Филитов Алексей Митрофанович — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН.
Недавно в журнале «Вопросы истории» (1999, N 11-12) была опубликована статья американского историка К. Остерманна о событиях 1953 года в ГДР и роли в них США. В ней много нового, интересного, и вместе с тем вызывающего желание поспорить. Прежде всего, по нашему мнению, необходимо дополнить представленную там картину анализом тогдашней советской политики, тем более что по этому поводу остается немало мифов. О некоторых из них, распространенных в свое время в кругах разведчиков и дипломатов Запада, но быстро исчерпавших себя, упоминается в статье Остерманна. Другим была суждена более долгая жизнь.
Еще в 60-е годы Н. С. Хрущев публично обвинил Л. П. Берию и Г. М. Маленкова в том, что в период непосредственно после смерти Сталина они были готовы договориться об объединении Германии на западных условиях — путем «сдачи» ГДР; лишь арест Берии положил конец этим планам (1). В последнее время достоверность этой версии, казалось бы, лишь возросла: свидетельства в ее пользу содержатся в воспоминаниях как политических противников Хрущева, в первую очередь В. М. Молотова (2), так и менее ангажированных свидетелей — дипломатов типа А. А. Громыко или В. С. Семенова (3); в наиболее полном виде ее развил в своих мемуарах ветеран советских спецслужб П. А. Судоплатов (4). Различия лишь в деталях и эмоциях: большинство мемуаристов пишут о «плане Берии по Германии» с возмущением и негодованием, тогда как, положим, тот же Судоплатов — с явным одобрением, к которому добавляется сожаление по поводу того, что его не удалось реализовать из-за того, что «бериевское междуцарствие» оказалось слишком кратким. Последняя точка зрения господствует и среди историков Запада (5).
Имеются, впрочем, и «диссидентские» голоса. Два немецких историка, притом, что характерно, из числа наиболее сведущих (и к тому же редко в чем соглашающихся друг с другом), — В. Лот и Г. Веттиг достаточно определенно отвергли и тезис об остром конфликте среди наследников Сталина по вопросу о политике в германском вопросе, и тезис о резких поворотах в ней. Правда, они кардинально разошлись в оценке констатированной ими преемственности: первый усмотрел в новшествах постсталинского «междуцарствия» развитие того же курса на «единую демократическую Германию», которому следовал и Сталин (хотя и с временными отклонениями), второй, напротив, продолжение (хотя и с некоторыми модификациями) старого сталинского курса на раскол и конфронтацию (6).
Новые архивные документы существенно ослабили представление как об особом радикализме позиции по германскому вопросу тогдашнего шефа МВД, так и о тотальном ее неприятии со стороны прочих членов постсталинского руководства СССР. Незыблемым остается, пожалуй, лишь тезис о Молотове как главном оппоненте Берии и реформистского курса в отношении ГДР (7). Имеются ли основания для такой персональной «привязки»? Был ли вообще конфликт по вопросу о будущей германской политике в советском руководстве после смерти Сталина? Если был, то в чем выражался и между кем разыгрывался? Какова была роль «фактора ГДР» — пассивного объекта или активного действующего лица? Кто несет ответственность за драматические события июня 1953 года? Каково было их значение для решения германского вопроса? На эти вопросы мы попытаемся дать ответы в предлагаемой статье — разумеется, в виде по большей части гипотез, опирающихся, однако, на некоторые новые факты, ранее не привлекшие внимания исследователей.
В последние годы правления Сталина нити управления внешнеполитической деятельностью советского государства все более сосредоточивались не в МИД, а во Внешнеполитической комиссии (ВПК) ЦК ВКП(б) / КПСС. В самой этой деятельности методы обычной дипломатии играли все меньшую роль, уступая место полуконспиративной работе с всевозможными реальными или потенциальными оппозиционерами во вражеском лагере — через разного рода международные организации (типа Всемирного совета мира) и форумы (вроде Международного экономического совещания 1952 г.). Возглавлял ВПК В. Г. Григорьян, «человек Берии», что было вполне естественно, учитывая специфику направляемой им «внешней политики».
Что же произошло после смерти Сталина? ВПК была ликвидирована, вместо нее был образован отдел по связям с зарубежными компартиями во главе с М. А. Сусловым с гораздо более ограниченными, как можно судить уже по названию, функциями. Григорьян оказался в МИДе, в статусе члена коллегии. Возникает вопрос: можно ли все это интерпретировать как признаки повышения веса Берии во внешнеполитическом аппарате СССР? Скорее наоборот.
Разумеется, приведенные факты никак нельзя интерпретировать и как свидетельство принципиального конфликта между Берией и новым руководителем МИД — Молотовым. Григорьян ряд ли оказался бы в аппарате последнего, если бы такой конфликт был налицо (и кстати, когда таковой разразился, удаление из МИДа бериевского ставленника не заставило себя ждать). Вероятно, и Молотова, и Берию организационное решение, достигнутое где-то в середине апреля 1953 г., устроило: новый член коллегии МИД стал чем- то вроде «офицера связи» между двумя министрами. Поэтому, очевидно, нуждается в ревизии тезис о «бериевском междуцарствии» в СССР в период от смерти Сталина до ареста шефа МВД 26 июня 1953 года. Возможно, эта метафора имеет смысл в применении к внутриполитическим делам; что касается внешнеполитических, то по крайней мере, с середины апреля (после ликвидации ВПК и снятия Григорьяна (8)) скорее можно говорить о «молотовском междуцарствии». И характеризовалось оно отнюдь не господством догматизма и ретроградства.
