Из книги: «Многоликая Финляндия. Образ Финляндии и финнов в России». Сборник статей. НовГУ имени Ярослава Мудрого. Великий Новгород, 2004.
У русских, в XIX-XX вв. побывавших в Финляндии, возникали самые различные впечатления. На их настроение влияли по-своему в одних случаях политическая ситуация, в других — суровая, но величественная природа. По-разному складывалось отношение к Финляндии и у тех, кто смотрел на нее, то как на автономное Великое княжество Финляндское, то как на страну являвшуюся ближайшим соседом, представлявшим иной мир, мир, где властвует капитал и буржуазия.
По-разному представала Финляндия в планах и рассуждениях государственных деятелей дореволюционной России. Профессор Туомо Полвинен в монографии «Держава и окраина» обратил внимание на то, что сменявшие друг друга на посту военного министра Д.А.Милютин, П.С.Ванновский, А.Н.Куропаткин, люди различных политических симпатий и личных качеств, были едины в своем отрицательном отношении к существованию самостоятельных финляндских войск. [1] Т.Полвинен напоминает о том, что С.Ю.Витте считал крайне неудачным назначение Н.И.Бобрикова финляндским генерал-губернатором. [2] Бобриков в разговоре с Витте, поздравившим его с новым назначением, сказал, что поздравлять его нечего, так как его назначение в Финляндию так же тяжело, как было тяжело графу Муравьеву, когда его назначили виленским генерал-губернатором. На это Витте заметил, что такое сравнение он не может понять: «Муравьев был назначен в Вильно во время польского восстания для усмирения этого восстания — Финляндия же представляет собою самостоятельную окраину Российской империи, весьма спокойную и культурную, которая никогда не высказывала каких бы то ни было сепаратистских и революционных тенденций. Таким образом, граф Муравьев был назначен для усмирения восстания, а, по-видимому, Вы, при Вашем взгляде на положение Финляндии, назначаетесь туда для того, чтобы из мирной Финляндии сделать воинствующую Финляндию, т[о]-е[сть] для того, чтобы породить там восстание» [3] Комментируя в «Воспоминаниях» свой разговор с Бобриковым и не одобряя его назначение, Витте уточнял свое отношение к Финляндии: «Я, со своей стороны, остаюсь и теперь при том мнении, которое всегда имел по этому вопросу, а именно, что несомненно надлежало и надлежит принять постепенные меры для большего объединения Финляндии с Россией, но эти меры отнюдь не должны были нарушать того особого конституционного строя, который был дан Финляндии императором Александром I Благословенным и императором Александром II Освободителем и который, т[о]-е[сть] строй, поддерживали как император Николай I, так Александр III, хотя я смею думать, что эти четыре императора были не менее националисты, нежели новоявленные националисты настоящего времени». [4]
Заметим, что общее отношение Витте к Финляндии во многом перекликается с тем, что писал в составленных в 1890-1894 гг. «Загробных заметках» Н.Х.Бунге, покинувший пост министра финансов в 1888 г. [5]
Бунге писал «Загробные заметки» как политическое завещание, первоначальный вариант которого предназначался лично Александру III, а после его кончины переадресованное Николаю II. Часть П этих «заметок» была озаглавлена: «Россия должна принадлежать русским», а отделение пятое части II имело заголовок «Финляндский вопрос». [6] Бунге сетовал по поводу того, что «Финляндия принадлежит к числу окраин, в которых на упрочение русской государственности менее всего было обращено внимания». [7] Он находил ошибочной политику правительства, поддерживавшего «финскую национальность и финский язык в противоположность шведской интеллигенции и шведскому языку», потому что это было «в ущерб русскому [языку], который подобно шведскому мог бы мало-помалу проникать в среду финского народа как государственный и заменить со временем употребление шведского языка». Бунге сожалел, что «поддержанием и развитием финской народности усилилось отчуждение Финляндии от империи». У него было беспокойство по поводу того, что создавалась, как он считал, «возможность в будущем тяготения к Финляндии финских племен, населяющих некоторые части губерний С.-Петербургской и Архангельской». [8]
Не имея возможности в настоящем докладе подробно рассмотреть предложения Бунге по «финляндскому вопросу», отмечу, что он имел в виду прежде всего «решение вопросов о финляндской армии, о таможенной линии, отделяющей Финляндию от России». [9] Он также беспокоился о необходимости уточнения «обоюдных прав, которыми должны пользоваться русские нефинляндцы, имеющие оседлость в Финляндии, и финляндцы, поселившиеся в других областях империи». [10] Бунге понимал сложность предлагаемых мер, в частности то, что введение общей для России таможенной системы коснется не «одних только Таммерфорских привилегий», а также речь пойдет «о распределении таможенных доходов между финляндским и государственным казначейством, а главное — о всей совокупности косвенных налогов, существующих в Финляндии, о конкуренции финляндской промышленности с русской». [11] Для Бунге была очевидна возможность проявления недовольства в Финляндии при проведении предлагаемых им мер, поэтому он считал, что «необходимо устранить всякие предположения насчет обрусения и насчет подчинения Финляндии административному устройству и законам в центральных губерниях империи». [12] Бунге понимал сам и напоминал другим, что Финляндия — «страна благоустроенная, с населением грамотным, твердым в религиозных убеждениях и что нет повода ломать существующие в ней порядки для того, чтобы подвести их под общий уровень порядков, существующих в России», тем более, что «последние требуют еще немало улучшений и усовершенствований и во многом отстают от тех начал, которые обусловливают гражданственность и внутреннее благоустройство Финляндии». [13]
На фоне рассуждений и Бунге, и Витте курс, которому последовал Бобриков, неизбежно вел к обострению силуации в Финляндии. Изложив свой разговор с Бобриковым, Витте писал, что «определение» последствий назначения Бобрикова «оказалось совершенно правильным». [14] Много лет спустя Т.Полвинен назвал Витте «прозорливым», а его «замечание» «пророческим». [15] Впрочем, многие в высших сферах были встревожены действиями Бобрикова. Тот же Туомо Полвинен пишет о том, что мать Николая II вдовствующая императрица Мария Федоровна находила недовольство финнов Бобриковым обоснованным. [16]
После генерал-губернаторства Бобрикова Финляндия уже не представлялась русским государственным деятелям «спокойной окраиной», являвшей собой в этом отношении противоположность Царству Польскому. В этом смысле представляет интерес оценка положения в Финляндии, изложенная в недавно опубликованных «Мемуарах» И.И.Толстого, написанных им вскоре после непродолжительного пребывания в должности министра народного просвещения (с октября 1905 г. по октябрь 1906 г.).
