и эсеров («Долой большевистских разбойников!», «Волга — волгарям!»). А теперь (то есть в 24 — 25 году) все эти господа при нашем попустительстве сидели в ЦК водников и снова выступали против меня и других, но уже в качестве самых правоверных большевиков, выдвигая своих кандидатов, вроде Карпова и других.

Этот пример отнюдь не является исключением. Я мог бы привести из своего опыта десятки более ярких. Остановился я на этом примере, потому что он мне показал, что даже рука об руку с Дзержинским я оказался не в состоянии преодолеть инерцию окружавшего болота.

Кругом видел какую-то дикую вакханальную погоню за теплыми местами, зубами готовы грызть друг другу глотки. Слово «товарищ» звучит нелепой иронией, потому что отдельные честные товарищи теряются в толпе.

Вот все это — особенно в связи с событиями личными, о которых я писал и которые, несомненно, хотя бы просто физически, сыграли свою роль, — и создало у меня чувство полнейшего одиночества. И я решил отойти. Необходимо мне было, что называется, передохнуть, уединиться и пораздумать.

Сомневался ли в принципах партии и ее доктрине? Ни одной минуты! В чем же дело?

Помню свой разговор с одним американцем, знавшим Россию, который убеждал меня, что виновата во всем система. Я горячо возражал. Нет, не система. Система правильна. Вся основная политика ЦК правильна и никакой другой при данных условиях быть не может. И что если, к величайшему несчастью для рабочего движения, советская власть рухнет, то виновата будет не система, а люди, люди. И что я готов во всякой другой стране опять начать борьбу именно на тех же принципах, конечно, применяясь к другим условиям и учитывая уроки.

Я охотно повторял себе, что если нет подходящих людей, то это не вина ЦК, а это беда ЦК.

Но передо мной вставал вопрос, так ли это, что совсем нет людей, используется ли в полной мере хотя бы тот запас, что имеется налицо. Из ряда примеров вокруг меня и на своем собственном опыте я видел, что это не так.

Как это случилось, что такой человек, как я, безусловной преданности партийному делу, абсолютно бескорыстный, с избытком энергии и активности, с несомненными организаторскими и административными способностями (признанными на службе у капиталистов) и с серьезным багажом знаний, — или в самом начале хорошо идущей работы становится жертвой мелких интриганов, или околачивается на третьестепенной работе, в то время как для работы на существенных узлах хозяйственной жизни партия принуждена прибегать к услугам явно недобросовестных жуликов или беспартийных «спецов», из которых целый ряд блистает главным образом тем, что ни бельмеса в своей специальности не смыслит (могу привести ряд анекдотических «спецов» по красинским учреждениям).

Повторяю, я сам задавал себе вопрос: в чем дело? И вот решил бесповоротно уйти в сторону.

Но при этом вставала одна задача: отойти, выйти из партии так, чтобы даже своим уходом не причинить ни товарищам, ни партии, ни советской власти ни малейшего вреда. Для этого надо уйти тихо, без шума. Положение, которое я занимал в торгпредстве в Париже, в этом смысле было благоприятно: заведующий транспортом сдал дела заместителю и… уехал. В партийном отношении поэтому же я воздержался от какого бы то ни было заявления — ни устного, ни письменного. На провокацию (вероятнее всего бессознательную) тогдашнего председателя ячейки парижских учреждений я совсем не ответил именно потому, что знал, как жадно ловит белогвардейская печать всякие внутренние события советских учреждений за границей. Результат был тот, которого я желал, — уход мой был абсолютно незаметен и не замечен.

Нужно ли говорить, что за все 12 с лишним лет моего во Франции пребывания я ни разу не имел ни малейшей связи, ни сношений с какими бы то ни было русскими эмигрантскими организациями, да и с эмигрантами русскими встречался не более, чем их может встретить любой француз в Париже.

Живя исключительно среди французов и французской жизнью, я не встречался также и с советскими людьми, за исключением двух случаев, о которых считаю нужным упомянуть. В 1928 г. или начале 29 (точной даты не помню, но по ходу событий установить это легко) я встретился на бульваре в Париже с Косиором²⁰ (младшим — бывшим профсоюзником). Поздоровались — разговорились, и это он мне впервые сообщил, что в Москве ходит слух, что я сбежал, захватив крупный куш, что его это так удивило, что по приезде в Париж он счел нужным навести справку, верно ли это, и ему ответили, что хотя ничего толком о моем уходе не знают и что хотя, действительно, я отказался вернуться в Россию, но никаких материальных претензий ко мне не имеется. Его интересовал вопрос, почему собственно я остался, и мы условились встретиться и поговорить.