Более того, есть основания полагать, что из двух ведомств — МВД и МИД, рекомендации последнего носили более четкий и объективный характер. 9 мая 1953 г. на заседании президиума ЦК КПСС была рассмотрена подготовленная МВД аналитическая справка о бегстве населения из ГДР (она датирована 6 мая). В ней признавалось, что поднятая по этому вопросу «в печати англо- американского блока шумиха» имеет под собой веские основания. Однако главные причины этого явления в справке сведены к тому, что «западногерманские промышленные концерны проводят активную работу по переманиванию инженерно-технических работников», а руководство СЕПГ слишком увлеклось задачами «улучшения их материального благосостояния», не уделяя в то же время должного внимания питанию и обмундированию служащих народной полиции. Самое же главное — «ЦК СЕПГ и ответственные государственные органы ГДР не ведут достаточно активной борьбы против деморализующей работы, проводимой западногерманскими властями». Вывод был ясен: усилить карательные органы и идеологическую обработку населения ГДР — это при том, что и то, и другое уже превышало все разумные пределы, как раз и став одной из причин массового недовольства. Можно согласиться с выводами авторов книги «Поле битвы — Берлин. ЦРУ и КГБ в холодной войне»: анализируя этот документ, они замечают, что он «заканчивался на ноте совсем не реалистичной, зато политически приемлемой» (9) (т. е. другими словами, не содержал никакого осуждения прежней политики).
Иной характер имела записка, которую 8 мая подготовил и направил на имя Маленкова и Хрущева Молотов. В документе содержалась резкая критика тезиса о ГДР как государстве «диктатуры пролетариата», с которым 5 мая выступил первый секретарь ЦК СЕПГ В. Ульбрихт. В записке подчеркивалось, что Ульбрихт не согласовал это свое выступление с советской стороной и что оно противоречит данным ему ранее рекомендациям. Эта записка была рассмотрена на заседании президиума ЦК КПСС 14 мая. В постановлении осуждались высказывания Ульбрихта и содержалось поручение советским представителям в Берлине переговорить с руководителями СЕПГ на предмет прекращения кампании по созданию новых сельхозкооперативов (к тому времени в ГДР форсировалось нечто напоминающее коллективизацию и «раскулачивание» в СССР) (10). Если сравнить документы, внесенные в президиум ЦК Берией и Молотовым, то можно, пожалуй, придти к выводу, что последний отреагировал на ситуацию в ГДР более оперативно, остро и содержательно.
Именно в аппарате МИД, под руководством Молотова началась выработка нового плана по германскому вопросу. Первый проект появился 18 апреля 1953 г. (11), за ним с интервалами буквально в несколько дней последовала серия других. Общей во всех них была идея создания общегерманского правительства при временном сохранении правительств обоих существующих в Германии государств (12). В то же время пункты, которые можно было бы трактовать как нацеленные на интеграцию ГДР в «соцлагерь» (предложение о заключении с ней договора о дружбе и взаимопомощи), оказались в ходе плановой работы снятыми. Разумеется, отнюдь не очевидно, что и в таком виде этот план оказался бы приемлемым для правительств и общественного мнения Запада. Многое, если не все зависело от того, удастся ли заинтересовать тамошних влиятельных политиков идеей нового подхода к решению германской проблемы (1) и удастся ли достаточно быстро и решительно оздоровить обстановку в ГДР, повысить ее «кредит» как будущего партнера по переговорам в глазах немецкой и мировой общественности (2).
Для решения первой задачи, очевидно, необходимо было задействовать те каналы и контакты, которые имелись у ведомства Берии. Именно в этом аспекте следует трактовать утверждения Судоплатова о «лихорадочной активности» в разведаппарате МВД «перед самым Первомаем» и о «плане Берии» по решению германского вопроса. «…Нейтральная объединенная Германия с коалиционным правительством укрепит наше положение в мире. Восточная Германия, или Германская Демократическая Республика, стала бы автономной провинцией новой единой Германии» (13) — это были, конечно, вовсе не идеи главы МВД, а по сути представляли собой парафраз мидовских разработок, обсуждавшихся еще с середины апреля 1953 года. Судя по всему, Судоплатов просто не знал, да и не мог знать о них; сам же по себе факт, что Берия, получив их для организации зондажа, не сообщил своим сотрудникам о их происхождении, говорит о чем угодно, но только не о его «авторстве» нового плана по Германии. Имело место простое и естественное разделение труда между аппаратами внешней политики и внешней разведки — не более и не менее. Зондаж, если верить Судоплатову, шел своим чередом, но главное было в решении второго вопроса, касавшегося «либерализацию) ГДР.
Вопрос этот стал предметом обсуждения на заседании Президиума Совмина СССР 27 мая 1953 года. До сих пор неясно, как оно проходило. Сравним имеющиеся свидетельства.
Версия первая — хрущевская. Согласно ей, Берия зачитал «от себя и от имени Маленкова» некий «документ», в котором речь шла о том, чтобы «отменить принятое при Сталине решение о строительстве социализма в Германской Демократической Республике». Первым против выступил Молотов, его поддержали сам Хрущев, Н. А. Булганин, М. 3. Сабуров, М. Г. Первухин и Л. М, Каганович. В результате «Берия с Маленковым отозвали свой документ», поднятый ими вопрос не голосовался и даже не был занесен в протокол (14).
Версия вторая — молотовская (в записи Ф. И. Чуева): он сам, совместно с Громыко, разработал проект, предусматривавший отказ от «форсированного строительства социализма» в ГДР. При обсуждении этого проекта в «Политбюро» Берия предложил исключить слово «форсированного», заявив, что «нам нужна только миролюбивая Германия, а будет там социализм или не будет, нам все равно». Присутствовавшие «почти раскололись», причем Молотова поддержал Хрущев, а Маленков «качался туда и сюда». Для окончательного решения была создана комиссия в составе Маленкова, Берии и Молотова, однако «вечером в тот же день» Берия позвонил Молотову и предложил решить спорный вопрос в рабочем порядке. Столкнувшись с решительной позицией Молотова, Берия «уступил» и снял свои поправки-возражения (15).
Версия третья — из второго издания мемуаров Громыко: «вопрос о ГДР» рассматривался на заседании «Президиума ЦК КПСС» под председательством Маленкова, причем в «сугубо предварительном» порядке. В ходе «обмена мнениями», третьим после Маленкова и Молотова выступил Берия с репликой: «ГДР? Да что, собственно, означает ГДР? Это же фактически и не государство!». Молотов вновь взял слово и выступил с «отповедью» Берии. «Помягче», но тоже против Берии выступил и Маленков, а затем Булганин, Каганович и А. И. Микоян, на чем обсуждение и закончилось (16).
