Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
А.С. Пушкин
Взяли Никольского утром, в шесть часов. Выбили тараном дверь – и повязали голубчика прямо тёпленьким, из постели. Супруга Анатолия Борисовича, Варвара, на её счастье, ночевала у дочки Ольги, где помогала той с внуком.
Квартиру наполнили суровые люди с буквами ФСБ на бронежилетах – буквами, которые наводят животный страх на всех шпионов, иностранных агентов, экстремистов, террористов, диверсантов и прочих либералов.
Квартира Никольского была самая обычная, «советской закалки», но слегка потрёпанная временем. В прихожей – старые лыжи «Карелия» в углу, рядом полка с обувью, где один тапок всегда почему-то был без пары. На стене висело мутноватое зеркало в деревянной раме, над которым крепился пожелтевший календарь с видами Сибири за 1988 год. В гостиной – массивный шкаф-стенка из тёмного лакированного ДСП, забитый книгами, сервизами и какими-то коробками с надписями вроде «важное» и «потом разберусь». На нижней полке притаился фарфоровый медведь, державший в лапах подшипник – сувенир с дедовой работы. Диван был продавлен ровно в том месте, где Никольский любил смотреть вечерние новости, а рядом стоял пузатый торшер с бахромой, который тихо потрескивал, даже когда был выключен.
Никольского положили на пол – положили как есть, в трусах и майке, и строго попросили назвать имя-фамилию-отчество и год рождения, что Анатолий Борисович и сделал, хотя сделать это было немного тяжело: держали его не просто крепко, а очень крепко. Специальный человек в это время снимал всё происходящее на видеокамеру. Другие сотрудники начали тщательный обыск квартиры, происходивший путём выбрасывания всех вещей из шкафов и столов на пол с последующим их изучением. Кто-то уже простукивал мебель и стены на предмет тайников.
Спустя минуту, пока один из бойцов, не отрываясь от дела, задумчиво переворачивал на полу пухлую папку с платёжками, другой сотрудник, с ухмылкой человека, который видел всё и ещё немного, нашёл в ящике стола старый значок «300 лет воссоединения России и Украины» и молча сунул его в прозрачный пакетик для улик, словно заранее подтверждая рабочую версию следствия.
Тем временем самому Никольскому позволили надеть спортивный костюм – проверив предварительно, не вшито ли что-то куда-то – ну, там, ампулы с ядом, или какие-нибудь отмычки, или Бог весть ещё что – и, в наручниках, согбенного, вывели из подъезда и провели вниз по лестнице. Некоторые соседи боязливо выглядывали из дверей и казались весьма удивленными увиденным. На втором этаже тётка в бигуди выронила мусорный пакет от неожиданности, а на четвёртом – студент-филолог шёпотом пробормотал: «когда они пришли за мной, уже некому было…», но сам испугался своих слов и поспешно захлопнул дверь.
Никольского посадили в микроавтобус «Мерседес», где его продолжали жёстко фиксировать два здоровенных сотрудника надежной как скала государственной безопасности, так что он даже и шевельнуться не мог.
Микроавтобус доставил его почему-то не в центр, где находится городское управление грозной службы, а в какую-то военную часть на окраине: вооружённые часовые на вручную открываемых воротах, плац с флагом, антенны и приземистые кирпичные гаражи, из трубы над котельной валил дым. За ней стоял старый БТР, давно списанный, но всё ещё грозный, – может, для фэншуя и профилактики сомнений.
Длинный одноэтажный дом, куда Никольского ввели – так же жёстко, в полусогнутом виде ведя под руки, – и правда напоминал казарму, только вытянутую, как коридор в бесконечность. Стены были выкрашены казённой бледно-зелёной краской, которая должна была наводить унылость и с этой задачей успешно справлялась. В коридоре пахло хлоркой, сапожным кремом и чем-то ещё неуловимым, что можно было бы назвать «службой Родине». Под потолком редкие лампы дневного света гудели с таким надрывом, будто обсуждали план электрификации страны. Окна были узкие, с решётками, но решётки здесь служили скорее для дисциплины пейзажа. В дальнем углу коридора кто-то сушил портянки на батарее – единственное человеческое пятно в антураже скромного государственного величия.
Анатолия Борисовича посадили на табуретку, охранники в форме встали за ним, и тут же в комнату вошли двое хмурых мужчин среднего возраста в штатском. Они сели на расставленные стулья. В дверях появился знакомый человек с видеокамерой.
– Гражданин Никольский Анатолий Борисович? – спросил явно старший из двоих, кладя на стол кожаную папку.
– Да, – откашлявшись, сказал задержанный.