Рассуждая о том, что «хотя большинство народонаселения и принадлежит к русскому племени в широком смысле, наше Отечество поглотило и массу инородческих племен, составляющих все же большой процент населения страны», И.И. Толстой находил, что в России «особенно тяжело приходилось полякам и евреям». Тем не менее, по мнению И.И. Толстого, «начальный толчок антирусскому движению или, точнее, движению против русского правительства и его режима был дан не этими народностями, а маленькою Финляндиею, считавшеюся в царствование Александра III образцом лояльности и любви к династии». [17] Отметим, что И.И.Толстой «собственно началом активной революции» считал «убийства Бобрикова и Плеве, а первым опытом действия массами — демонстрацию 9 января 1905 г. под предводительством пресловутого попа Гапона». [18]
В отличие от Витте, который склонен был противопоставлять ангифинляндскую политику Николая II политике Александра III, Толстой полагал, что «Александр III все-таки к концу жизни заметил, что не все там (в Финляндии. — А.Ц), с его точки зрения, благополучно, но не успел принять соответствующих мер, завещав их своему преемнику». Не останавливаясь «на описании роспуска финляндской «Армии» и Бобриковского режима», Толстой полагал, что последовавшая затем вспышка революционного движения в Финляндии угасла, хотя и не совсем, после, как он считал, ей были «дарованы все права», «которых она добивалась, за исключением пока только собственной армии». [19] Во всяком случае «выдающаяся роль Финляндии в ходе Российской революции», по мнению Толстого, «сильно сократилась». Он объяснял это тем, что «финны слишком напуганы прелестями Бобриковского режима, который они, со всей справедливостью приписывают существовавшим до сих пор в России порядкам и образу правления». Вместе с тем Толстому было ясно, что все симпатии финнов «на стороне тех, которые стремятся к ниспровержению существующего государственного строя», и что финны верят, «что конституционная Россия не станет угнетать мелких народностей, ей подвластных». [20]
Как видим, восприятие Финляндии, следы которого мы находим в заметках, воспоминаниях государственных деятелей России, порой серьезно отличалось друг от друга. Вместе с тем все, о ком мы писали выше, в той или иной степени считали Финляндию частью Российской империи.
Принципиально иные взгляды на русско-финляндские отношения и соответственно иной образ Финляндии были у русских революционеров. Об этом не раз писали историки. [21] Поэтому в настоящем исследовании мы коснемся лишь некоторых сторон этой проблемы.
Напомним, что уже в XIX в. многие русские революционеры считали возможным привлечь финнов к борьбе против царского самодержавия, при этом сочувственно относились к идее самостоятельной Финляндии. М.А.Бакунин, надеявшийся, что не только в Польше, но и в Финляндии начнется восстание, писал одному из руководителей польских повстанцев А.Гутгри, что намерен ехать в Стокгольм и добавлял: «Если мне только удастся побудить свободолюбивых шведских патриотов начать восстание в Финляндии, то я буду доволен и счастлив». [22] Весной 1863 г. Н.П.Огарев, излагая отношение революционной организации «Земля и воля» к Финляндии, предлагал план действий, учитывавший различные варианты совместных действий. [23] Заключительная часть плана Н.П.Огарева завершалась формулировкой: «Для нас самостоятельность Финляндии становится такою же дорогою внутренней мыслью, как и для финнов коренное преобразование России из петербургской в народную и федеративную». [24]
В 1863 г. братья Петр и Александр Кропоткины покинули военную службу, отказавшись от блестящей карьеры. Этому решению во многом способствовало использование русских войск против польских повстанцев. Братья Кропоткины не хотели в этом участвовать.
Покинув военную службу, П.А.Кропоткин поступил в университет, с головой ушел в научную работу, стал деятельным участником экспедиций, предпринимаемых Географическим обществом. Очень быстро в среде ученых он приобрел большой авторитет, и в 1871 г. ему предложено было стать ученым секретарем Географического общества. Это лестное для него предложение Кропоткин получил, будучи в экспедиции в Финляндии. В это время он много думал о судьбах трудового народа, особенно крестьян, о тяжелой доле трудящихся людей не только в России, но и в других странах. Исходив многие районы Финляндии, наблюдая, как живет финский крестьянин, Кропоткин, по его словам, «думал также очень много о социальных вопросах, и эти мысли имели решающее влияние» на его «последующее развитие». [25] Кропоткин впоследствии вспоминал, что когда он «всматривался в холмы и озера Финляндии», у него «зарождались новые величественные обобщения». [26] Раздумывая о судьбе тружеников, сопоставляя облик финского крестьянина и русского крестьянина, Кропоткин обращал внимание на суровую и вместе с тем величественную природу Финляндии. Кропоткин задумывался над тем, «какое громадное количество труда затрачивает финский крестьянин, чтобы расчистить поле и раздробить валуны». [27] Кропоткин старался проникнуть в духовный мир финского крестьянина и так писал о нем: «Вон там, на гребне громадной морены… стоит финский крестьянин, он погружен в созерцание расстилающихся перед ним прекрасных вод, усеянных островами. Ни один из этих крестьян, как бы забит и беден он ни был, не проедет мимо этого места, не залюбовавшись. Или вот там на берегу озера стоит другой крестьянин и поет что-то до того прекрасное, что лучший музыкант позавидовал бы чувству и выразительности его мелодии. Оба чувствуют, оба созерцают, оба думают. Они готовы расширить свое знание, только доставьте им средства завоевать себе досуг». [28] Восприятие Финляндии Кропоткиным воссоздает чуткость его натуры. Его впечатление о музыкальности финского крестьянина перекликается с рассказом А.П.Керн, близкого друга А.С.Пушкина. Вспоминая о путешествии в Финляндию в обществе поэта А.А.Дельвига и композитора М.И.Глинки, она воспроизвела характерный эпизод. А.П.Керн и А.А.Дельвиг вдруг заметили, что М.И.Глинка «с карандашом в руках и листком бумаги что-то пишет, а его возница поет какую-то заунывную песню». Впоследствии А.П.Керн узнала, что «из этого “мурлыканья возницы” Глинка выработал тот самый мотив, который так ласково и грустно звучит в арии Финна в опере “Руслан и Людмила”». [29]
Через несколько лет после экспедиционных работ 1871 г., в 1875 г. П.А.Кропоткин бежал за границу через Финляндию. Жандармы ждали его на границе с Восточной Пруссией, считая этот путь более вероятным, хотя не упускали из вида и Финляндию. Это подтверждается докладными записками В.Н.Стрельского, причастного к розыскам бежавшего из-под стражи Кропоткина. [30]
Образ Финляндии, воссозданный Кропоткиным, на мой взгляд, более эмоционален, чем у других русских революционеров. Это показывает, как я полагаю, значение психологического склада, способности более чутко воспринимать и окружающую природу, и людей. Другие русские революционеры в своих воспоминаниях, я бы сказал, более рассудочны. Для них главное — их собственные действия, а потому, оказавшись в Финляндии, они прежде всего думают о том, что в ней они не подвергаются той опасности, которая исходит от полицейских властей на территории собственно Российской империи, и потому взгляд на финнов у них практикален.
