Ревнителям революции и «чрезвычайщины»
Памятка
Ожидаемая революция не придет никогда
Шарль Луи Монтескье
Прошлое до тех пор бывает неощутимым для современников, пока не напоминает о себе похожими сценариями и моделями поведения. То, что поначалу кажется призрачным, вдруг способно материализоваться. В памятном августе 1991 г. история коллапса царского режима неожиданно стала историей наших дней. Однако все было так виртуально и скоротечно, что до сих пор обозначается как «события», зато время, связанное с их последствиями, все чаще называют «смутное». Академической науке по этому поводу еще рано выносить свой вердикт, а политологи непростительно долго держат паузу, не давая четких оценок – конъюнктура не так очевидна, а ответственность страшно велика, гораздо легче, по кремлевским наводкам, рассуждать о том, предвещают ли опасность для власти массовые протесты против отмены льгот или киевский «оранжевый» пример, чем разгадывать «коды» многовековой поступи российской истории. Об одном из этих кодов, возможно, главном для страны в минувшем веке, время размышлять снова. И дело не только в очевидном поводе – столетии Первой революции 1905-1907 гг., которая открыла Россию заново для мира и соотечественников — а в том, что призрак революции так и не покинул страну.
Как начинаются революции
В принципе, это тривиальный вопрос. Но в поисках нетривиального ответа на него любопытно посмотреть на поведение «верхов» и «низов» накануне революции (возьмем для примера поведение верховной власти за месяц до начала революции 1905 г. и свидетельства о настроениях «низов» за месяц до «событий» августа 1991 г.)
12 декабря 1904 г. Николай II после долгих раздумий подписывает указ «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка». Чтобы успокоить людей после ряда поражений в русско-японской войне, он обещает устроить крестьянскую жизнь, расширить права земств и городских дум, устранить стеснения печати, сократить масштабы применения чрезвычайных мер в неспокойных районах Российской империи и др.. Однако в этом принципиальном документе не было ни слова о земле, политических свободах, конституции. А буквально накануне 9 января 1905 г. в окружении царя победило мнение о том, чтобы «проучить» народ и надолго отбить у него охоту жаловаться на бесправие и нужду. Отказ в назревших преобразованиях, как известно, обернулся «кровавым воскресеньем», московскими баррикадами и броненосцем «Потемкин».
Как заводится психологический механизм противостояния власти «снизу», показывают письма простых советских людей, которые поступали в центральные газеты незадолго до августовского путча 1991 г. Еще ничего не произошло, а многие уже внутренне готовы к крайним экстремистским действиям.
«Уважаемый Борис Николаевич и Михаил Сергеевич!… Обращаюсь к вам, ради бога, объясните мне настоящую жизнь. Вы мне сделали пенсию 100 руб., дали 65 руб. компенсацию. Но ее мне только хватает еле-еле отоварить талоны. Отработала я на государство 32 года, а вот воровать не научилась… Вы не боитесь, что из нас вы сейчас куете потенциальных убийц? Ведь я нездоровый человек, но я ведь буду здоровых призывать, чтобы брались за оружие! И не думайте, что вас уберегут ваши охраны…».
«Я – бывший офицер КГБ, а сейчас по-народному – «теневик», мафиози и т.д… Теперь о главном. Грядет хаос и хорошая встряска нашему государству с применением оружия. Народ темен. Его необходимо спаивать и держать в темноте, иначе так тряхнет, что всем континентам достанется».
«Дело в том, что я с удовольствием приняла бы участие в антиправительственном восстании. А что? Мне 19 лет, из них самые «лучшие» — 6 лет перестройки. Ну и что я видела?! В семье старшая, так ладно – перебивалась и перебьюсь без супермодных шмоток (хотя хочется!), а сестер жалко… Мне совершенно все равно, что у нас будет – социализм, капитализм, республика, монархия, тоталитарное государство, но пусть будет возможность нам учиться, одеваться и есть. Поэтому я помещаю объявление: всем, кому не хватает бойцов на баррикадах, обращаться по адресу… Обещаю не бросать баррикаду, даже если пустят танки».
Два этих, казалось бы, разных, взятых из разного времени примера, тем не менее, прекрасно вписываются в схему, предложенную одним из главных героев 1917 г., политическим лидером и ученым П. Милюковым. Революция становится неизбежной,
-когда масса ощущает настоятельную потребность в крупной политической или социальной реформе;
-когда власть противится мирному разрешению этой назревшей потребности;
-когда власть теряет способность принудительно действовать;
-когда массы не только перестают бояться власти, но начинают даже презирать ее и откровенно смеяться над нею.