Версия четвертая, представленная в только что вышедших воспоминаниях Микояна, — Берия высказал (неясно — в качестве ли докладчика или участника дискуссии?) нечто вроде того, что «не следует цепляться за ГДР: какой социализм там можно построить?». Против него первым выступил Хрущев, за ним Молотов, Микоян, а затем и «другие», из которых конкретно упоминается лишь Булганин. В результате «Берия и Маленков остались в меньшинстве» (соучастие Маленкова доказывается тем, что во время заседания он «вообще молчал») (17).
Версия пятая — тогдашнего политсоветника Советской Контрольной Комиссии в Германии Семенова: именно он разработал проект новых директив по германскому вопросу, согласовал его с Молотовым и Хрущевым и прибыл с ним на заседание «Президиума ЦК КПСС» для доклада. Заседание состоялось «во второй половине мая» (дата не конкретизируется), председательствовал на нем Хрущев, который «неожиданно» предоставил слово для изложения позиции по германскому вопросу не Семенову, а… Берии. Далее вообще следует почти детектив:
«Чтобы обмануть Берию, Хрущев предложил принять его проект. Молотов незаметно дал мне знак, чтобы я помалкивал.
«Принимаем, принимаем», — раздались голоса.
Как пришибленный вернулся я в министерство. Однако, соблюдая неписаные правила, я не задал Молотову ни одного вопроса» (18).
Как видим, «показания» весьма противоречивы: согласия нет даже в том, что это было за заседание, кто им руководил, кто и что докладывал, кто, о чем и в какой последовательности выступал, а главное, чем все кончилось. Трудно уйти и от подозрения, что мемуаристы ориентировались скорее не на то, что говорилось на описываемом ими заседании, а на ту версию происходившего, которая была изложена на пленуме ЦК КПСС 2-7 июля 1953 г. — в плане разоблачения «врага народа» Берии.
Думается, при рассмотрении всех этих версий можно придти к выводу: на уровне высшего руководства СССР (скорее всего, все-таки на заседании Президиума Совета министров 27 мая) имел место обмен мнениями по некоему проекту, а результатом было принятие обычной формулы советской бюрократии: «одобрить с учетом высказанных замечаний». Опять-таки каждый знакомый с практикой той эпохи знает: «учет замечаний» порой как раз и раскрывал (а то и кардинально менял) смысл первоначального проекта, и с этой точки зрения материалы процесса его «доработки» могут вполне компенсировать наше неведение о том, что этому предшествовало. К счастью, в нашем распоряжении в данном случае такие материалы есть.
Первый из них — проект постановления Совмина СССР «О положении в ГДР», датированный 31 мая. Он завизирован Семеновым и правлен рукой Молотова. Там присутствует формулировка: «отказаться в настоящее время от курса на ускоренное строительство социализма в Германской Демократической Республике». Но не одна она. Есть и другая: «прекратить широкую пропаганду необходимости перехода ГДР к социализму». Слова «прекратить широкую» зачеркнуты и заменены другими: «считать несвоевременной» (19).
На этом переделка не закончилась. В очередном варианте (к сожалению, недатированном) рукой Молотова сделана такая вставка: «В связи с тем, что в настоящее время и на ближайший период в центре внимания широких масс германского народа, как в ГДР, так и в Западной Германии, необходимо поставить задачи политической борьбы за восстановление национального единства Германии и за заключение мирного договора, а также учитывая необходимость выправить и укрепить политическое и экономическое положение в ГДР и значительно усилить влияние СЕПГ в широких массах рабочих и в других демократических слоях города и деревни, — считать неправильной проводившуюся в последнее время пропаганду необходимости перехода ГДР к социализму, которая толкает партийные организации ГДР к недопустимо упрощенным и торопливым шагам как в политической, так и экономической областях» (подчеркнуто мной.- А. Ф.) (20).
Наконец, в третьем проекте, датированном 1 июня, осталось лишь осуждение курса на «ускоренное строительство» или «форсирование строительства» социализма в Восточной Германии. Пункты, где отмечалась несвоевременность или даже неправильность лозунга о «необходимости перехода к социализму», сняты. Получается интересная картина: если считать, что на заседании 27 мая были выражены две точки зрения — одна «за социализм, но помедленнее», другая «никакого социализма», то вначале Молотов и Семенов попытались примирить их, причем все дальше идя навстречу последней, а потом вдруг взяли обратный ход. Напрашивается догадка: на них «нажали», поскольку сами они считали вполне возможным пойти на более радикальный разрыв с прошлым ошибочным курсом. Кто мог здесь повлиять? Пока оставим этот вопрос без ответа.
В конечном счете был принят вариант третьего проекта. Во всяком случае особых расхождений между его текстом и текстом распоряжения Совмина СССР N 7576 «О мерах по оздоровлению политической обстановки в ГДР» от 2 июня 1953 г. нет (21).
В день издания этого распоряжения в Москву прибыла делегация СЕПГ, возглавляемая Ульбрихтом и О. Гротеволем. Последний оставил краткие заметки о переговорах с советскими руководителями. Вот как выглядят, согласно записи Гротеволя, их высказывания на основном заседании, начавшемся в 10 часов утра 3 июня:
«Маленков: будем исходить из того, что надо изменить существующие условия в ГДР.
Берия: мы все наделали ошибок; никаких упреков.
Молотов: ошибок много; поэтому исправлять так, чтобы это увидела вся Германия.
Хрущев: насчет СХК (сельскохозяйственные кооперативы. — А. Ф.): максимум добровольности.
Берия: исправлять быстро и решительно — документ сможете взять с собой.
Каганович: самое худшее — это бегство из республики. Наш документ — перелом, ваш — реформа (руководители ГДР привезли с собой предложения, которые предусматривали некоторое смягчение практики «построения социализма».- А. Ф.).
Микоян: перелом невозможен без ревизии пятилетнего плана (тяжелая промышленность). Зачем строить домны, если чугун можно купить?
Маленков: насчет престижа — не надо бояться; если не исправим сейчас, может быть катастрофа. Исправлять в открытую. Души (очевидно, имелось в виду: следует бороться за души немцев. — А. Ф.).
Ленин — политика нэпа.
И так много времени потеряно.
Нужно действовать быстро.
В спокойном рабочем стиле» (22).