Индивидуальным был подход к Финляндии и ее народу у политических деятелей либерального толка, критиковавших проявление крайностей в политике правительства.
В 1907 г., когда правительство во главе с П.А.Столыпиным, тогда же ставшим председателем Особого совещания по делам Финляндии, предпринимает наступление на автономные права Великого княжества Финляндского, каждая политическая партия России создает свой образ Финляндии. Правые изображают Финляндию как несущую угрозу безопасности России, утверждают, что на ее территории якобы готовятся посягательства на государственную безопасность и порядок в России. В 1908 г. в одном из запросов в Думе, инспирированном правительством, правые утверждали, что убийство петербургского генерал-губернатора фон Лауница и другие террористические акты были подготовлены в Финляндии. Они требовали распустить Красную гвардию и «Войму», будто бы готовящие «вооруженное восстание для полного отделения Финского края от России». Сам П.А.Столыпин заявляет, что «корень зла» он видит в «финляндском сепаратизме», восходящем ко времени присоединения Финляндии и достигшем наибольшего подъема во время революции 1905—1907 гг. Его поддерживают октябристы и особенно правые. Н.Е.Марков 2-й предлагал «конституцию, данную Финляндии», «отменить без всяких разговоров». [31] В.М.Пуришкевич заявлял: «Пора это зазнавшееся Великое княжество Финляндское сделать таким же украшением русской короны, как Царство Казанское, Царство Астраханское, Царство Польское и Новгородская пятина». [32]
Опускаю подробности известной полемики, разгоревшейся в 1908-1910 гг., драматические обстоятельства, сопровождавшие обсуждение закона 17 июня 1910 г., принятого, несмотря на предостережения со стороны либеральных и левых депутатов 3-й Государственной думы. Лишь напомню, что голос В.М.Пуришкевича, поспешившего провозгласить: «finis Finlandiae» — «конец Финляндии» [33], не мог заглушить голоса тех, кто предостерегал правительство. В их числе были члены социал-демократической фракции, один из которых — Е.П.Гегечкори осудил законопроект как «ничем не прикрытый голый акт насилия» [34], а другой — Н.С.Чхеидзе упрекнул кадетов за умеренные требования [35].
Сложная позиция фракции кадетов могла бы быть предметом специального исследования, но в данном докладе мы лишь хотели отметить, что у одного из ее лидеров в Думе П.Н.Милюкова, кроме посвященных Финляндии выступлений в печати, носивших чисто политический характер, было и чисто личное впечатление от Финляндии, в какой-то мере отраженное в его «Воспоминаниях», написанных уже в годы эмиграции. Вспоминая, что к 1905 г., когда его «материальные возможности значительно увеличились» и появился «вкус к постоянной оседлости», он не только «обзавелся постоянной квартирой в Петербурге», но и стал искать возможность приобрести дачу. Несколько страниц в «Воспоминаниях», посвященных, казалось бы, обыденным деталям, связанным с приобретением, обустройством, с расположением дачных участков, могут приоткрыть часть души П.Н.Милюкова, особенностей его склада, черт характера, показать как человека и семьянина. Тем не менее эта краткая часть «Воспоминаний» несет на себе и отпечаток событий глобального масштаба, оказавших влияние на судьбы тысяч людей, среди которых оказались и политики такого уровня, как П.Н. Милюков, и русские и финские крестьяне, и миллионы других людей.
Семья Милюковых сначала обзавелась было уютным домиком на берегу Черного моря в Крыму, где и провела «несколько вакаций». «Затем, — вспоминал Милюков, — открылась другая возможность — приобрести участок в Финляндии, в местности Ино, которая начала заселяться дачниками». Однако обладание этим живописным участком оказалось непродолжительным: дачников выселили, так как стали строить форт. [36] Но остался «интерес к прибрежной местности Финляндии». Вскоре внимание Милюкова привлек живописный участок. Милюкову при виде ручейка, протекавшего по дну «ущелья», сразу представилось «доисторическое время, когда ручеек был горным потоком, промывшим себе путь к морю». На участке сохранилась «старинная крестьянская изба, солидно сложенная из толстых бревен красной сосны, давно переведшейся в этой местности», за ней — «классический четырехугольник полуразвалившихся служб: циклоскопическая постройка из грубых камней, деревянные амбары и, у самого входа, бревенчатая сторожка, которую можно было превратить в баню». По мнению Милюкова, «лучшего сочетания особенностей всей Финляндии в миниатюре нельзя было найти». Он не стал разрушать старые постройки, а перестроил и усовершенствовал их. Опуская приведенные в «Воспоминаниях» детали, очень хорошо описанные Милюковым, отмечу лишь, что в старинной избе «получился большой кабинет», куда Милюков «перевез часть своей библиотеки» из Петербурга и «первоначальный состав» его «старой московской библиотеки». [37] Милюков воспроизводит особый уголок его жизни, где были он, его жена, сын Сергей и дочь Наталья. Отмечу важную черту в воспоминаниях о жизни в Финляндии. Она не похожа на то, что было на дачах Репина, Чуковского, Горького, где всегда было полно гостей, приезжих. Здесь только свои. Упомянуты лишь ближайшие соседи, «семья Леонида Андреева», которые как-то приходили «специально фотографировать» «живописный домик» Милюкова.
Жизнь на даче в Финляндии, вспоминал Милюков, — «сельская идиллия», «в годы эмиграции кончилась печально» [38]: «младшие дети сделались жертвой войны и белой борьбы, а дача была сожжена добрыми финляндскими соседями, чтобы побудить нас продать им участок». Соседи «очень зарились на луг, единственный в окрестностях орошенный водой, и предлагали раньше сдать его им в аренду», на что Милюков «не соглашался» [39].