С Косиором мы встречались несколько раз и подолгу беседовали. Не желая влиять ни в какой мере на кого бы то ни было из товарищей, а отчасти просто не желая, что называется, раскрывать свою душу, я не расписывал ему много о своих впечатлениях, а просто ограничился тем, что заявил, что под влиянием всех тех неурядиц и бестолочи, которые пережил, я решил оставить политическую деятельность и уйти в частную жизнь, а так как по уставу партии членом ее не может быть тот, кто не принимает активного участия в политической работе, то тем самым я, можно сказать, механически оказался вне партии. Он много фыркал, как можно жить, не занимаясь политической деятельностью, сообщил, что в Париж он «сослан» за оппозиционную деятельность. Его сообщение о грязных слухах обо мне меня очень заинтересовало. Я хотел выяснить, откуда это пущено, подозревал Ломовского. С Косиором мы условились, что я буду иметь свидание с Пятаковым — в это время торгпредом в Париже, — чтобы выяснить этот вопрос. Пока что Косиор меня усердно пропагандировал, убеждал, что все наши неурядицы происходят от того, что вот Сталин, и что вот ЦК и т. д., и если бы там сидели другие люди, то пошла бы музыка не та…

На это я ему ответил, что, не читая систематически советских газет, мне, разумеется, трудно по отдельным детальным вопросам советской экономики иметь определенное мнение, но что касается общей политики, то я считаю позицию ЦК совершенно правильной, особенно по вопросу индустриализации страны, и если бы я был членом партии, то защищал бы, несомненно, позицию ЦК.

Указывал ему также на опасность, даже для искренней оппозиции, оказаться центром притяжения всех враждебных соввласти элементов. Что касается вопроса о личностях, то тут, по-моему, и двух мнений быть не может. После смерти Владимира Ильича я в настоящее время не вижу абсолютно никого, кто мог бы заменить Сталина. Ведь не Троцкий же, которого я считал талантливым оратором, быть может, блестящим журналистом, но никудышным организатором, у которого все построено, главным образом, на театральных эффектах. Напомнил ему знаменитую фразу: «уйдем и хлопнем дверью». Ведь не думает же он, что столько человеческой энергии и сил затрачено, чтобы с большим или меньшим эффектом «хлопнуть дверью»; что, по моему глубокому убеждению, если Троцкий какими-нибудь судьбами оказался бы во главе советской власти и партии, то гибель соввласти в самый короткий срок неминуема. Приводил ему ряд примеров из военной работы Троцкого, которую я хорошо знал и наблюдал на разных фронтах. Указывал, что если Красная армия в конце концов победила, то это не благодаря Троцкому, как говорят иногда люди, совершенно не знакомые ни с работой, ни с организацией Красной армии, а прямо-таки несмотря на Троцкого, и, главным образом, — в организационном отношении, — потому что, по настойчивым директивам ЦК и Ленина, армия была буквально насквозь пронизана в качестве комиссаров старыми партийными рабочими и работниками вплоть до комиссаров батальонов, совершенно чуждыми чиновническим методам работы и не привыкшими к бюрократизму, не боявшимися немедленными решениями брать на себя ответственность, и, например, когда получали на месте из центра грозный, но нелепо-бюрократический циркуляр, хотя бы за подписью самого Склянского, преспокойно подшивали его к делу, а действовали так, как подсказывали обстоятельства.

Нахохлившийся Косиор бормотал, что не только Троцкий — есть и другие. Но кто же, кто? И после некоторого колебания Косиор неуверенно произносит: «Например, Пятаков!». На это я просто рассмеялся ему в лицо.

Я тогда не придал большого значения этим нашим разговорам, тем более что наши свидания скоро прекратились и я больше не видал Косиора. Но теперь я несколько иного по этому поводу мнения, особенно после моего свидания с Пятаковым, которое состоялось в его кабинете в торгпредстве через некоторое время после моих бесед с Косиором.

С Пятаковым мы, разумеется, хорошо знали друг друга по работе. И хотя я не был близок с ним, тем не менее не раз встречал его, например, у Радека в интимной обстановке, и даже, помню, пару раз, когда он был более сильно навеселе, чем это… ну, скажем, принято в товарищеской среде. Как я уже говорил, Пятакова я относил к типу «бесшабашного студента», который мог быть при известных условиях очень полезен для работы, но если предоставить ему полную самостоятельность, то мог также натворить таких дел, что потом нескоро кости соберешь.