Чем удивили революции современников и как отразились в «послушной» истории
Все русские революции подтвердили слова Наполеона о том, что «революцию нельзя ни начать, ни остановить». Не стало удивительным и то, что искусственно отделить политическую революцию от революции социальной невозможно. Но что поразило сразу же, так это быстрая девальвация идеи демократии, причем как со стороны и «верхов», так и «низов». И для этого были причины. К примеру, в 1917-1918 гг. «учредиловская» форма демократии, опирающаяся на думские традиции и тяготеющая к европейским образцам, и советская, еще неопробованная в истории, не найдя способов соглашения и компромисса, сначала оказались в кризисе, а затем встали на путь использования казалось бы отживших систем. Советская демократия подчинила свои принципы однопартийной, обраставшей наслоениями милитаризма, системе, а «учредиловская» — стала сотрудничать, а потом и подчинилась «белым» генералам с их реставраторскими устремлениями. В результате, выбор страна совершала не между той или иной формой демократии, а между диктатурами «красной» и «белой».
Но подобные конструкции тонули в метафорах, выражавших эмоциональное восприятие современниками революционных событий: «потоп», «буря», «вихрь», «ураган», «взрыв», «экстаз». «Очищение» и «обновление» — вот, что виделось за этим катаклизмом. Даже такой противник насилия, как Л.Н. Толстой, сравнивал революцию 1905 г. с рождением новой жизни и признавал, что она делает немало полезной работы и «пропасть добра».
На этом фоне поначалу мимолетно воспринимались выходки черносотенцев, появление множества авантюристов – людей без прошлого, с вымышленными биографиями. Но чем дальше, тем больше давали о себе знать «грязная пена» революции и аморальные поступки ее участников. Знаменитый манифест 17 октября 1905 г., даровавший России главные общественные свободы и законодательную Думу, вызвал погромы со стороны «патриотов». Они прокатились по сотне городов 36 губерний России. В течение одного месяца от рук черносотенцев пало более 4 тысяч человек и до 10 тысяч было искалечено. В настоящей осаде погромщиков оказались университеты и гимназии. При бездействии или попустительстве властей и лично Николая II во многих городах установился режим террора.
В марте-феврале 1917 г. современники зафиксировали и трупы жандармов со вспоротыми животами в Петрограде, и дикую охоту на офицеров в Кронштадте и Гельсингфорсе, и самосуды в Луге и Ельце, и многие другие жестокости. Федор Степун, будущий философ и социолог, офицер, близкий к эсерам, так описал Петроград 1917 г.:
«Я думал, что увижу его гневным, величественным, наполненным революционной романтики… Впечатление было сильное, но обратное ожидаемому. Петроград по внешнему виду и внутреннему настроению являл собой законченную картину разнузданности, скуки и пошлости, не приливом исторического бытия дышал его непривычный облик, а явным отливом.
Бесконечные красные флаги не веяли в воздухе стягами и знаменами революции, а пыльными красными тряпками уныло повисали вдоль скучных серых стен. Толпа серых солдат, явно чуждых величию свершившегося дела, в распоясанных гимнастерках и шинелях в накидку, праздно шаталась по грандиозным площадям и широким улицам города. Изредка куда-то с грохотом проносились тупорылые броневики и набитые солдатами и рабочими грузовики: ружья наперевес, трепанные вихры, шальные, злые глаза… Нет, это не услышанная мною на фронте великая тема революции, не всенародный порыв к оправданию добра свободного, а ее гнусная контртема… Это хмельная радость о том, что «наша взяла», что гуляем и никому ни в чем ответа не даем».
«Родник живого народного творчества» нередко рождал такое, что отнюдь не соответствовало первоначальным идеям революционеров. «Стихийный» социализм угнетенных содержал в себе не только созидательные, но и деструктивные начала. Те, кто столкнулся с ними, готовы были подписаться под словами о том, что в революции в человеке «просыпаются не только зверь, но и дурак» (П. Сорокин). Один из большевиcтских руководителей, сетуя на критический спад экономики после Октября 1917 г., печально признавал, что рабочий превращается в пенсионера государства, в паразита, живущего на чужой счет. Но эти и другие замечания тонули во всеобщей устремленности вперед, к новой культуре, к новому человеку, Совсем немногие задумывались о последствиях и цене революции. Не было нужды размышлять о прошлом и настоящем, когда идет замена старого новым, когда вырабатывается новый человек.