Художник Ю.П.Анненков, проживший долгую жизнь (родился в 1889 г., умер в 1974 г ), оставил написанные в эмиграции интересные воспоминания, в которых важное место занимает и старая Финляндия. В воспоминаниях Ю.П.Анненкова мы видим поистине мозаичную картину, воспроизводящую встречи на даче в Куоккала и со знаменитыми поэтами, писателями, артистами, и с самыми известными деятелями революционного движения в России. В очерке «Владимир Ленин» Ю.П. Анненков рассказывает, как его отец, кстати сказать, уроженец Олонецкой губернии, в молодости был членом партии «Народная воля», избежал грозившей ему смертной казни, отбыл ссылку в Сибири, вернувшись в Европейскую Россию в 1893 г., поселился в Самаре, где познакомился с семьей Ульяновых и подружился с Владимиром Ильичем Ульяновым и Марком Тимофеевичем Елизаровым. В 1895 г. Павел Анненков смог переехать в Петербург, отошел от революционной деятельности и со временем, успешно работая «в одном из крупнейших страховых и транспортных обществ», стал его директором и, обретя достаточное материальное обеспечение, «обзавелся прекрасным имением в финляндском местечке Куоккала», где его семья «проводила летние месяцы в течение восемнадцати лет (1899-1917) [40]». Кого только не повидал Ю.П.Анненков «в легендарной Куоккале», с кем только не познакомился. Его «Куоккальские встречи» давали повод не только для рассказа о знаменитых людях, но и для рассуждений о судьбе русской культуры, о судьбе России, жизнь которой была потрясена революционными бурями. Вспоминая встречи со В.Э.Мейерхольдом, первая из которых произошла в Куоккала в 1914 г., Ю.П.Анненков воссоздает природу Карельского перешейка, описывает, как они с Мейерхольдом «блуждали по лесным гущам, собирая грибы — подберезовики, подосиновики, сморчки, опенки…», как «катались на лодке по Финскому заливу» [41]. Уточняя обстоятельства, при которых впервые («кажется, в четырнадцатом или пятнадцатом году») в Куоккала появился С.А.Есенин, которого привез к Репину К.И.Чуковский, Ю.П.Анненков рассказывает, что после вечера в Пенатах, С.А.Есенин, встреченный холодно собравшейся публикой, заночевал на даче Анненковых.
Рассказав о встрече и начавшейся дружбе с С.А.Есениным, Ю.П.Анненков привел длинный перечень знаменитостей, подолгу гостивших «в его «родовом» куоккальском доме, прозванном там «литературной дачей» и отделенном узкой дорогой от знаменитой мызы Лентула, где много лет провел Горький». На первом месте среди перечисленных друзей отца Ю.П. Анненкова в этом списке была названа «освобожденная из Шлиссельбурга Вера Фигнер» [42].
После двадцати пяти лет одиночного заключения, в 1905 г., прямо из тюрьмы В.Н.Фигнер приехала на дачу Анненковых. «Две-три недели», которые В.Н.Фигнер провела на даче в Куоккала, она сама, по словам Ю.П.Анненкова, считала своим воскресением, возвратом к жизни. Спустя год, в 1906 г., в Куоккала «поселился другой народоволец — [Николай Александрович] Морозов. В тот же год (1906) приехал в Куоккалу, скрываясь от петербургской полиции, В.И.Ленин, поселившийся на даче “Ваза”», — вспоминал Ю.П.Анненков и продолжал: «Он неоднократно заходил в наш дом навещать моего отца и В.Н.Фигнер» [43].
Очень характерно, что освобожденная из тюрьмы В.Н.Фигнер первые недели на свободе проводит именно в Финляндии, где ей легче было постепенно приходить в себя.
Считаем нужным подчеркнуть, что в воспоминаниях Анненкова, повидавшего в Куоккала много не просто знаменитых, а порой и гениальных людей, цвет русской культуры, дача его отца навсегда осталась как маленькая часть Финляндии. Вспоминая встречи с В.В.Маяковским, он пишет, что они играли в крокет «ночью, белой, полусветлой, финской ночью» [44]. Во время устроенных Максимом Горьким соревнований по французской борьбе, участниками которых были молодые люди, как вспоминал Анненков, каждый имел особую кличку, а ему дали прозвание «Гроза Финляндии», «как постоянному финскому жителю». [45]
По-иному взглянул на Финляндию и вспоминал о ней Н.Е.Андреев, впоследствии известный историк, преподававший в Праге, а затем в Лондоне. Н.Е.Андреев, семья которого до революции жила в Петрограде, а во время гражданской войны оказалась сначала на территории, занятой войсками Юденича, а затем в эмиграции в Эстонии, в 1926 г. учился в Таллинне в гимназии. В его воспоминаниях «То, что вспоминается» он описывает, как эмигранты тосковали по России, по Петербургу. В 1926 г. участники школьного литературного кружка, членом которого был и Н.Е.Андреев, совершили поездку в Финляндию, посетили Хельсинки, Выборг и Валаамский монастырь. Участники экскурсии, вспоминал Н.Е.Андреев, «с большим интересом рассматривали в Финляндии все, начиная с ее суровой и очень стильной природы: скалы, озера, суровый почерк природы, другой, чем в Эстонии», где им пришлось жить. Н.Е.Андреев отмечал, что «интересно было посмотреть на отголоски русской империи в Финляндии», что «их было очень много, начиная с укреплений, фортов при входе в гавани, батарей, которые были российскими, а стали финскими». В Гельсингфорсе русских школьников и их учителей «особенно поразило здание Парламента, где в главном зале был трон», с которого «Александр I в 1809 г. открыл Сейм, финский парламент», которого «в России в ту эпоху еще не было». «В одной из задних галерей парламента оказалась целая вереница портретов русских императоров» и «ряда российских деятелей, имевших отношение к Финляндии», — вспоминал Н.Е.Андреев и так описывал сложившееся у него впечатление: «Это тоже было очень приятно, возможно, у меня была особая чувствительность к таким русским историческим ассоциациям. Я лично это очень переживал — на меня вдруг пахнуло традицией России, Империей». Как видим, впечатление от своеобразной природы Финляндии, ее своеобразного облика сочеталось с особенным вниманием к тому, что напоминало Н.Е.Андрееву о России. После Хельсинки Н.Е.Андреев и его товарищи побывали в Выборге. Здесь их «замечательно принимала русская гимназия и в частности ее преподаватель или директор Александр Николаевич Введенский». [46] Во время экскурсии по Выборгу А.Н.Введенский рассказал и о том, что в 1918 г. «белая финская гвардия» расстреливала «без всякого суда» и русских. «Это очень неприятно поразило» Н.Е.Андреева и его друзей, «и даже финские краски немножко потускнели». [47] Этому способствовало и то, что когда в Иматре участники экскурсии (46 человек) громко пели хором русские песни, к ним «пришла в красной шапке начальница станции» и попросила руководство группы «прекратить русское пение, потому что русские притеснители Финляндии и слушать их песни финнам неприятно». [48]