Судя по этим беглым заметкам, наиболее «радикальное» высказывание принадлежало, пожалуй, Кагановичу, довольно резко выступил Молотов, Берия же был скорее наиболее мягок к вызванным «на ковер» руководителям ГДР. Во всяком случае, последние очевидно не почувствовали ничего оскорбительного в словах советского шефа госбезопасности — вопреки тому, что ему инкриминировалось на Июльском пленуме. Реплика Хрущева касалась только аграрной политики, притом, что характерно, вообще не содержала никакой явной критики в адрес курса на коллективизацию в ГДР по существу.
Какова же была реакция руководства ГДР? От его лица выступил Ульбрихт. В конспективной записи Гротеволя это выглядело следующим образом:
«Никакой паники в СХК.
Снижение обязательных поставок.
Улучшить дело с оборудованием для МТС».
Как видим, Ульбрихт ответил только одному Хрущеву, как бы развив ход его мыслей: коллективизация сама по себе дело хорошее, надо ее продолжать, а добровольность приложится, если будет соответствующее материальное обеспечение и стимулирование. Замечания же прочих «друзей» лидер СЕПГ попросту проигнорировал. Надо отдать должное его политическому чутью: он вполне разобрался, на кого ему можно опереться. Видимо, отсюда берет начало тот тандем Хрущев — Ульбрихт, который многое объясняет в последующей советской политике по германскому вопросу: безоговорочная поддержка «социалистической» ГДР в ущерб идее германского единства. Складыванию его, наверняка, поспособствовал и фактор личных симпатий: Хрущев близко познакомился с Ульбрихтом еще в период Сталинградской битвы и доверял ему больше, чем кому-либо другому из немецких «друзей».
Остается однако вопрос: не переоценил ли Ульбрихт ту пользу, которую он мог извлечь от опоры на Хрущева? Ведь сама лаконичность и малосодержательность хрущевской реплики свидетельствовала о том, что он был явно в тени более авторитетных и компетентных лиц в кремлевском руководстве. Все это верно, но у Хрущева было важное преимущество: за ним стоял партийный аппарат. Там могли согласиться с формулой о замедлении «перехода к социализму», но чтобы признать неправильной пропаганду «необходимости» такового? С точки зрения тех, для кого на первом плане были интересы не государства, а «чистоты марксизма», это была явная ересь. Неудивительно, что на столь далеко идущую ревизию, которая была вполне приемлема и для Берии, и для Молотова (о чем говорит проект 31 мая и следующий за ним), было в конце концов наложено вето. Вполне вероятно, что соответствующее давление на разработчиков было оказано лично Хрущевым, наиболее тесно связанным с аппаратом ЦК.
Ретроградную силу этого аппарата вполне осознавали и те, кто выступал за более гибкий курс в германском вопросе. Не случайно, первоначальный вариант с «постановлением» Совмина был заменен на вариант «распоряжения».
Последнее наименование давалось обычно рутинным, мелким административно-распорядительным актам. Документ о ГДР никак к таким не относился. В чем же было дело? Очевидно, в том, что «распоряжение» в отличие от «постановления» не требовало предварительного визирования в ЦК КПСС, и таким образом влияние «инстанции», где, вполне вероятно, документ могли еще более «сгладить», было исключено (23).
9 июня 1953 г. политбюро ЦК СЕПГ приняло решение о «новом курсе», примерно соответствовавшее «рекомендациям» распоряжения Совмина СССР. 11 июня это решение было опубликовано. Нельзя сказать, чтобы лидеры ГДР особенно поспешали, но еще более характерно было то, что не было принято никаких мер к предварительному оповещению функционеров среднего и низшего звена о столь резком повороте в политике и разъяснению им сути принятой программы. В результате весь партийно-государственный аппарат оказался фактически парализованным.
Сюда добавилось и еще одно роковое обстоятельство. В первоначальном тексте записки Семенова от 31 мая, которая легла в основу распоряжения Совмина от 2 июня, говорилось о необходимости «улучшения положения трудящихся и прежде всего рабочего класса» и это конкретизировалось в первом же пункте документа, где речь шла о конкретных первоочередных мерах: «…2) Тщательно исследовать причины большого количества случаев перехода рабочих ГДР в Западную Германию, не исключая рабочих частных предприятий.
Принять меры по улучшению положения рабочих, по борьбе с безработицей, особенно рабочих текстильной и бывшей оружейной промышленности, по борьбе с нарушениями правил охраны труда и техники безопасности, а также по борьбе за улучшение социально-бытовых условий рабочих ГДР, особенно в перенаселенных промышленных районах и на балтийском побережье» (24).
Однако в процессе переработки текста как упоминание об особых нуждах рабочего класса, так и весь вышеназванный пункт выпали. Между тем, 28 мая распоряжением властей ГДР было объявлено о повсеместном повышении производственных норм на предприятиях промышленности. Фактически это означало резкое уменьшение реальной заработной платы (25). Рабочие ГДР оказались единственной категорией населения, которая ничего не выиграла от «нового курса», а лишь почувствовала ухудшение условий существования.
В недавно опубликованной работе по истории холодной войны американский историк Дж. Гэддис выражает ту мысль, что столь странная черта «нового курса» доказывает лишь сознательный саботаж со стороны руководства ГДР в отношении «плана Берии» (на самом деле речь шла, как мы видели, о «плане Молотова», поддержанном подавляющим большинством советского руководства). Мысль вполне здравая. Отказ от «казарменного социализма» в ГДР, курс на сближение с ФРГ, на компромисс и германское единство грозил Ульбрихту и его окружению в лучшем случае уходом на пенсию. Поэтому они были готовы, по-видимому, даже пойти на риск далеко идущей дестабилизации режима, лишь бы скомпрометировать «новый курс» и спасти свою монополию на власть. Расчет был циничен и прост: спровоцировать массовое недовольство, беспорядки, тогда вмешаются советские войска, и уж конечно будет не до либеральных экспериментов. В этом смысле можно сказать, что известный «день икс» — 17 июня 1953 г. в ГДР стал результатом не только деятельности «западной агентуры» (роль ее нельзя отрицать, о чем ниже), но и сознательной провокации со стороны тогдашнего руководства ГДР (размах народного движения далеко вышел за рамки замышлявшегося антилиберального шантажа и немало напугал самих провокаторов).