Русские революции ХХ века не избежали участи Великой французской революции: одни их прославляют как историческую веху в освобождении человечества от гнета, другие проклинают как преступление и катастрофу, для одних революционеры – святые, для других — чудовища. Правда, для советских людей долгое время классическим образцом представления о революциях являлся сталинский «Краткий курс» истории ВКП (б). В нем было все предельно ясно: событиям приписывалась обязательная направленность, соседство во времени принималось за причинно-следственную связь. Авторов не останавливало предупреждение Ф. Энгельса: люди, которые хвастались, что это они совершили революцию, на следующий день всегда убеждались, что не имели ни малейшего представления о том, что они делали, и что совершенная ими революция ни в малейшей степени не соответствует той, которую они хотели совершить.
«Краткий курс» создал «священную историю», со своими канунами в виде «революционных событий 1905 года» (предваряющих «главное» свершение), своими предтечами («революционные демократы» ХIX века), своими демиургами и пророками, подвижниками и мучениками, своими ритуалами и обрядами. Октябрьская революция представала, в соответствии с универсальной схемой космогонии, как акт творения нового мира, а ее дальнейшая поступь связывалась с борьбой за чистоту с демонами, внутренними и внешними («продолжение классовой борьбы»).
Не случайно в годы перестройки основной удар обрушился именно на миф о «непорочности» революции, и от восторга низвержения уже не могли отвлечь доставшиеся в наследство от 60-х дискуссии о «двух вождях» в революции (Ленине и Сталине), особой роли Троцкого в Октябрьском вооруженном восстании и т.д. Акцент на закономерности революций как «локомотивов истории» сменился теориями «первородного греха», заговора, решающей роли мирового закулисья, включая историю с «немецкими деньгами». Революционеров разделили на «людей гражданского склада» и на «людей в сапогах», на «чистых» и «нечистых». Ленинскую формулу «революция – праздник для всех угнетенных» практически заменили новым афоризмом «революция – праздник люмпенов, воров и убийц».
Можно ли управлять революцией
Революцию иногда сравнивают с полостной хирургической операцией, платой за отказ от профилактического рутинного лечения. В то же время иногда радикальное вмешательство может стать единственной гарантией выздоровления.
ХХ век продемонстрировал два варианта развития революционных событий: либо существующий режим власти без какого-либо промедления перехватывает инициативу у революционеров и как можно скорее гасит пламя народного возмущения, либо революционеры сами реализуют свои лозунги до конца. Революция 1905 г. заставила правительство отбросить бесконечные колебания и сомнения и перейти от слов к делу. При этом был избран более радикальный и масштабный проект преобразований. Два крупнейших российских реформатора С. Витте и П. Столыпин, возглавлявшие Совет министров в период революции, одновременно усмиряли разбушевавшуюся народную стихию и разрабытывали реформаторские указы. Словом, следовали классическому правилу: если все силы подчинить борьбе с революцией, то устранишь ее последствия, а если, опираясь на силу, возглавишь процесс коренных изменений, то устранишь ее причину.
В 1905-1907 гг. были провозглашены неприкосновенность личности, свобода слова, собраний, союзов, начала осуществляться аграрная реформа, отмена выкупных платежей для крестьян, сократилист сроки военной службы, введена университетская автономия, отменены наказания за участие в экономических стачках. Одновременно использовались карательные экспедиции и военно-полевые суды для подавления массовых выступлений, часть территорий, на основании распоряжений от 14 августа 1881 г. была переведена на положение чрезвычайной и усиленной охраны. Оправдывая чрезвычайные меры, Столыпин заявлял: «Где с бомбами врываются в поезда, под флагом социальной революции грабят мирных жителей, там правительство обязано поддерживать порядок, не обращая внимание на крики о реакции».
После Февральской революции 1917 г. наряду с демократическими преобразованиями, Временное правительство также стало закладывать институциональную основу насильственных мер. Для урегулирования летних кризисов 1917 г. оно стало использовать, к примеру, вооруженные продотряды для изъятия хлеба в деревнях. В свою очередь, Временное правительство имело перед собой яркие образцы реквизиций продовольствия по твердым ценам в 1914 г., хлебную разверстку, введенную в ноябре 1916 г. по инициативе царского министра земледелия А. Риттиха, «солдатские команды» для принудительных сельхозработ и др.