Судя по дальнейшему рассказу Н.Е.Андреева, неприятное впечатление от описанных выше инцидентов в Выборге и в Иматре, напомнившие о том, что пребывание Финляндии под российской короной многими финнами воспринималось как ее притеснение, затем было сглажено после посещения монастыря на Валаамских островах. Особенно запомнилось И.Е.Андрееву посещение схимонаха Ефрема, среди других молитв прочитавшего «За врагов наших, ненавидящих нас, Господу помолимся». [49]
На обратном пути, в Хельсинки, жители столицы Финляндии поразили участников экскурсии «своей молчаливостью». «Это было удивительное впечатление после Эстонии, где все тараторили», — добавляет Н.Е.Андреев. [50]
Вспоминая о поездке в Финляндию, Н.Е.Андреев размышлял о том, что в XIX в., как он считал, после присоединения к России «были открыты шлюзы для развития финской культуры», преподавание на шведском языке было заменено преподаванием на финском языке, что «вызвало национальное возрождение». Участники же экскурсии, как вспоминал Н.Е.Андреев, заметили, что во многих случаях финны «судили о России только по последним событиям и в большинстве случаев отрицательно». [51]
Таким образом, мы видим, что образ Финляндии у оказавшегося в эмиграции подростка, помнившего Россию, Петроград, где прошло его детство, оказавшегося затем в Эстонии, нес на себе оттенки различных впечатлений, среди которых ему оказывалось особенно близко то, что напоминало Россию, запомнилась суровая красота природы, но оставляло горький отпечаток то, что невольно напомнило о сложностях во взаимоотношениях между Россией и Финляндией, приобретших особенную остроту в годы, когда усилились русификаторские тенденции в действиях русских властей, и о жестокостях, сопровождавших революции и гражданские войны.
Особое место среди созданных в годы Советской власти образов Финляндии занимает взгляд на эту страну, зафиксированный в материалах и документах следственных дел, сфабрикованных ОПТУ в 1929-1930 гг. В «Предисловии» к выпускам 1 и 2 «Академического дела», в приложенных к этим выпу скам статьях о С.Ф.Платонове и Е.В.Тарле [52] , в специальном исследовании «Принудительное “соавторство”», написанном Б.В.Ананьичем и В.М.Панеяхом [53], показано, что многие показания, полученные от подследственных, были результатом «оживления» заранее подготовленного следственной группой сценария, в конечном результате создавшего видимость деятельности контрреволюционной организации.
Частным эпизодом в этом сценарии была мнимая связь подследственных не только с германской, французской, но и с финляндской разведкой, якобы готовивших интервенцию против СССР.
При сличении текстов показаний, протоколов, других материалов, включенных в следственное дело, можно проследить, как постепенно создавался, точнее фабриковался образ Финляндии как государства, участвующего в интервенции против СССР и помогающего контрреволюционным силам, находившимся в СССР.
В опубликованных выпусках «Академического дела» финляндская тема представлена в выпуске 2 (в 2-х частях), содержащем следственное дело Е.В.Тарле. Он был арестован 28 января 1930 г., а первое упоминание о Финляндии появилось в «Собственноручных показаниях» от 20 мая 1930 г. [54] Сравнение «Собственноручных показаний» Е.В.Тарле от 20 мая [55], 17 [56] и 29 июня [57] 1930 г., «Сводного протокола показаний Е.В.Тарле, составленного А.Р.Строминым» от 29 июня 1930 г., «Собственноручных показаний Е.В.Тарле» от 30 августа 1930 г. и некоторых других позволяет проследить, как постепенно «совершенствуется» описание роли Финляндии в якобы ожидаемой интервенции против СССР.
В показаниях от 20 мая 1930 г. появляется «третий вариант плана восстания в Ленинграде и Москве», согласно которому «отряд эмигрантов, финнов-добровольцев и т. п. образуется на границе и внезапно является к Ленинграду». При этом Тарле об этом плане будто бы слышал от московского историка М.М. Богословского в 1926 г., но не запомнил, «как этот вариант сопрягается с немцами». В этих же показаниях заходит речь о национальной политике, которой будто бы придерживалась мнимая контрреволюционная организация, участниками которой были Платонов и Тарле. О Финляндии сказано здесь в одной форме: «Особое отношение (уважительное) было к Финляндии». [58]
Заслуживает внимания мотивировка особого отношения к Финляндии. Оно объясняется, «во-первых», желанием («очень хотелось») скопировать ее организацию по охране порядка [59], под которой имелся в виду Шюцкор. Отношение к Шюцкору несколько раз уточняется, но в «Собственноручных показаниях» Тарле неоднократно замечает, что не помнит названия. [60] Ссылка на Платонова, который будто бы «восторгался организацией внутренней военно-политической силы в Финляндии (забыл название), специально созданной для борьбы против революционных попыток низвергнуть строй». [61] Наконец, в «Сводном протоколе показаний Е.В.Тарле, составленном А.Р.Строминым», один из пунктов «плана захвата Ленинграда» гласил: «12. Для поддержания внутреннего порядка в стране и борьбы с революционными выступлениями организуется, помимо общей полиции, специальная военно-полицейская сила в духе «Шюцкора» в Финляндии…». Заметим, что это слово в машинописной копии воспроизведено как Жуцвер и не исправлено. [62]