Определенным недостатком этой версии (она представлена и в книге Судоплатова, и в монографии автора этих строк (26), помимо отсутствия прямых «улик», можно считать то обстоятельство, что она чрезмерно преувеличивает степень самостоятельности руководства ГДР (27). Да, конечно, Советская Контрольная Комиссия (СКК) была к тому времени уже распущена, ее заменил аппарат Верховного комиссара (им был назначен Семенов), но можно ли считать, что советские представители в ГДР полностью устранились от дел и позволяли Ульбрихту делать все, что ему заблагорассудится?
Имеющиеся свидетельства (правда, опять-таки пока лишь мемуарные) позволяют ответить на этот вопрос в том плане, что у Ульбрихта были, видимо, достаточно сильные покровители в Москве, которые как раз и «прикрывали» его саботаж. В. И. Мазаев, бывший в 1953 г. сотрудником СКК, а затем аппарата Верховного комиссара, сообщает, например, что ему и его коллегам поступило категорическое указание — в своих докладах не упоминать о каких-либо фактах бедствий или недовольства среди рабочего класса ГДР (28). В. И. Фалин со своей стороны упоминает о распространенном среди советских «друзей» мнении, что рабочие в ГДР и так живут слишком хорошо и не мешало бы их слегка «поприжать». Более того, он считает, что между этим мнением и отсутствием пункта об улучшении положения рабочих в «новом курсе» была прямая связь (29). Чего мемуарист, очевидно, не учел, так это того факта, что в советском руководстве не было как раз единого мнения по этому вопросу. Вспомним: в проекте от 31 мая, который готовили Семенов и Молотов, пункт о рабочем классе имелся, а потом исчез. Под влиянием каких сил это могло случиться?
В бывшем центральном партийном архиве имеется любопытный документ: стенограмма состоявшегося 25 августа 1953 г. совещания в ЦК КПСС, которым руководил Суслов. На совещании обсуждался отчет делегации советских профсоюзов, посетивших ряд предприятий ГДР с целью расследования причин, побудивших немецких рабочих выступить против «рабоче-крестьянского государства». Выступавшие говорили в этой связи о чем угодно — от влияния фашистской идеологии до отсутствия наглядной агитации в цехах, но как только упоминались факты, связанные с зарплатой и нормами (как, например, о том, что 16 июня в получку один рабочий получил 400 вместо обычных 600 марок), председательствовавший сразу прерывал оратора и вставлял назидательную реплику о плохой организации партактива или что-либо в этом духе (30). Если уж нежелание видеть подлинные причины кризиса проявилось и тогда, когда последствия были очевидны для всех, это тем более было наверняка характерно для Суслова и его аппарата в предкризисный период. Тем самым ясен и ответ на вопрос об ответственности за изъятие из программы «нового курса» пункта об улучшении положения рабочих ГДР. Даже если не считать, что Суслов мог в то время оказывать достаточно большое прямое влияние на процесс принятия решений советским руководством, косвенным образом (через того же Хрущева) оно очень и очень сказывалось. Консервативный тандем «Хрущев — Ульбрихт» можно в этом случае представить в виде цепочки «Суслов — Хрущев — Ульбрихт».
Вернемся однако к событиям июня 1953 года. Утром 16 июня в ответ на посланную накануне премьер-министру Гротеволю петицию рабочих со строительной площадки во Фридрихсхайне (один из центральных районов Берлина), туда явилась группа «инструкторов» для проведения «разъяснительной работы», которая началась с того, что было отдано распоряжение запереть ворота и фактически арестовать собравшихся — с минимумом шансов, что это удастся сделать, зато с почти стопроцентной вероятностью, что строители выйдут на улицу и забастовка перерастет в демонстрацию (31). Так и случилось.
Корреспондент «Правды» в Берлине П. А. Наумов, находившийся оба дня, 16 и 17 июня, в самой гуще событий, в своем отчете о них (32) отмечал, что поначалу требования демонстрантов и митингующих касались, в основном, экономических проблем — отмены повышения производственных норм, снижения цен, улучшения положения с жильем, пенсиями и т. д. Порой слышались возгласы «Где Пик?» (президент ГДР в то время находился на лечении в СССР; распространились слухи, что он арестован), а также призывы прекратить создание армии и провести общегерманские выборы. Как отмечал Наумов, «16 июня не было провозглашено ни одного лозунга против правительства ГДР, против СЕПГ или Советского Союза».
Что же привело к эскалации конфликта? Согласно отчету Наумова, действовали прежде всего два фактора. С одной стороны, целенаправленная деятельность из Западного Берлина: американская радиостанция РИАС «беспрестанно повторяла объявление, что всеобщая забастовка намечена на 17 июня на 7 часов утра», среди демонстрантов бросались в глаза «пришельцы» из западных секторов. С другой — странная пассивность властей: «на всем пути шествия колонны (речь идет о демонстрации строителей 16 июня. — А. Ф.) не появился ни один народный полицейский. Даже регулировщики движения сразу же снимались со своих постов при приближении колонны». Еще ранее в ЦК СЕПГ, как отмечает Наумов, подчеркнуто игнорировали стекавшуюся от парторганизаций информацию о боевом настрое рабочих.
Следует по достоинству оценить эту первую попытку анализа случившегося. Документы подтвердили и роль РИАС (тезис Остерманна о «сдержанности» ее руководства весьма сомнителен), и масштабы проникновения в ряды демонстрантов лиц из Западного Берлина (австрийский историк М. Гехлер отмечает, что они составляли «относительно большую долю» среди арестованных зачинщиков беспорядков (33)). Сложнее обстоит дело с тезисом Наумова о том, что движение протеста направлялось «из одного центра». Конечно, в ГДР имелась разветвленная агентура западных спецслужб. В книге «Поле битвы — Берлин» говорится о том, что ЦРУ создало некую «полувоенную структуру» на территории ГДР на базе так называемого «Союза свободных юристов» (ССЮ). Деталей по поводу деятельности этой «структуры» авторы не сообщают, акцентируя внимание на разногласиях по конкретным вопросам сотрудничества со «свободными юристами» и оценке их потенциала в аппарате ЦРУ (некоторые там считали, например, завышенными данные о «четырех тысячах» агентов в ГДР, которыми хвастал шеф ССЮ Хорог Эрдман, кстати, бывший функционер «Гитлерюгенд» (34). Весьма вероятно, что немецкие наемники ЦРУ могли дезинформировать (или не информировать) своих спонсоров о конкретных сроках «операций» и даже их характере, так что нельзя полностью исключать фактор некоей неожиданности берлинских событий для руководителей американской разведки.