Как бы то ни было, впервые спустя несколько лет после моего выхода из партии, я беседовал с ответственным партийным коммунистом, с которым был лично хорошо знаком, — понятен поэтому мой интерес к нашей встрече, помимо основного вопроса о пущенной обо мне клевете. Пошел я на свидание без всякого плана беседы, предполагая держаться в зависимости от нашей встречи. Тем более меня поразила происшедшая сцена, именно сцена, совершенно мне тогда непонятная.

Пятаков встретил меня с вытянутым каменным лицом и сам, прямо вытянувшись в кресле, точно аршин проглотивши, и так в позе Будды, за все время нашего разговора ни разу не меняя ни выражения лица, ни позы и не сделав ни одного жеста, — цедил свои слова.

Думал ли он мне этим импонировать, произвести на меня впечатление — не знаю.

Я указал ему, что через Косиора мне стало известно о тех грязных слухах, которые обо мне пущены, и обратил его внимание, что при сдаче мной дел был не только подписан протокол о полном порядке дел, но и приложен бухгалтерский баланс с полной отчетностью по день сдачи и что все эти документы должны быть налицо в торгпредстве, как и у меня хранится расписка моего заместителя. Пятаков мне ответил, что хотя в Москве он, действительно, что-то смутно слышал, но здесь, в торгпредстве, ему никто ничего не говорил. Я просил его навести формальную справку, имеются ли и какие именно ко мне претензии, и добавил, что хотя я нахожусь вне партии, но по всему моему прошлому, от которого я отнюдь не отрекаюсь и ни в чем, конечно, не раскаиваюсь — нелепо даже предположение, что я могу быть враждебен Советской власти или даже партии.

Что касается нелепых слухов обо мне, то, если имеются малейшие сомнения, я готов участвовать в какой угодно новой ревизии, как здесь, так и в Советской России, и, если это нужно, готов поехать в Россию.

Пятаков заявил, что он-де, наведет справку, хотя не думает, чтобы что-либо против меня в торгпредстве имелось, иначе это было бы ему известно; что касается возвращения в Россию, то он лично мне это не советует, да меня и не впустят в Россию, потому-де, что я раньше был коммунистом.

Это заявление, особенно в связи с его необычайной манерой держаться, привело меня в полное недоумение. Для меня все это было так странно и непонятно, что я решил, что действительно самым лучшим выходом из положения было то, что я сделал.

Добавлю, что в то время я не знал об оппозиционной деятельности Пятакова.

Только теперь, в связи с разоблачением на процессе роли Пятакова в подпольной работе оппозиции, мне кажется, я понимаю, что тогда произошло. Несомненно, Косиор, ежедневно видевший Пятакова, сообщил ему о встрече со мной. Дальнейшие наши беседы и наивная пропаганда Косиора были, очевидно, ничем иным, как прощупыванием меня по поручению Пятакова, и, когда Пятаков убедился, что от меня как от козла молока, никакого добра ждать не приходится, результатом явились и его странные заявления и его манеры, которые в этом свете становятся понятными.

Теперь — эти последние судебные процессы, за которыми я следил с напряженным вниманием; нужно ли говорить, что я при этом переживал.

И у меня явилось неодолимое желание написать Вам, и это — цель настоящего письма, потому что я чувствовал, что ни один порядочный человек, которому дороги завоевания советской власти, не может оставаться нейтральным зрителем. Из всего того, что я Вам сообщаю в этом письме, понятно, что это не меня можно было удивить разоблачениями о моральном разложении и двуличности некоторых даже весьма ответственных партийных работников, но что эта язва проникла так глубоко в самую сердцевину партии, охватила такие круги, как это было вскрыто на процессах, это не могло меня не поразить. Какая выставка бесхарактерности мелких душ и претенциозного ничтожества наряду с заурядными бандитами и негодяями.

И подумать, что эти господа претендовали, и многие, может, даже искренно, что они являются сливками партии.

Если эти процессы, наверно, и не выкорчевали до остатка всю накопившуюся гниль, они, несомненно, прочистили советскую атмосферу и, главное, должны были поднять дух честных коммунистов, придать им новой бодрости.