Отношение к Финляндии было особенным, как сказано в показаниях Тарле, «во-вторых», потому что «при разных обстоятельствах позиция ее была очень важна для судьбы Ленинграда». В дополнение к этой фразе в показаниях от 20 мая 1930 г. говорилось: «Платонов в свое время надеялся на интервенцию со стороны Маннергейма». [63] В показаниях Тарле, полученных от него не позднее 29 июня 1930 г., эта фраза уточнялась. «Пытаясь» вспомнить и сформулировать отношение Платонова к лимитрофам, Тарле писал: «Он мне лично говорил еще в первые годы революции, что ждет вторжение “конницы Маннергейма” (его точные слова) в Ленинград, что одним ударом сметет сов[етскую] власть». [64]
Со ссылкой на С.Ф.Платонова и М.А.Мерварта в показаниях Тарле встречаются и слова о военной помощи Финляндии со стороны Германии. В «Собственноручных показаниях» от 17 июня 1930 г. говорилось: «Что немецкие офицеры действуют в Финляндии, в Латвии и у лимитрофов вообще, я слышал от Мерварта, от Платонова. Платонов говорил мне, что ему в Германии сказали, что финляндцы взяли на службу наилучших германских] офицеров прежнего Ген[ерального] штаба и что все их усилия направлены на выработку плана кампании против СССР». Будто бы Мерварт сказал Тарле, что «только немцы избавили Финляндию от большевизма и что они же организовали финскую армию». О самом Мерварте в этих же показаниях Тарле сказано: «Что Мерварт немецкий шпион — я не имел никакого понятия. Но я знал его резко антисоветское настроение». [65] В показаниях Тарле, датированных «не позднее 29 июня», сказано, что Платонов «приводил Финляндию как образчик страны, спасенной от большевизма исключительно немецкой высадкой в 1918 году». [66]
В показаниях Тарле можно найти и описание контактов «военной группы» с представителями разведки Польши, Финляндии и Латвии. Этому был посвящен раздел в «Сводном протоколе показаний Е.В.Тарле, составленном А.Р.Строминым» и датированном 29 июня 1930 г. Установление этой связи приписывалось Н.В.Измайлову, заведующему рукописным отделом Пушкинского дома и зятю Платонова, который по сценарию, составленному ОГПУ, якобы возглавлял «военную группу». Измайлов будто бы «непосредственно» установил связь с «представителями финской разведки». В протоколе, подчеркнем, написанном рукой Стромина и подписанном Тарле, фигурировало пока что безымянное лицо, которое сначала было названо «финским гражданином», затем рукой Стромина было вписано слово «разведчик». Про него также было сказано, что он «приезжает нелегально из Гельсингфорса, состоя на службе финского Министерства] иностранных] дел в качестве дипломатического курьера». Заметим, что если речь идет о лице, состоящем официально на службе в Министерстве иностранных дел в должности дипкурьера, почему он приезжает из Г ельсингфорса нелегально? Далее по «финскому разведчику» было сказано, что он в Петрограде «связался с отдельными учеными», «например», с такими, как непременный секретарь Президиума Академии наук академик С.Ф.Ольденбург, математик академик В.А.Стеклов, психиатр профессор Военно-медицинской академии В.П.Осипов. Затем говорилось, что «финский разведчик» «завел эти знакомства, имея рекомендации от живущего в Гельсингфорсе быв[шего] заведующего] русским отделом университетской библиотеки, члена партии эсеров Андрея Викторовича Игельстрома». «Финский разведчик», говорилось в протоколе, «в годы голода сносился также с комитетом Дома ученых, куда он привозил из Финляндии продуктовые пожертвования для ученых». [ 67] В «Собственноручных показаниях Е.В.Тарле» от 30 августа 1930 г. вновь зашла речь о «финском разведчике»: «Что касается финна, то это дипломатич[еский] курьер финского консульства в Ленинграде, ездит постоянно из Ленинграда в Гельсингфорс и обратно, был как-то связан с американской АРА в голодные годы, приезжая с какими-то подарками или пожертвованиями в СССР, связан был с Домом ученых в эпоху ученого пайка, с Ольденбургом, Осиповым, Панковым, Стекловым, был… рекомендован Максиму Горькому и еще кому-то Андреем Викторовичем Игельстромом, членом партии социалистов]-революционеров], библиотекарем русского отдела университет[ской] библиотеки в Гельсингфорсе». О финском дипкурьере было сказано, что с ним «давно знаком Измайлов. Как и где познакомились Измайлов и дипкурьер, Платонов не сказал», — говорилось в «показании», после чего следовало уточнение: «Сносятся они, когда финн приезжает в Ленинград. Фактически, по словам Платонова, Измайлов получал от них обоих сведения, но не давал, так как все, что он мог дать, они знали без него. Этот финн интеллигентный и имеет какое-то отношение к Гельсингфорскому университету, знаком в Ленинграде с учеными, был не то лаборантом, не то ассистентом в Гельсингфорсе». [68]
Как видим, в уточненном и дополненном варианте версия о «финском разведчике» предстает более отчетливой. Исчезает утверждение о том, что он ездил в Ленинград нелегально. По-видимому, он действительно бывал и раньше в Петрограде, был как-то связан с американской организацией АРА, а потому имел дело, вероятно, вполне официально со многими учеными и литераторами, в числе которых был и А.М.Горький. Мог быть знаком с Н. В. Измайловым, молодым, но уже известным и деятельным научным работником. Версия о шпионском характере этого знакомства весьма шаткая. «Финский разведчик», как и его знакомый в библиотеке Гельсинфоргского университета «знали и без него» (то есть Измайлова) «все, что он мог дать», а потому Измайлов ничего «не давал». Получается, как и во многих других эпизодах, явно неубедительное описание якобы шпионской деятельности.
Почти одновременно с арестами по «Академическому делу» ОГПУ произвело в Ленинграде, Москве, Киеве, Харькове, во многих других городах аресты бывших офицеров, большая часть которых была осуждена по так называемому «делу “Весна”».
Делу «Весна» посвятил свою книгу «Голгофа русского офицерства в СССР. 1930-1931 гг.» журналист Ярослав Тинченко [69], получивший доступ к документам из Государственного архива службы безопасности Украины. В приложениях к книге Я.Тинченко приведены и некоторые документы. Нельзя исключить того, что и «Академическое дело», и дело «Весна» могли стать подготовительным этапом к большому открытому процессу, который не состоялся. Во всяком случае, в некоторых позициях по «делу “Весна”», как и по «Академическому делу», фигурирует «финляндская тема».