Что касается странных действий (или бездействия) властей ГДР, то здесь ставшие впоследствии известными факты полностью подтвердили то, что корреспондент «Правды» сформулировал в виде намеков и догадок. Вот один из них: к 1953 г. в ГДР существовали достаточно мощные силы «казарменной народной полиции» (КНП), которые в принципе легко могли справиться с нарушителями порядка. Однако в ночь с 16 на 17 июня Ульбрихт лично отдал директиву, которая запрещала использование вооруженных подразделений КНП. Основание: таково мнение «друзей». Ульбрихт лукавил: он сам до того заявил советским военным, что на КНП нельзя полагаться, она-де «политически неблагонадежна». Директива была отменена, но уже после того, как разгорелось самое настоящее восстание и после того, как пришлось ввести в действие советские войска. Оказалось притом, что немецкие полицейские более чем «благонадежны»: именно на их долю пришлось большинство убитых и раненых среди гражданского населения. Между прочим, если руководство ГДР было столь не уверено в лояльности своих полицейских, то как можно было объяснить такую нелепость: подразделения разбивали на мелкие группы и отправляли их «патрулировать» по заполненным возбужденной толпой улицам — с винтовками, но… без патронов(!) (35).
В результате события в ГДР действительно приняли характер, далеко выходящий за рамки оправданного протеста против нелепых (или провокационных, если верна наша гипотеза) действий властей. Приведем выдержки из текста одной из первых телефонограмм по В Ч, отправленных из Берлина 17 июня Верховным комиссаром СССР в Германии Семеновым на имя Молотова и Булганина (она содержала доклад о положении в Берлине и ГДР на 14.00 и была принята в Москве в 18.15): «Захваченное демонстрантами здание правительства ГДР освобождено от демонстрантов после появления танков у здания. Демонстранты отбиты также от зданий ЦК СЕПГ и берлинского Полицейпрезидиума. У здания Полицейпрезидиума немецкой полицией и нашими войсками был открыт огонь по демонстрантам. Сведений о раненых или убитых не имеем.
В районах Александерплац и Панкове демонстрантами строились баррикады и завалы. Провокаторы организовали погром магазина «Международная книга». В ряде правительственных зданий и магазинов были выбиты стекла.
Пока наши войска не принимали активных мер по пресечению беспорядков, демонстрантам удавалось преодолевать сопротивление немецкой народной и казарменной полиции, действующих в общем безотказно. С начала активности действий наших войск положение в Берлине стало восстанавливаться. При появлении советских танков демонстранты рассеиваются.
В 12.00 по нашему приказу прекращено движение по городской железной дороге и метро, чтобы затруднить переброску провокаторов из Западного Берлина.
В 13 часов в Берлине объявлено военное положение.
В последние часы наблюдалось некоторое уменьшение беспорядков в Берлине…
Наиболее серьезное положение создалось в гор. Герлице на германо-польской границе, где 30-тысячная толпа разгромила магазины, тюрьму, здание управления МГБ ГДР и райком СЕПГ. В Герлиц направлен усиленный мотострелковый батальон с бронетранспортерами.
В Магдебурге провокаторы подожгли здание окружкома СЕПГ, тюрьму и вступили в перестрелку с войсками МГБ ГДР. В город стягиваются советские войска. Значительные размеры приняли беспорядки в округе Галле. Около тысячи рабочих с заводов «Лейна» и «Буна», среди них большинство пьяных, сняли полицейскую охрану…» (36).
В следующей телефонограмме, отправленной из Берлина в 23.00 того же дня (уже за двумя подписями — Семенова и Главнокомандующего Группой советских войск в Германии А. А. Гречко), отмечалось, что «к 18 часам… движение демонстрантов к центру Берлина в восточном секторе сократилось», однако продолжается «скопление больших групп» в центре города, в переулках «отмечена перестрелка». Передается тревожная информация из Лейпцига: «немецкой полицией и нашими войсками открывался огонь по повстанцам. Убито 7 и ранено 17 немцев». По Магдебургу, где имела место «перестрелка с обеих сторон», приводится общая цифра убитых и раненых — 50 человек. Отмечен и такой факт: «В районе Биттерфельд округа Галле все административные и общественные здания заняты демонстрантами» (37).
Такого рода сообщения шли из Берлина еще несколько дней. Лишь в телефонограмме Семенова и В. Д. Соколовского (38) от 20 июня впервые констатировалось, что «в Восточном Берлине и ГДР все промышленные, транспортные, торговые и коммунальные предприятия работают нормально. Никаких инцидентов не отмечено» (39).
Что же в это время происходило в Москве? Как реагировало на события в ГДР советское руководство? Имелось ли там что-либо похожее на конфликт мнений и установок, в частности, между «либералом» Берией и «консерватором» Молотовым?
В отсутствии документальных свидетельств приходится ориентироваться на косвенные, на первый взгляд малозначительные детали. Например, в разметке на рассылку одного из донесений из Берлина рядом стоят две фамилии — Молотова и Берии (именно в таком порядке), а отдельно, за фигурной скобкой — фамилии остальных членов президиума ЦК КПСС с расписками их помощников, подтверждающих, что они получили документ для своих шефов. О чем это говорит? Скорее всего, о том, что реальную оперативную работу с документами (а значит и в значительной степени по принятию решений) осуществляли как раз два отдельно первыми поименованных лица, а остальные ими лишь информировались.
Какова была роль обоих в этом «дуумвирате»? Проявил ли Берия приписываемый ему «либерализм»? В мемуарах Семенова приводятся два эпизода, говорящих об отношении тогдашнего шефа госбезопасности к кризисным событиям в ГДР. Первый — это его звонок 17 июня из Москвы с вопросом «Почему Семенов жалеет патроны?» (40). Ни «либерализма», ни готовности «отдать ГДР» здесь как-то не просматривается. Поскольку реальные действия советских властей по отношению к повстанцам никак не соответствовали программе «патронов не жалеть» (это отмечается и в статье Остерманна), то логичен вывод, что не Берия определял тогда политику, а скорее Молотов (41).