Большевики, взяв власть, продолжали ориентироваться на мировую революцию, новую эру, где трудящиеся всех стран сольются в одно всечеловеческое государство-коммуну. С октября 1917 г. до марта 1918 г. Ленин и его окружение не торопились обозначить формы новой советской государственности и формы порядка. Это обернулось не просто «безвластием», а огромной стихией, которая была совершенно анархической по своим настроениям и взглядам. Возникла масса различных образований («трудовые коммуны», федерации «трудовых коммунн» и др. со своими совнаркомами), каждое из которых считало себя вправе заявить: мы власть на местах, мы приемлем декреты центральной власти постольку, поскольку они для нас приемлемы. Тот же лозунг об экспроприации экспроприаторов, поначалу объединявший всех трудящихся (отнятое «сосчитай и врозь его тянуть не давай»), мелкий собственник – «некий маленький чумазый, число ему миллион» — понял именно как «грабь награбленное», как призыв к тому, чтобы растащить национальное достояние по своим избам, чердакам и подвалам.
Все это можно было упредить. И тогда Н. Бердяеву не пришлось бы восхищаться «нечеловеческими усилиями» Ленина, который из крайне невыгодной позиции, спустя пять месяцев после захвата власти, начал наверстывать упущенное – призывать к элементарным вещам, труду и дисциплине, ответственности, положительному строительству, разоблачать революционное фразерство, анархические наклонности и даже совершать «настоящие заклинания над бездной». Да, действительно, весной 1918 г. была открыта безжалостная истина: выход из кризиса невозможен до тех пор, пока каждая губерния представляет из себя «самостоятельную республику», пока царят индивидуальный и групповой эгоизм в виде мешочничества, пока на рынке царит анархия. Только сильная центральная власть в состоянии была обеспечить восстановление разорванных экономических связей, наладить контакт с деревней, нормализовать финансовую систему, навести порядок и дисциплину. В своей практической деятельности большевики начинают прибегать (поначалу лишь на ограниченном пятачке наиболее критических участков работы – транспорт, продовольствие) к чрезвычайным методам, которые продолжали авторитарные тенденции военного периода. Однако с мая-июня 1918 г. — периода, связанного с угрозой реставрации и контрреволюционного подъема, большевики открыто становятся на путь защиты советской «крепости» всеми доступными способами.
Понятно, что постепенному втягиванию в чрезвычайную политику, причем не только революционеров, но и их противников, предшествует длительная цепочка событий. Вопрос о том, кто начал первым, как правило, тупиковый. Важно установить логику эскалации насилия, потому что только такое знание в состоянии хоть как-то предостеречь политиков в их конкретных решениях и действиях. Можно принять тезис «любое насилие — зло». Но все дело в том, что дошедшая до стадии гражданской войны социальная конфронтация раскалывает общество. Врагов и противников вообще выводят в такие моменты из сферы морали, воспринимают как «нелюдей», на которых не распространяются общечеловеческие нормы. Любые заявления о безнравственности насилия никого уже не останавливают.
Но что разделяет режим чрезвычайных мер и «чрезвычайщину»?
Прежде всего, обращение к массовому террору как форме управления, как способу уничтожения противников, морального запугивания и подавления всякого сопротивления. Этот процесс, как показывает опыт всех революций, обязательно облекается в соответствующую идеологическую оболочку («опасность контрреволюции», «обострение классовой борьбы», «угроза демократии» и т.п.) с объявлением части населения «врагами народа» (двурушники, предатели, шпионы, саботажники, вредители, подозрительные, красно-коричневые, коммуно-фашисты), т.е. не «свои», а «чужие», по отношению к которым допустимы любые средства воздействия. «Чрезвычайщина» — это и подминание регулярных органов управления чрезвычайными, упрощенное правосудие, внесудебный порядок рассмотрения дел; это вообще опора на особый тип руководителей и на определенные группы населения.
Говоря о «красных», стоит вспомнить ленинское отчаяние по поводу разложившихся рабочих продотрядов, которые пришлось возвращать из деревень для «отчета и лечения». Комбеды помогли большевикам обеспечить полуголодное существование промышленных центров, но раскололи деревню, вызвали озлобление крестьян, а потом вооще стали опасны, поскольку стали вытеснять советы, захотев конституироваться как параллельные аппараты власти в деревне. ВЧК из небольшой комиссии Совнаркома довольно быстро превратилась в целый наркомат, «страшный беспощадностью своей репрессии и полной непроницаемостью для чьего бы то ни было взгляда того, что творилось в ее недрах» (Н. Крыленко). Уполномоченные «комиссары», судя по множеству сводок, приезжая на места и избавившись от строгого взгляда парткомитетов, «считают своим священным долгом сперва напиться пьяными, а потом следуют остальные прелести, как-то: насилование женщин, стрельба и пр. Подобного рода преступления, взяточничество, незаконные реквизиции всего того, что понравилось, процветают в уездах вовсю и те репрессии, которые применяются, не помогают. Устраняя такой примазавшийся элемент, на их место ставится почти такой же, ибо людей неоткуда взять, все лучшее выкачано на фронт».