Я радуюсь всем Вашим успехам. Несмотря на то, что нахожусь я далеко, будучи вне партии, от блестящего и публичного вскрытия этого гнойного нарыва, я получил за партию, за Вас, Иосиф Виссарионович, моральное удовлетворение. И это мое чувство было бы совсем полно, если бы в глубине души я не ощущал некоторого ущемления: да, во время этой титанической борьбы — ты стоял в стороне!

И вот в связи с этим и с той свистопляской, которая, как Вы знаете, снова поднялась повсюду за пределами СССР, усиленно раздуваемая определенными кругами и захватившая в свои волны также многих так называемых друзей Советов, которые либо по недомыслию, либо по трусости не в состоянии противостоять этой ставшей модной травле молодой советской республики, я хочу не только выразить Вам, Иосиф Виссарионович, свои уже давнишние симпатии и любовь, но и заявить Вам, что, если это будет нужно, теперь или после Вы можете рассчитывать на меня в полной мере.

Для меня уже давно было ясно, что в критический момент (скажем, война) я не могу остаться простым зрителем и не принять активного участия в борьбе. Но в течение долгого времени удерживали меня от какого бы то ни было заявления обстоятельства личной жизни. Дело в том, что я действительно не воровал и, уйдя со службы в торгпредстве, располагал незначительным запасом сбережений от последних нескольких месяцев, что хватило на короткий срок. В дальнейшем, несмотря на свою энергию и инициативу, вследствие общих условий экономического кризиса я очень нуждался. Еще в дореволюционное время мне приходилось работать и служить за границей, но теперь — с кризисом — времена другие. И вот у меня появились такие сомнения: неужели на советских готовых харчах я очиновничился и расслаб до такой степени, что как только сунулся в открытое капиталистическое море с его звериным лозунгом: «человек человеку — волк», так и потянуло назад на, с хлебной точки зрения, беззаботную жизнь и к верному корыту. Это я считал для себя неправильным и решил сначала добиться независимого положения. Может, это глупо. Допускаю.

Теперь все это позади. Я, правда, отнюдь не разбогател, но материально обеспечен, поскольку это возможно в капиталистических условиях. Я женат на француженке; живем — не нуждаемся, оба работаем. Она — на постоянной службе, я — [обладаю] более иррегулярной профессией эксперта-бухгалтера (составление балансов для коммерсантов, налоговые заявления и пр.).

Еще одно обстоятельство, на котором, для полной ясности моего положения, считаю нужным остановиться.

Пару лет назад, по инициативе жены, начали мы дело о моей натурализации. Хотя это и было мне, при условиях моей жизни, желательно, так как это дало бы мне возможность принять участие в здешней политической жизни, которую я хорошо знаю, и быть полезным делу социалистического строительства, где угодно, но я не строил себе никаких иллюзий и мало верил в положительный результат. Однако благодаря связям моей жены и ее родственников дело приняло благоприятный оборот. Но встретились затруднения, главным образом, из-за того, что я решительно отказался иметь какое-либо отношение к комитету русских беженцев и продолжаю формально числиться советским гражданином. Думаю, что затруднения, если принажать, можно преодолеть, но пока я оставил все дело в замороженном виде.

Хотел я к этому письму присоединить несколько своих соображений о здешней политической жизни — главным образом в связи с советскими процессами предателей, но послание мое разрослось так, что я принужден не только оставить всякие добавления, но и просить извинения, что не мог быть более кратким.

Искренно уважающий Вас, Борис Зуль».

Примечания

1. Мдивани Буду (Поликарп) Гургенович (1877 — 1937) — член партии в 1903 — 1928 гг. и с 1931 г.; революционер-нелегал (1903 — 1913 гг.); член РВС 11-й и 10-й армий (1918 — 1920 гг.), зам. председателя Северо-Кавказского ревкома и член президиума Азревкома (1920 г.), член Кавбюро ЦК РКП(б) (1920 — 1921 гг.), уполномоченный РСФСР в Турции (1920 — 1921 гг.), председатель Ревкома Грузии (1921 — 1922 гг.), член делегации РСФСР на Генуэзской и Лозаннской конференциях (1922 г.), председатель Союзного совета ЦИК ЗСФСР (1923 г.), торгпред СССР во Франции (1925 — 1926 гг.) и Персии (1926 — 1928 гг.), политзаключенный изоляторов ОГПУ в Орле, Тобольске, Челябинске и Самаре (1928 — 1930 гг.), позже на работе в Грузинской ССР: управляющий трестом «Грузшелкпром» (1930 — 1931 гг.), председатель ВСНХ (1931 — 1932 гг.), нарком легкой и тяжелой промышленности (1932 — 1934 гг.), зам. председателя Совнаркома (1934 — 1936 гг.); расстрелян.