– Чистосердечное раскаяние и помощь органам могут существенно облегчить ваше и без того тяжёлое положение, Никольский, поэтому перейдём сразу к делу. Где хранится взрывчатка, переданная вам куратором из СБУ?
Никольский ошарашенно посмотрел на спросившего.
– Вы вообще о чём? Какая взрывчатка?
Мужчина недовольно скривил рот.
– Значит, решили в игры с нами играть? Напрасно, Никольский…
– Я вообще не понимаю, что происходит, – взмахнул руками Анатолий Борисович. Наручники больно врезались в запястья.
Старший следователь был человеком с лицом многозначительным, то есть предлагающим оставить надежду всякому входящему – да и выходящему тоже. Брови его сходились на переносице, словно собирались арестовать друг друга, а глаза смотрели так, будто заранее знали всё, включая то, что знать в принципе невозможно. Пиджак на нём сидел серый, но не простой серый, а серый «следственный», с оттенком неизбежной победы светлых сил над силами темными. Погон на нем не было, но их явно не хватало. Когда он слегка подавался вперёд, кожа папки под его ладонью тихо скрипела, будто подтверждая серьёзность момента и всей служебной вселенной сразу.
Мужчина пожал плечами.
– Что ж, тогда начнём с самого начала. Нам известно, что украинская СБУ перевела через подставные казахстанские счета вам, Никольский, два миллиона двести тысяч рублей. Этот факт, надеюсь, вы отрицать не будете?
– Перевели, – кивнул Никольский. – Я, правда, не знаю, СБУ это или просто украинские мошенники, но вам, конечно, виднее.
– Такие деньги, Никольский, вам перевели для проведения диверсионного или террористического акта. Это вы будете отрицать?
– Буду! – сказал Никольский. – Никаких актов и прочих заданий.
– Ну и для чего тогда вам перевели больше двух миллионов? – вмешался следователь помоложе, крутивший в пальцах шариковую ручку так ловко, что это уже выглядело как угроза каллиграфии. Был он в парамилитарной одежде защитного цвета, которая, вместе с небритостью, делала его похожим на президента Украины Владимира Александровича Зеленского в Овальном кабинете президента США.
– На операцию для Машеньки, дочки сестры моей жены. Ей шесть лет, и ей нужна срочная и очень дорогая операция, – сказал Никольский. – Медицина при капитализме стала простым людям не по карману.
Повисла тишина.
– И что вы должны за это сделать? Каково было ваше задание? – спросил старший.
– Никакого.
– Вы нас что, за дураков держите? Вам перевели деньги, ничего не попросив сделать? Не подложить взрывчатку куда-нибудь, например? – не унимался молодой.
– Нет, конечно. Какая вообще взрывчатка? Вы за кого меня принимаете?
Мужчины переглянулись.
– Это вы нас, похоже, за идиотов держите, утверждая, что вам перевели больше двух миллионов – и ничего не попросили взамен.
– И ничего не попросили, – повторил Никольский. – Именно так.
– Слушайте, Никольский, вы, кажется, не понимаете, с кем имеете дело… – начал старший, но Никольский тут мягко, но настойчиво перехватил инициативу.
– Хорошо, я попробую объяснить, а то мы так и будем ходить по кругу. Видите ли…
Он почесал нос, подняв руки в наручниках.
– Видите ли, в нашей семье есть особый дар – дар убеждения. Не перебивайте, пожалуйста, я потом отвечу на любой ваш вопрос, или вопросы. Так вот, я не знаю точно, когда в нашей семье это началось, знаю только про прадедушку, Алексея Николаевича Никольского. После семинарии он служил священником в небольшом селе в Псковской губернии, но, глядя на невеселую жизнь крестьян, разочаровался в религии, сложил сан и поселился в Петербурге, где пошел работать на завод. Там он вступил в организацию РСДРП, в которой при расколе примкнул к большевикам. Как ценный рабочий на фронт не попал, участвовал в Февральской революции, потом организовал на заводе отряд Красной гвардии. После июльских событий находится в подполье, во время корниловского мятежа был среди тех, кто агитировал солдат не выполнять приказов мятежного генерала. Принял участие в Октябрьской революции, во время гражданской войны работал с Михаилом Ивановичем Калининым – у большевиков были сложные отношения с крестьянами, поэтому Калинин с помощниками метались от Украины до Сибири, стараясь наладить диалог прежде всего с середняком. После победы большевиков продолжал работать в агитпропе по крестьянской части – и был убит кулаками во время коллективизации где-то в Сибири, выстрелом в спину из обреза…
– Дайте мне закончить, пожалуйста, – сказал Никольский, заметив нетерпение на лицах сидящих против него мужчин.