В «белых» государственных образованиях, как признавали Колчак, Деникин, Врангель, малопригодной опорой оказались казачьи отряды, прославившиеся самочинными расправами с населением, «отряды особого назаначения» при МВД, «милицейские команды», военно-полевые суды, но прежде всего, органы контрразведки. «Население, встречавшее армию при ее продвижении с искренним восторгом, исстрадавшееся от большевиков и ждавшее покоя, — писал Врангель, — вскоре стало вновь испытывать на себе ужасы грабежей, насилия и произвола. В итоге – развал фронта и восстания в тылу».
1991 и 1993 годы реанимировали представления о революции со всеми сопутствующими факторами, в том числе попаданиями в «чрезвычайщину». Сейчас трудно уже предположить, как бы выполнялась программа ГКЧП. Однако то, что с тревогой ожидалось в случае победы путчистов неожиданно проявилось в поведении демороссов, действовавших, по сути, как необольшевики. Пошаговые изменения были привнесены в жертву ельцинскому «чуду» — за полгода оздоровить российскую экономику. Такие рецидивы, как погром ЦК КПСС, КГБ, сам способ захвата и дележа партийного имущества, чуть было не начавшаяся «охота на ведьм», мало чем отличались от большевистских методов. Сентябрьско-октябрьские события 1993 г. подтвердили неслучайность этого. Если судить по официальным заявлениям администрации Ельцина, то временные ограничения некоторых прав и свобод в связи с введением режима чрезвычайного положения не противоречили общепризнанным нормам международного права, а также тогдашнего российского закона «О чрезвычайном положении» от 17 мая 1991 г. Так ли это? Всегда ли используемые меры согласовывались с остротой положения?
Не буду вдаваться в дискуссию по поводу вынужденности или невынужденности для президента чрезвычайных мер, разгона советов и расстрела Белого дома, хотел ли Ельцин узурпировать власть или искал выход из правового тупика, созданного старой конституцией. Но уже тогда можно было зафиксировать цепочку фактов перерастания чрезвычайных мер в «чрезвычайщину», использование чрезвычайного положения для получения права на произвол. Это провоцировалось еще и тем, что ситуация оценивалась как акт гражданской войны между «красно-коричневыми» и «демократами», а не между консерваторами и радикалами. Закрыть печатные издания можно было лишь судебным порядком – в действительности же 12 органов печати было запрещено решением Министерства юстиции. Только суд мог приостановить деятельность общественных объединений – по отношению к 16 партиям, движениям, союзам этого не было сделано. Только суд имел право исключить те или иные политические силы от участия в выборах, но это сделали указы президента. Так исполнительная власть узурпировала функции законодательной и судебной властей.
В принципе все это было исправимо, пусть и задним числом, в конце концов, массовый террор не стал формой управления, чрезвычайный режим не был распространен на всю страну. Но, увы, уже нынешним поколениям невозможно забыть такие рецидивы «чрезвычайщины», как призыв «уничтожить гадину», как объявление чуть ли не трети населения «коммуно-фашистским», как обращение доносить о лицах, проживающих в Москве без прописки, выдворение из столицы лиц кавказской национальности, избиения и издевательства, творимые сотрудниками ОМОН по отношению к задержанным гражданам. Но самое существенное то, что, как и в 1905-1907, 1917-1920 гг., «чрезвычайщина» не решила проблем, вызвавших рост напряженности и насилия. Негативное же воздействие на политическую культуру, в частности, такие ее компоненты, как компромисс, уважение к закону, посредничество, более чем очевидно. Чрезвычайное столетие показало, что политические и экономические задачи не могут решаться в формах «чрезвычайщины». Ее последствия всегда одинаковы – подрыв социальных основ режима, подрыв производительных сил, апатия, опустошенность и недоверие населения.
Есть ли выходы из «чрезвычайщины»
Есть. Для этого необходима прежде всего политическая воля. В 1905 г. комитет министров, передавая полномочия совету министров, предложил срочно пересмотреть законы об усиленной и чрезвычайной охране от 14 августа 1881 г. За это же выступило и Особое совещание, признавшее, что выросло целое поколение, которое не видело иного порядка поддержания общественного благоустройства, не видело применения нормальных законов и, «сталкиваясь с распоряжениями, вытекавшими не из прямого смысла общих законов, а из предоставленных исключительными правилами полномочий, утрачивало сознание их исключительности, теряло чувство законности и в то же время проникалось недовольством к произволу власти». По-другому поступили революционеры после Февральской революции 1917 г.: полиция и охранка были просто распущены.