2. Стомоняков Борис Спиридонович (1882 — 1941) — член партии с 1902 г.; торгпред РСФСР-СССР в Германии (1921 — 1925 гг.), член коллегии НКВТ СССР (1923 — 1926 гг.) и зам. наркома внешней торговли (1925 — 1926 гг.), член коллегии НКИД СССР (1926 — 1934 гг.), зам. наркома иностранных дел СССР; арестован 8 декабря 1938, расстрелян 16 октября 1941 года.

3. Ломовский Матвей Михайлович (1887 — 1981?) — член РСДРП в 1904 — 1905 гг., Еврейской социалистической рабочей партии (1905 — 1918 гг.), РКП(б) с 1919 г.; торгпред СССР в Чехословакии (1922 — 1925 гг.), зам. торгпреда СССР во Франции (1925 — 1928 гг.), зам. начальника управления заграничных операций Наркомторга СССР.

4. Киселев Федор Григорьевич (Георгиевич) (1894 — 1938) — член РСДРП(б) с 1914 г.; рабочий-металлист, помощник начальника Главного военно-инженерного управления, уполномоченный Броневого управления по заготовке военного имущества в Англии, представитель «Совторгфлота» в Турции и Франции, председатель объединения «Техноимпорт» НКВТ СССР; арестован 22 декабря 1937 г., расстрелян 10 февраля 1938 года.

5. Киселева (урожд. Красина) Наталья Германовна (1900 — ?) — член РКП(б) с 1921 г.; дочь младшего брата Л. Б. Красина — Германа (1871 — 1947); помощница секретаря СНК и СТО РСФСР, зав. секретной частью и шифровалыцица торгпредства СССР в Турции.

6. В письме жене Л. Б. Красин 6 октября 1925 г. сообщал: «Видел два раза Наташу. Она со своим Федей сегодня уехала в Константинополь с тем, чтобы через два месяца вернуться в Москву, а затем ехать в Париж, куда Федя назначен на место Зуля» (Вопросы истории, 2002, N 5, с. 115).

7. Пятаков Юрий (Георгий) Леонидович (1890 — 1937) — торгпред СССР во Франции (1927 — 1928 гг.).

8. Де Ман (De Man) Анри (1885 — 1953) — лидер организации Социалистической молодежи Бельгии (до 1914 г.); директор Высшей рабочей школы в Брюсселе, профессор Института труда во Франкфурте-на-Майне, вице-председатель и председатель Бельгийской рабочей партии (1933 — 1940 гг.), министр общественных работ и по вопросам безработицы (1935 — 1938 гг.), советник короля Леопольда III; коллаборационист в период оккупации Бельгии, после освобождения страны бежал за границу и умер в Швейцарии.

9. Дункер (Duncker) Герман (1874 — 1960) — один из основателей «Союза Спартака» (1916 г.) и Компартии Германии (1918 г.); после первой мировой войны — профессор партийной школы в Берлине; арестованный нацистами (1933 г.), после освобождения эмигрировал в Англию (1936 г.), затем в США; по возвращении в Германию (1947 г.) — профессор и декан факультета общественных наук университета в Ростоке, с 1949 г. — директор профсоюзной школы в Бернау.

10. Угланов Николай Александрович (1886 — 1937) — член РСДРП(б) с 1907 г.; секретарь Петроградского комитета (1921 — 1922 гг.), Нижегородского губкома (1922 — 1924 гг.), МК (1924 — 1928 гг.) и ЦК ВКП(б) (1926 — 1929 гг.), нарком труда СССР (1928 — 1930 гг.), кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) (1926 — 1929 гг.); арестован 23 августа 1936 г., расстрелян 31 мая 1937 года.

11. АЕГ (Allgemeine Elektrizitäts-Gesellschaft) — Всеобщая компания электричества.

12. Уркарт (Urquhart) Лесли (1874 — 1933) — английский финансист и промышленник, член правлений ряда британских компаний в России, председатель правления «Русско-Азиатского объединенного общества», владелец крупных горных предприятий (Кыштым, Риддер, Таналык, Экибастуз); в 1921 — 1922 гг. вел переговоры о концессии на свои прежние владения в России.