Теперь о втором эпизоде из мемуаров Семенова. Речь идет о приезде в Берлин уже после подавления восстания двух эмиссаров Берии — С. А. Гоглидзе и А. 3. Кобулова (42). Мемуарист ставит их миссию в прямую связь с дошедшими до него тогда слухами, что на собрании актива МВД СССР по итогам событий в ГДР было прямо сказано о том, что «Семенов и маршал Чуйков сами и организовали фашистский путч(!)» (43). По утверждению Семенова, Гоглидзе и Кобулов прибыли в Берлин с прямым заданием — найти «доказательства» для такого обвинения(44). Разумеется, обвинение было нелепым, но так ли уж оно далеко от современной версии о глубоком конфликте в постсталинском руководстве СССР между «прогрессивным» шефом госбезопасности и «консерваторами» из военного и мидовского аппарата?
Конфликт, как уже отмечалось, следовало искать по другой линии — между, условно говоря, «государственниками» и «партаппаратчиками», между реформистами и безнадежными реакционерами — как в СССР, так и в ГДР. В этом отношении, как ни парадоксально, можно считать Ульбрихта главной выигравшей стороной в результате кризиса его режима. Его личное положение укрепилось, а программа «нормализация плюс либерализация» сменилась другой: «нормализация минус либерализация». Усилились и позиции Хрущева в советском руководстве. Его противники и их «либеральный» курс были скомпрометированы. Арест Берии довершил дело: теперь отмежевание от ранее общей с ним платформы стало уже условием политического выживания. Успешнее всего это удалось Молотову, менее успешно — Маленкову. Так появилась легенда о том, что Хрущев и Молотов были заодно против Берии и Маленкова.
Итак, советская политика в отношении ГДР и вообще Германии за короткий срок от марта — апреля до июня — июля 1953 г. претерпела глубокие качественные изменения: вначале от паралича позднесталинского периода к попытке компромиссного решения германского вопроса, на основе предварительной глубокой трансформации режима в ГДР (но отнюдь не ее аншлюса Западной Германией), а затем — вспять, к концепции «двух Германий» (что уже намечалось при Сталине) и к безоговорочной поддержке восточногерманских «друзей» (далеко за пределами того, что Сталин считал разумным). Эта поддержка оказывалась — и тогда, и впоследствии — несмотря на ясное понимание того, что режим СЕПГ не имеет массовой опоры в населении страны и что большинство этого населения ориентировано на «западный образец» (45).
Успехи в создании советского ракетно-ядерного щита и достижении стратегического паритета с США привели к тому, что и с западной стороны все менее выражалась заинтересованность в нарушении сложившегося статус кво. Комбинация этих факторов и привела к длительному замораживанию германского вопроса. Раскол Германии оказалось возможным преодолеть лишь с окончанием холодной войны, когда немцы на востоке и западе сумели найти общий язык между собой и с великими державами, осуществлявшими после окончания второй мировой войны контрольные функции в Германии — причем на путях ненасилия и учета интересов всех сторон. В 1953 году условий для такого решения не оказалось.
Примечания
1. См. Известия, 10.III. 1963.
2. Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. И. Чуева. М., 1991.
3. ГРОМЫКО А. А. Пережитое. Кн. 2. М. 1990; SEMJONOW W. Von Stalin bis Gorbatschow. Bin halbes Jahrhundert in diplomatischer Mission 1939-1991. Bri. 1995.
4. СУДОПЛАТОВ П. А. Разведка и Кремль. М. 1996.
5. KNIGHT A. Beria: Stalin’s First Lieutenant. Princetоп. 1993; RICHTER G. Khrushchev’s Double Bind: Domestic and Foreign Constrains on Soviet Foreign Policy, 1953-1964. Baltimore. 1994; MASTNY V. The Cold War and Soviet Insecurity. The Stalin Years. N. Y. 1966; GADDIS J. We Now Know. Rethinking Cold War History. N. Y. 1997.
6. LOTH W. Stalins ungeliebtes Kind. Warum Moskau die DDR nicht wollte. Bri. 1994; WETTIG G. Bereitscaft zu Einheit in Freiheit? Die sowj’etische Deutschland- Politik 1945-1955. Munchen. 1999.
7. НАУМОВ В. П. Был ли заговор Берии?- Новая и новейшая история, 1998, N 5; SCHERSTJANOI Е. Die sowjetische Deutschlandpolitik nach Stalins Tod 1953. Neue Dokumente aus dem Archiv des Moskauer Aussenministeriums. — Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte, 1998, Н. 3; REIMAN М. Beria, Malenkov und die deutsche Einheit. — Deutschland-Archiv, 1999, Н. 3.
8. Один из исследователей интересующего нас периода датирует снятие В. Г. Григорьяна с руководящего поста в ЦК 16 апрелем 1953 года. См. ЖУКОВ Ю. Н. Борьба за власть в партийно-государственных верхах СССР весной 1953 года. — Вопросы истории, 1996, N 5-6, с. 55.
9. MURPHY D. Е., KONDRASHEV S. A., BAILEY G. Battleground Berlin. CIA vs. KGB in the Cold War. New Haven. 1997, p. 156-158. Авторы книги — бывшие сотрудники ЦРУ и КГБ, действовавшие в послевоенной Германии — Д. Мэрфи и С. А. Кондрашев, а также американский журналист Дж. Бейли.
10. АЛЕКСАНДРОВ-АГЕНТОВ А.М. От Коллонтай до Горбачева. М. 1994, с. 90-91. См. также: ТОМИЛИНА Н. Г., ВОДОПЬЯНОВА 3. К. Документы ЦХСД о советско-герман-ских отношениях и влиянии на них событий июня 1953 г. в Берлине. Тезисы доклада на конференции «Кризисный 1953-й и холодная война в Европе». Потсдам, 10-12 ноября 1996 г., с. 1-2.