Большевики, объявившие массовый террор формой управления, начиная с осени 1918 г., отказываются от этой политики, освобождают национализированные предприятия от контрибуций и чрезвычайных налогов, вырабатывают строгие правила реквизиции и конфискации предметов и грузов, воспрещенных к вольной продаже, ликвидируют комбеды, легализуют некоторые оппозиционные партии, объявляют амнистию. Но главное – регламентируют деятельность ВЧК и ЧК, подводят под действия любых чрезвычайных органов строго определенные положения и узаконенные нормы действий.
Но все эти и другие отступления совершались до определенной черты, которая в свою очередь обозначала момент серьезных раздумий верховной власти по поводу того, отступать ли дальше или остановиться на черте, достаточной для обеспечения стабильности и устойчивости режима. Ленину удалось благодаря невероятным усилиям выйти из Гражданской войны в пространство более или менее либерального режима властвования. Сталин же из своей «революции сверху» — свертывания нэпа, сплошной коллективизации и раскрестьянивания, — и заданной ею логики действий выйти не смог или не захотел, поскольку в любом движении «назад» видел угрозу своей власти. После «революции сверху» и накануне «большого террора» ключевые позиции в сталинской команде заняли люди, способные чувствовать себя как рыба в воде именно в условиях чрезвычайных мер, так как они просты в применении, сориентированы на простое исполнение команд, избавляют от личной ответственности.
Но самое главное, что сама правящая партия и ее аппарат в центре и на местах стали превращаться в главный чрезвычайный орган управления, подчиняющий себе как регулярные органы управления, время от времени наделяемые чрезвычайными полномочиями, так и силовые, карательно-репрессивные наркоматы и ведомства, которые по определению больше, чем кто-либо, выигрывали от чрезвычайной политики. В конце концов, только контроль партийного аппарата давал гарантию, что эти структуры не выйдут из подчинения и без санкции или при намеренном попустительстве не скатятся к «чрезвычайщине», в условиях которой «осажденную крепость» не удержать и союзников в Европе не найти.
О некоторых последствиях утопических расчетов
От длительного нахождения в чрезвычайных условиях выигрывали бюрократия и аппарат — они забирали себе все больше и больше полномочий. Так было в 1905-1907 гг., но особенно заметно после Октября 1917, когда надорвалась старая партийная гвардия. С приходом к управлению новых слоев, середняка, проблема готовности или неготовности России для нового строя обнаружила себя в полной мере. Занимая ответственные места, середняк привнес в профессиональную революционную деятельность целый ряд новых моментов, в том числе расцвет бюрократизма. При непосредственной связи с различными социальными слоями бюрократизм не страшен. Не страшен он даже и тогда, когда выдвигаются вперед люди, зараженные какими-то анархическими болезнями. Но как только пошел середняк, проявила себя Россия. «Фактически, — писал Н. Осинский (Оболенский) Ленину в октябре 1919 г., — для претворения алгебраических формул (создателем которых был Ленин — Г.Б.) в важнейших узлах работают или не организаторы, или хорошие исполнители (а нередко и плохие) — «чиновники», если можно так выразиться… У нас на ответственных местах сидит масса таких, которые «умеют ладить», не оскорбляют чужого самолюбия, не имеют крутого нрава… У нас в ходу куча свадебных генералов, надежной бездари и «политической» мелкоты… ряд дельных организаторов болтается без дела или на вторых ролях…».
Наличие параллельных чрезвычайных органов как минимум удваивало проблемы бюрократизма. Важный сигнал о вырождении ВЧК и ЧК Ленин получил довольно скоро – от авторитетного Петра Кропоткина. Как и все теоретики революции, он апеллировал к опыту Великой французской революции, сремясь показать, как террористы Комитета общественной безопасности в 1794 г. оказались ее могильщиками. Кропоткин пришел к выводу, что рядом с Комитетом общественного спасения и особенно с Парижской Коммуной, возникших в 1793 г., «рядом с этой революционной и отчасти уже строительной силой, возникла другая – сила полицейская: в лице Комитета общественной безопасности и его полицейских отделов. И эта полицейская сила, страшно усилившаяся, когда начался террор, съела сперва Секции (органы народной революции – авт.), затем Коммуну, а затем и Комитет Общественного Спасения».
Кропоткин не скрывал от Ленина, зачем ему понадобился экскурс в историю: «Ваши товарищи-террористы подготавливают то же самое в Советской республике… Полиция не может быть строителем новой жизни. А между тем она становится теперь верховной властью в каждом городке и деревеньке. Куда это ведет Россию? – К самой злостной реакции».