13. Видимо, один из упомянутых — Новаковский Юда Соломонович (1879 — 1933) — член Еврейской социалистической рабочей партии с 1903 г., в РКП(б) с 1919 г.; член ВЦИК 1-го созыва, министр финансов Украинской народной республики (1918 — 1919 гг.), чрезвычайный уполномоченный по снабжению армий Южного фронта и представитель НКВТ РСФСР при СНК УССР (1920 г.), уполномоченный НКВТ УССР в Праге, Берлине и Лондоне (1921 — 1926 гг.); за небрежное отношение к государственным средствам и получение жалования из двух мест сверх установленного максимума снят с заграничной работы; зам. редактора журнала «Кооперативная жизнь» (с 1927 г.), преподаватель политэкономии МГУ.

14. Хургин Исай Яковлевич (1887 — 1925) — член РКП(б) с 1920 г., ранее — член Еврейской социалистической рабочей партии; член Украинской Центральной рады (1917 — 1918 гг.), 1-й советник полпредства и торгпред УССР в Польше (с 1921 г.), представитель транспортных обществ «Дерутра» и «Совфрахт» в США (с 1923 г.), организатор и председатель общества «Амторг»; утонул вместе с Э. М. Склянским в озере Лонг-Лейк.

15. Видимо, Борисов Иван Николаевич (1858 или 1860 — 1928) — начальник управления железных дорог Министерства путей сообщения (с 1914 г.), товарищ министра (1916 — 1917 гг.), тайный советник; на советской службе — начальник главного управления путей сообщения (с 1920 г.), зам. наркома (1923 — 1928 гг.).

16. Карпов Василий Александрович (1880 — 1937) — член ВКП(б); последняя должность — зам. начальника Северного центрального управления речного транспорта Наркомата водного транспорта СССР; арестован 16 февраля и расстрелян 20 июня 1937 года.

17. Серебряков Леонид Петрович (1888 — 1937) — член РСДРП(б) с 1905 г.; секретарь Московского областного комитета РКП(б) (1918 — 1919 гг.), член Оргбюро и Секретариата ЦК РКП(б), секретарь ВЦИК, начальник Политуправления Красной армии, чл. РВС Южного фронта (1919 — 1921 гг.), зам. наркома труда (1920 — 1921 гг.), позже — зам. наркома путей сообщения, председатель правления речного пароходства, начальник Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта при СНК СССР; арестован 17 августа 1936 г., расстрелян 1 февраля 1937 года.

18. Ищенко Александр Гаврилович (1895 — 1937) — член РСДРП(б) с 1917 г.; комиссар флотилии миноносцев (1917 г.), председатель ЦК Союза водников (1919 — 1921, 1924 — 1927 гг.); за участие в левой оппозиции находился в ссылке; арестован 21 февраля и расстрелян 21 июня 1937 года.

19. Ударов Алексей Николаевич (1893 — 1937) — член РКП(б) с 1919 г.; председатель ЦК Союза водников (1922 — 1924 гг.), последняя должность — зам. начальника Главного управления Наркомата пищевой промышленности СССР; арестован 17 ноября 1936 г., расстрелян 21 июня 1937 года.

20. Косиор Владимир Викентьевич (1891 — 1938) — член РСДРП(б) с 1906 г.; из рабочих, брат С. В. Косиора; член ПК РСДРП(б) (1917 — 1918 гг.), секретарь и член ЦК Союза металлистов (1918 — 1919 гг.), член РВС 12-й армии, зам. начальника политотдела 14-й армии (1920 г.), председатель Всеукраинского совета профсоюзов (1920 — 1922 гг.), член президиума ВЦСПС (1919 — 1922 гг.), позже — редактор газеты «Труд»; представитель Внешторгбанка в Париже (1925 — 1927 гг.); член ВЦИК и ЦИК СССР; за участие в левой оппозиции исключен из партии (1928 г.) и сослан в Минусинск, откуда 15 апреля 1936 г. писал брату: «Зимой меня выселили с одной квартиры на другую, затем в срочном порядке выбросили с вещами в холод и дождь на улицу, и я пару месяцев с товарищем-женой, больной туберкулезом, жил в сарае с навозом, где помещались лошади и свиньи»; заключенный в 1936 г. в Ухтинско-Печорский лагерь НКВД, расстрелян 11 января 1938 года.