– Дед мой, Никольский Пётр Алексеевич, стал бригадным комиссаром, прошёл всю войну, лично поднимал бойцов в атаку, получил два ранения. После войны работал редактором газеты «За советский подшипник», во время кампании против космополитов отказался увольнять своего заместителя, Бориса Абрамовича Кушнера, с которым был однополчанином. Когда его вызвали в райком партии для исключения, переубедил собравшихся в свою и Бориса Абрамовича пользу, то же самое произошло и на заседании горкома партии. После смерти Сталина из партии заочно его все-таки вышибли – когда в 1957-м он заявил на партийном собрании, что члены партии должны выслушать точку зрения Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова. После снятия Хрущёва в партии его восстановили, но работал он уже начальником городского архива, до самой своей смерти. Его сын, то есть мой отец, Борис Петрович Никольский, сейчас пенсионер, был профессором на кафедре научного коммунизма в вузе, во время перестройки перестраиваться отказался, в 1991-м ушёл с кафедры, которую переименовали в кафедру общественных наук, и стал работать редактором местной газеты КПРФ, пока не переругался с московскими эмиссарами партии, обвинив их и все московское руководство партии в ревизионизме. Сейчас живет в деревне, на шести сотках, написал книгу о коммунистической этике.
– И какое это имеет отношение к двум миллионам? – всё-таки перебил старший.
– Самое прямое, – ответил Никольский. – Когда мне позвонили мошенники с целью отжать мои сбережения, я просто убедил их, что это они должны перевести деньги мне. То есть не мне, само собой, а на операцию девочке, которая без неё просто умрёт.
– Вы сами-то верите в то, что рассказали? – спросил следователь в парамилитарном свитере. – Что украинское жульё вдруг стало таким жалостливым, что перевело вам больше двух миллионов? Вы вообще в своём уме?
– В своём, – спокойно ответил Никольский. – Потому что наш фамильный дар – это уметь убеждать других людей.
– Если в вашей семье такой дар, что вы даже мошенников можете убедить перевести вам миллионы, то почему вы сидите здесь, а не в Дубае или на Лазурном Берегу? – усмехнулся старший. – С таким даром не в хрущевках живут.
– Потому что это так не работает, – сказал Никольский. – Для личных целей наш дар неприменим. Только для благого дела. И только если сам в это веришь. Как мой прадед, мой дед и мой отец верили в коммунизм. А как этот дар объяснить – я не знаю. Я сам материалист, если что. То есть вот никакой мистики не допускаю. Но если что-то науке неизвестно, это не значит, что этому нет материалистического объяснения. Просто наука ещё не добралась.
Никольский закончил. И снова повисла тишина – полная то ли недоверия, то ли недоумения.
– Хорошо, Никольский, – наконец улыбнулся старший – ласково-зловещей улыбкой. – Прямо сейчас проведём следственный эксперимент. Убедите нас в чём-то, что считаете правым.
– А что вы считаете правильным? – спросил следователь с ручкой.
– Коммунизм и Советскую власть, – не раздумывая, сказал Никольский. – В нашей семье других правильных ценностей нет.
– Прекрасно, – мягко улыбнулся старший. – Вот тогда и убедите нас, что ваш коммунизм – лучшее, что только может быть.
– Если что – это необратимо, – предупредил Никольский.
– Ничего, ничего, мы не боимся. Это надолго? – спросил старший.
– Да нет, – ответил Никольский.
Старший кивнул человеку с видеокамерой подойти ближе.
– Начинайте, Никольский.
И Анатолий Борисович начал. Голос его вдруг утратил хрипотцу, окреп и даже, не побоимся этого слова, налился сталью:
– Слово «коммунизм» в его современном понимании появилось во Франции во второй половине XVIII века…
***
Полгода спустя.
Никольский сидел за обеденным столом и читал Телеграм на смартфоне. Варвара ставила на стол борщ и хлеб.
В ТГ-канале «Николай Ежов» он прочёл:
«По некоторым данным в силовых структурах Российской Федерации был раскрыт обширный антигосударственный заговор. Группа леворадикально настроенных офицеров младшего и среднего звена готовила антиконституционный переворот с целью установления в стране военно-коммунистической диктатуры и восстановления режима советского типа. Аресты продолжаются…»
– Хм… – сказал Никольский. – Какие интересные новости.
– Помер? – привычно спросила жена.
– Нет, – ответил он. – Но, пожалуй, мне надо позвонить.
Он встал, вышел в спальню и набрал дочку.
Выслушав рассказ Ольги о её заботах и волнениях с сыном, Анатолий Борисович сказал:
– Дочь, думаю я видеоканал открыть. Но как это сделать, чего прикупить – микрофон там, камеру – не знаю. Поможешь? Дело не срочное, но попробовать надо. Чем чёрт не шутит.