«Как это ни печально, — писала в конце гражданской войны группа чекистов Ф. Дзержинскому, — но мы должны сознаться, что коммунист, попадая в карательный орган, перестает быть человеком, а превращается в автомат, который приводится в действие механически. Даже механически мыслит, так как у него отнимают право не только свободно говорить, но свободно индивидуально мыслить. Он не может свободно сказать свои взгляды, излить свои нужды, так как за все грозят расстрелом…». В заявлении сообщалось, что сотрудники ЧК «стоят вне политической жизни республики… образовывая свою особенную касту, которая страшно напоминает касту прежних жандармов. Партийные организации смотрят на них как на прежнюю охранку с боязнью и презрением… Являясь бронированным кулаком партии, этот же кулак бьет по голове партии».
Есть множество и других свидетельств об отношениях, складывавшихся между аппаратчиками и чекистами. Конкурируя друг с другом с переменным успехом, они подчиняли заботу об общем деле своим корпоративным корыстным интересам.
Но дело еще и в другом. Очевидно, что в России к моменту взятия власти большевиками не было достаточных предпосылок для нового строя. Его формы возникли как бы раньше содержания. Можно сказать, что через искусственное «завышение» форм, неадекватных содержанию, большевики прошли период «военного коммунизма», но уже в первые месяцы после Октября возник вопрос о том, кто реально выполняет функцию «удержания» формы? Инструментом, как будто специально созданным для этого, была бюрократия с характерным для ее деятельности доминированием формы над содержанием. Бюрократия в том виде, как она сложилась в России, стала не просто архаизмом, не просто проявлением известного уровня культуры, а своего рода компенсирующим механизмом, который начинает разворачиваться и приобретать вид «тотальной государственности» в условиях, когда складывающиеся формы не имеют должной опоры в производственном, технологическом потенциале и начинают «провисать». Попытки искусственно «держать» эти «провисшие» квазисоциалистические формы («у нас ничего не было, отсюда уравниловка» — Л. Троцкий) требовали определенной социальной силы, которая будет выполнять данную функцию. Такой силой, с исторически кратковременным перерывом на нэп, и становится бюрократия и силовики.
Можно ли избежать революции-катастрофы
Очень часто реконструкция истории революции оказывалась не более чем сводом понятий об этой революции, характеризующих не столько ее саму, сколько сознание тех, кто реконструирует, причем каждый раз как бы заново, исходя из господствующих поверий и идей. И тем не менее «тайна» российских революций мне видится в страсти к крайности, вере и надежде, что одним махом, разом можно решить все проблемы, разделаться с нежелательным старым и быстро, тут же создать новое.
Логике российского радикализма и максимализма может противостоять только умная политика. Там, где ее не хватает, появляется чрезвычайный комиссар или уполномоченный. Да, российские революционеры, подобно Сен-Жюсту, могли бы сказать: сила вещей ведет нас, по-видимому, к результатам, которые не приходили нам в голову. Однако и до 1905, и до 1917, и до 1991 г. действительность содержала в себе огромное разнообразие вариантов развития, но главное, свидетельствовала о принципиальной реформируемости России. Именно умные реформы упреждают возникновение катастрофических ситуаций, они же представляют лучший способ остановки революции, перевода ее энергии в мирное русло без соскакивания в радикализм (и примеры таких умных реформ, как реализованных, так и нет, были в российской истории, от Столыпина до Горбачева).
Однако сейчас большинство историков признает, что связь между революцией и реформой намного сложнее, чем считалось раньше. Реформы могут предотвращать революцию, но и, в определенных случаях, напротив, давать ей толчок. При этом революцию могут вызвать не только запоздалость, но и половинчатость, неполнота реформ. Чтобы избежать такого варианта развития событий, нужно не бояться вовремя признавать и исправлять ошибки, а также брать ответственность на себя, вплоть до добровольной отставки. А действия по схеме: виноваты исполнители, руководители на местах, «перегибщики», плохие министры, или виноват народ – не так понял, не дорос, — рано или поздно не сработают и тогда вина неизбежно сконцентрируется на носителе верховной власти.
Революцию упреждают не только власть и ее верховный носитель, но и гражданское общество, которое не конкурент власти, а партнер, в равной степени несущий ответственность за попадание в критические или катастрофические ситуации. Именно структуры гражданского общества способны оказывать давление на власть, на своевременное обновление политической элиты, они создают систему обновления, контролируют ее функционирование. Но при этом общество должно понимать конечные цели реформ и выгоды, которые будут получены с их завершением. Нельзя авторитарно обеспечить обновление.