Несколько человек фигурировали как в «Академическом деле», так и в деле «Весна». Частично опубликованы протоколы допросов А.А.Кованько, бывшего офицера лейб-гвардии Измайловского полка, имя которого упоминается в числе обвиняемых и в «Академическом деле», где ему приписывали участие в «Военной группе» «Всенародного союза борьбы», и по делу «Весна». В показаниях и по «Академическом делу» и по делу «Весна» встречаются имена бывшего офицера лейб-гвардии Московского полка В.Ф.Пузинского, и бывшего офицера А.Ф.Путилова, бывшего полковника лейб-гвардии Саперного полка Г.С.Габаева. Все трое после революции работали в архивах.
В опубликованных протоколах арестованных по делу «Весна» так же, как и по «Академическому делу», встречается финляндская тема, при этом от арестованных по делу «Весна» следователи добивались подробных показаний, касающихся событий Февральской и Октябрьской революций и гражданской войны. У многих присутствует характеристика Финляндии как возможного участника боевых действий против Советской России.
В следственных делах встречаются описания попыток бывших офицеров, в годы гражданской войны оставшихся в Петрограде, наладить связь с оказавшимися в Финляндии бывшими сослуживцами, особенно с теми, кто стал служить в финляндской армии.
В показаниях бывшего полковника Ф.И.Балабина от 3 ноября 1930 г. и 1 января 1931 г. говорится, что он, по поручению сочувствовавшего Германии бывшего офицера Генерального штаба П.П.Дурново, сына сенатора П.Н.Дурново, убежденного сторонника союза с немцами, вместе с еще одним бывшим офицером отправился в Финляндию, с целью разыскать там бывшего начальника Генерального штаба Марушевского, чтобы «выяснить его позицию». Балабин и его спутник «доехали до Белоострова, с молочными жбанами перешли границу, сели на первой станции в поезд и беспрепятственно приехали к Марушевскому», «который с семьей жил на одной из станций около Выборга». П.П.Дурново сказал Балабину, что «имеет связи с немецким генералом, командующим корпусом в Пскове», что «Марушевский очень интересуется настроениями ленинградского офицерства и мог бы быть очень полезен для немецко-финского движения». Миссия Балабина и его попутчика не оправдала надежд Дурново. В показаниях Балабина так описана встреча с Марушевским: «У него мы получили полный афронт, так как он оказался заядлым сторонником Антанты. Его слова были примерны: «Передайте Петьке» (П.П.Дурново. — А. Ц.), чтобы он раз и навсегда бросил валять дурака. Так же беспрепятственно мы на следующий день вернулись назад. Дурново был весьма сконфужен, его престиж для нас весьма подорван, и наши встречи с ним на этом кончились». [70]
Д.Д.Зуев, бывший полковник лейб-гвардии Преображенского полка, у белых не служивший, оставшийся в Советской России, тем не менее в глазах следователей мог иметь какие-то связи с офицерами не только Преображенского, но и других, в первую очередь гвардейских полков. В его показаниях, скорее всего данных в соответствии с вопросами следователей, есть и упоминания о Финляндии. Сам Д.Д.Зуев, по всей вероятности, не был знаком с К.Г.Маннергеймом, но в его показаниях упоминается бывший генерал-майор Б.В.Шульгин, «старый собутыльник и приятель» Зуева, якобы вовлекший Зуева в деятельность контрреволюционного «центра», действовавшего в Петрограде в первой половине 1918 г. Среди прочих эпизодов, связанных с деятельностью этого центра, отметим упоминание о том, что Шульгин якобы отправил «для связи с ген[ералом] Маннергеймом какого-то юношу, вольноопределяющегося», с «картой и пакетом», с «запиской», которая была в общих чертах о том, что «мы готовы свергнуть большевиков, когда он подойдет к Выборгу, и просьба об информации». [71] В показаниях Зуева сказано, что «Шульгин — товарищ Маннергейма по Пажескому корпусу». Заметим, что тут явная неточность. Маннергейм окончил не Пажеский корпус, а Николаевское кавалерийское училище. По поводу финала этой истории Зуев показал: «Что сталось с юношей и его поручением — никогда не знал, и ответа от Маннергейма получено не было». [72] Другое упоминание о Финляндии связано с разделенными на несколько пунктов о «сохранении удобного случая», под которым подразумевалась «германская интервенция». Пункт «б» гласил: «значение Финляндской ж[елезной] д[ороги], как кратчайшего подступа при обозначившейся победе белой Финляндии и «благословения» на это дело б[ывшего] штабс-капитана Бутовского». В пункте «г» было сказано: «Поиски связей и нахождение их с финнами — два свидания, одно Шульгина, другое — мое (где-то на Конюшенной в доме лютеранской церкви) с представителем быв|шего] генерал-губернатора Энкеля, фамилия шведская — не помню)» [73]. Дальнейшее развитие событий в связи с этими переговорами изложено в следующих словах: «Более остро и энергично обсуждались лишь финские контртребования: представитель Энкеля, с которым я видался на Конюшенной, имел минимальные требования: Карелия, перешеек, финляндская ж.д. и правый берег реки Невы (к самому северному протоку) с мостом в «вольном порту Петрограде». За это финны обещали двинуть войска по направлению Петрограда, а внутри города «помочь» своими людьми, но в первую очередь против красных финнов, отступавших на Петроград. Эти контртребования признавались Гольдгойером и Шульгиным нелепыми и дальнейшие переговоры, по нашей во всяком случае линии, прервались». [73]
Судя еще по одному протоколу (без даты), следователи возвращались к эпизоду с возможностью участия финляндских войск в борьбе против Красной Армии. В нем Зуев уточнял: «Записка к Маннергейму была написана мною под диктовку Шульгина и им подписана, содержание — общего характера и рассчитана была на установление непосредственной связи. Обсуждался ли вопрос о посылке к Маннергейму на собрании головки или это была личная инициатива Шульгина — мне неизвестно». [74] Вновь был затронут и случай со встречей с обменом записками с «представителем Энкеля». Условия «финского представителя», как сказано в показаниях Зуева: «это программа «Великой Финляндии», причем реальной помощи финны фактически не обещали. Было ясно, что «их люди» всю свою энергию вложат в борьбу с эвакуировавшимися в Петроград кадрами финской красной гвардии, советским правительством и К[оммунистической] Партией Финляндии». [75] О самом «финском представителе» было сказано: «Разговор наш был непродолжительным, официален, сухо вежлив. Представитель — типичная фигура финского шведа, с военной выправкой, корректный, молчаливый, я ему высказал сомнения о целесообразности «запроса», с которым все равно в будущем никто считаться не станет, что послужит поводом к последующим конфликтам, он, не входя в обсуждение, заявил, что он уполномочен мне передать то именно, что он передал». [76]
Не берусь судить, насколько можно считать достоверным то, что писали в 1930-1931 гг. арестованные бывшие офицеры. Было бы интересно обратиться к архивам Финляндии, посмотреть, есть ли там свидетельства о каких-то контактах с остававшимися в Петрограде бывшими офицерами.
Оставляя в стороне проблему достоверности изложенных в показаниях версий, замечу, что в показаниях Балабина, Зуева, некоторых других бывших офицеров речь идет о событиях 1917-1918 гг. Если на основе этих показаний составить образ белой Финляндии, противостоящей Советской России и Красному Петрограду, то она предстает в виде потенциального противника, образ которого скорее создан в представлении тех, кто назван в числе «заговорщиков», чем построен на реальных фактах.
Таким образом, в статье представлены, как нам представляется, несколько видов образа Финляндии, создававшихся русскими в различной среде, в разное время, в разнообразной обстановке, несших на себе отпечаток как своеобразия характера, так и рода занятий, политических взглядов и других факторов.
Примечания
1 Полвинен Т. Держава и окраина. Н.И. Бобриков — генерал-губернатор Финляндии 1898-1904 гг. СПб., 1997. С. 42^15, 61 и др.
2 Полвинен Т. Держава и окраина. С. 60-61, 257-258.
3 Из архива С.Ю.Вигте. Воспоминания. Т. 1. Кн. 2. СПб., 2003. С. 556.
4 Там же. С. 556-557.
5 Судьбы России. Доклады и записки государственных деятелей императорам о проблемах экономического развития страны (вторая половина XIX в). Подготовил к изданию Л.Е.Шепелев. СПб., 1999. С. 191-264. См. также: Шепелев Л.Е. «Загробные заметки» Н.Х.Бунге // Археографический ежегодник за 1969 г. М., 1971. С. 242-246.
6 Судьбы России. С. 223-229.
7 Там же. С. 223.
8 Там же. С. 224.
9 Там же. С. 225.
10 Там же. С. 227.
11 Судьбы России. С. 227-228.
12 Там же. С. 225.
13 Там же. С. 226.
14 Из архива С.Ю.Вигге. Воспоминания. Т. 1. Кн. 2. С. 556. Полвинен Т. Держава и окраина. С. 257-258.
15 Там же. С. 208-209.
16 Полвинен Т. Держава и окраина. С. 287-288.
17 Там же. С. 291.
18 Там же. С. 288.
19 Там же. С. 289.
20 См. напр.: Цамутали А.Н. Общественное движение в России и Финляндии во 2-й половине XIX в. — начале XX в. // Средневековая и новая Россия. Сб. науч. ст. к 60- летию И.Я.Фроянова. СПб., 1996. С. 639-643, 645-648, 653-655.
21 Цит. по: Восстание 1863 г.: Материалы и документы. Русско-польские революционные связи. Т. 2. М., 1969. С. 29.
22 Подробнее о плане Н.П.Огарева см.: Нечкина М.В. Новые материалы о революционной ситуации в России. Статья и публикация // Встреча двух поколений. Сб. ст. М., 1980. С. 218-222.
23 Цит. по: Там же. С. 220.
24 Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1966. С. 223.
25 Там же. С. 225.
26 Там же. С. 224.
27 Там же. С. 226.
28 Керн А.П. Воспоминания, дневники, переписка. М., 1989. С. 64—65.
29 Голос минувшего. 1917. № 1. С. 84—94.
30 Цит. по: АврехА.Я. Столыпин и третья Дума. М., 1968. С. 49.
31 Цит. по: Там же. С. 50.
32 Цит. по: Там же. С. 78.
33 Цит. по: Там же. С. 73.
34 См.: Там же. С. 74.
35 Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 2. М., 1990. С. 43.
36 Там же. С. 44 45.
37 Милюков П.Н. Указ. соч. С. 45.
38 Там же. С. 45-46.
39 Анненков Ю.П. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Т. 2. Л., 1991. С. 231-232.
40 Анненков Ю.П. Указ. соч. Т. 2. С. 27.
41 Там же. Т. 1. С. 145.
42 Там же. С. 43.
43 Анненков Ю.П. Указ. соч. С. 169.
44 Там же. С. 23.
45 Андреев Н.Е. То, что вспоминается. Таллинн, 1996. Т. 1. С. 193.
46 Там же. С. 193-194.
47 Там же. С. 194.
48 Там же. С. 194-195.
49 Там же. С. 198.
50 Андреев Н.Е. То, что вспоминается. С. 197-198.
51 Академическое дело 1929-1930 гг. Документы и материалы следственного дела, сфабрикованного ОГПУ. Вып. 1. Дело по обвинению академика С. Ф.Платонова. СПб., 1996; Вып. 2 (Ч. 1, 2) СПб., 1998.
52 Ананьин Б.В., Панеях В.М. Принудительное «соавторство». (К выходу в свет сборника документов «Академическое дело 1929-1930 гг.» Вып. 1) // In memoriam. Исторический сборник памяти Ф.Ф.Перченка. М.; СПб., 1995. С. 87-111.
53 Академическое дело 1929-1930 г. Вып. 2. Ч. 1. С. 134.
54 Там же. С. 134-153.
55 Там же. С. 273-285.
56 Там же. Вып. 2. Ч. 2. С. 343-473.
57 Там же. Ч. 1. С. 144.
58 Там же. Ч. 2. С. 342.
59 Там же. С. 399.
60 Там же. С. 342.
61 Академическое дело 1929-1930 г. Вып. 2. Ч. 2. С. 397.
62 Там же. Ч. 1. С. 144.
63 Там же. Ч. 2. С. 342.
64 Там же. Ч. 1. С. 284.
65 Академическое дело 1929-1930 г. Вып. 2. Ч. 2. С. 342.
66 Там же. Ч. 2. С. 409.
67 Академическое дело 1929-1930 г. Ч. 2. С. 512.
68 Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930-1931 годы. М., 2000.
69 Цит. по: Тимченко Я. Указ. соч. С. 323.
70 Цит. по: Там же. С. 346.
71 Цит. по: Там же. С. 346.
72 Цит. по: Тимченко Я. Указ. соч. С. 357.
73 Цит. по: Там же.
74 Цит. по: Там же. С. 371.
75 Цит. по: ТинченкоЯ. Указ. соч. С. 375.
76 Цит. по: Там же. С. 376.