Необходимо взаимное желание власти и общества услышать друг друга. Для этого должны, наконец-то, заработать система «локации», отбора, систематизации, перепроверки информационных сигналов, качественная экспертиза законов, местное самоуправление, кадровые ротации. Власть должна понять, что все это нужно ей самой, что в этом нет для нее никакой угрозы, а наоборот уменьшение риска совершить ошибку.
Не менее важно знать историю, культуру, понимать национальное своеобразие, самобытность страны. Универсальные экономические и политические рецепты не всегда срабатывают, как хотелось бы, а иногда и сами способны привести к катострофическим последствиям. Примечательно в этом отношении признание западного эксперта Дж. Сакса: «Мы положили больного (т.е. Россию) на операционный стол, вскрыли ему грудную клетку, но у него оказалась другая анатомия». Настало, наконец, время четко осознать одно из, наверное, самых устойчивых заблуждений минувшего «чрезвычайного» века о том, что эффективный реформизм возможен лишь на фундаменте либеральных ценностей. И дело здесь даже не только в том, что иные псевдолибералы – типа политиков начала 90-х – попросту дискредитировали саму идею свободы в ее европейском модернистском прочтении. Такая идея – даже в ее чистом и незапятнанном конъюнктурными интерполяциями виде – оказалась своеобразным прокрустовым ложем для нашего традиционного политического этоса. В итоге оказались неуслышанными и проигнорированными голоса целой плеяды ярких и оригинальных консервативных реформаторов. Возможно, выход из данного реформаторского тупика может быть найден в переводе акцента с собственной идейной составляющей реформаторства на его технологическую, прикладную сторону, когда эффективность станет главным критерием оценки всего процесса преобразования.
Впрочем, самобытность еще не повод для разделения революций на «хорошие» (к примеру, Английская середины XVII века, Американская 70-80-х XVIII века) и «плохие» (Французская, Русская). Американские историки сами показали, что не были холодными головы колонистов, не обошлось без насилия в 1789 г., не были осчастливлены индейцы и негры.
Революции не отбросить, как бы кому-то из нас этого ни хотелось. Наследие революций по-прежнему в ткани современности. Да, революция перестала быть непогрешимой, да, для кого-то ее облик стерт, но он не исчез, не перестал быть самоценным, независимо от субъективных намерений тех, кто желает контролировать прошлое, а значит, и настоящее.
Спокойно отнесемся к старо-новым мифам о революции-празднике, которые для очень многих людей выполняют функции поддержки, ориентации и защиты, особенно в условиях кризисов. Критика таких мифов (а они базируются не на рациональных доказательствах, а на вере и убеждении) воспринимается как личная трагедия, как утрата идеалов и смысла. Спокойно воспримем и то, что у революции всегда будут сторонники, которые будут видеть в ней воплощение таких идеалов, как свобода, равенство и братство людей и наций, и противники, которые не забудут радикалистские «заносы» и полосы «чрезвычайщины».
Памятку для ревнителей уместно завершить хрестоматийным, но по-прежнему «трудным» вопросом великого гуманиста Жана Жореса: «Революция – варварская форма прогресса. Будет ли нам дано увидеть день, когда форма человеческого прогресса действительно будет человеческой?».
Статья опубликована в журнале «Политический класс «, №1, 2005 г.
-Андреев Д.А., Бордюгов Г.А. Пространство власти от Владимира Святого до Владимира Путина. Краткий курс. X – XXI вв. М.-СПб.: АИРО-ХХ, 2004.
-Бордюгов Г.А., Козлов В.А. История и конъюнктура. Субъективные заметки об истории советского общества. М.: Политиздат, 1992.
-Бордюгов Г.А. Чрезвычайный век российской истории: четыре фрагмента. СПб.: Дм. Буланин, 2004.
-Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М.: РОССПЭН, 1997.
-Ганелин Р.Ш. Российское самодержавие в 1905 г. Реформы или революция. Л., 1991.
-Ганелин Р.Ш. Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб., 1996.
-Исторические исследования в России – II. Семь лет спустя. М.: АИРО-ХХ, 2003.
-Коэн Ст. Можно ли было реформировать советскую систему. М.: АИРО-ХХ, 2005.
-Мифы и мифология в современной России. М.: АИРО-ХХ, 2000.
-Нарский И.В. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917-1922 гг. М.: РОССПЭН, 2001.
-Стародубровская И.В., Мау В.А. Великие революции от Кромвеля до Путина. М., 2001.
-1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997.
-1917 год в судьбах России и мира. Октябрьская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1998.