11. Архив внешней политики Российской Федерации (АВП РФ), ф. 082, оп. 41, д. 19, п. 271, л. 16; характерна последовательность событий: вначале ликвидируется ВПК, ее председатель (повторим — лицо, близкое к Берии) теряет свой высокий статус, и лишь затем в МИДе начинается обсуждение новых инициатив по германскому вопросу, что никак не укладывается в рамки версии о «бериевской инициативе».
12. АВП РФ, ф. 082, оп. 41, д. 19, п. 271, л. 16.
13. СУДОПЛАТОВ П. А. Ук. соч., с. 414.
14. Мемуары Н.С.Хрущева.- Вопросы истории, 1992, N 2/3, с. 94; см. также несколько отличающийся в несущественных деталях текст в сб. «Берия: конец карьеры». М. 1991, с.262-263.
15. Сто сорок бесед с Молотовым, с. 333-335.
16. ГРОМЫКО А. А. Ук. соч., с. 505-506.
17. МИКОЯН А. И. Так было. М. 1999, с. 584.
18. SEMJONOW W. Op. cit., S. 291.
19. АВП РФ, ф. 06, оп. 12, д. 263, п. 16, л. 6.
20. Там же, л. 13-14.
21. До сих пор этот документ известен лишь в переводе на немецкий язык. См.: STOCKIGT R. Ein Dokument von grosser historischer Bedeutung vom Mai 1953. — Beitrage zur Geschichte der Arbeiterbewegung, 1990, Н. 5.
22. Stiftung Archiv der Parteien und Massenorganisationen der ehemaligen DDR (SAPMO BArch), DY 30 J 1Y 2/2/286.
23. На эту «уловку» реформистски настроенных членов советского руководства обращает внимание и немецкая исследовательница Э. Шерстяной; с ней однако трудно согласиться в том, что она была направлена против… Молотова. Впрочем она и сама выражает эту мысль в виде вопроса. См. SCHERSTJANOI Е. Op. cit., S. 523-525.
24. АВП РФ, ф. 06, оп. 12, д. 263, п. 16, л. 3.
25. Это сокращение достигало 35%! (см. MURPHY D. Е.. KONDRASHEV S. A., BAILEY G. Op. cit., p. 165).
26. СУДОПЛАТОВ П. А. Ук. соч., с. 417.
27. В этом аспекте — и только в этом — можно считать оправданной критику версии об «ульбрихтовском следе» в событиях июня 1953 г. в ГДР, с которой выступает, в частности, американский историк М. Креймер (см. KRAMER М. The Early Post-Stalin Succession Struggle and Upheavals in East-Central Europe. — Journal of Cold War Studies, Vol, 1, 1999, p. 47).
28. Независимая газета, 18. VI. 1998.
29. FAUN V. Politische Erinnerungen. Munchen. 1993, S. 315-316.
30. Российский государственный архив новейшей истории (РГАНИ), ф. 5, оп. 30, д. 39, л. 48-108.
31. MITTER A., WOLLE S. Untergang auf Raten. Unbekannte Kapitel der DDR Geschichte. Munchen. 1993, S. 91.
32. РГАНИ, ф. 5, оп. 30, д. 5, лл. 72-80; в сокращенном виде материал П. А. Наумова опубликован в газете «Труд» 1.ХП. 1992.
33. GEHLER М. Von der Arbeiterevolte zur spontanen politischen Volkserhebung: Der 17. Juni 1953 in der DDR im Urteil westlicher Diplomatie und Politik.- Militargeschichtliche Mitteilungen, 1995, Н. 2, S. 381.
34. См. MURPHY D. Е., KONDRASHEV S. A., BAILEY G. Op. dt., p. 123-126.
35. MITTER A., WOLLE S. Op. cit., S. 103; HAGEN М. DDR — Juni 53. Die erste Volkserhebung im Stalinismus. Stuttgart. 1992, S. 79-81.
36. АВП РФ, ф. 082, оп. 41, д. 93, п. 280, лл. 1-2.
37. АВП РФ, ф. 06, оп. 12а, д. 300, п. 51, л. 8.
38. Бывший в 1946-1949 гг. Главноначальствующим Советской Военной администрации в Германии, Соколовский в 1953 г. являлся начальником Генерального штаба Советской Армии; он прибыл в Берлин во второй половине дня 17 июня и взял на себя общее руководство действиями советских военных властей в ГДР.
39. АВП РФ, ф. 082, оп. 41, д. 93, п. 280, л. 34.
40. SEMJONOW W. Op. cit., S. 295.
41. Согласно донесению советского военного командования от 20 июня 1953 г., было убито 33 и ранено 132 «бунтовщика», в то время как «среди сторонников демократической власти, представителей партии и правительства убитых 17 человек, раненых 166 человек». Кроме того, по приговору военно-полевого суда было расстреляно 6 «активных провокаторов». Немецкие историки приводят другие цифры: 50 убитых и 20 расстрелянных со стороны повстанцев, 3 погибших — с другой стороны (MITTER A., WOLLE S. Op. dt, S. 105).
42. Имеется версия о том, что Берия сам был в Берлине во время «путча» и провел там три дня, «наводя порядок», причем это его временное отсутствие в Москве сыграло решающую роль в победе антибериевской коалиции (см. ЖУКОВ Ю. Н. Ук. соч., с. 60). Имеющиеся документальные и мемуарные свидетельства ее не подтверждают.
43. Кстати сказать нетрудно увидеть сходство между этой версией советского шефа госбезопасности и той, которую, как пишет К. Остерманн, поначалу выдвинули американские разведчики относительно событий 16-17 июня в Берлине — будто их инсценировали «Советы», дабы избавиться от непопулярного лидера ГДР. MURPHY D. Е., KONDRASHEV S. A., BAILEY G. Op. cit., p. 171- 172, 176.
44. SEMJONOW W. Op. cit., S. 298.
45. Весьма нелицеприятные оценки массовых настроений в «рабоче-крестьянском государстве» давали в беседах с советскими представителями в ГДР их собеседники самого разного калибра — от Э. Хонеккера до писателя-«диссидента» С. Гейма. Последний, в частности, обращал внимание на то, что главным мотивом тех «средних немцев», которые ринулись в Западный Берлин за американскими продовольственными пакетами, были вовсе не экономические соображения («поездка в Западный Берлин обходилась жителям ГДР дороже, чем стоимость американского пакета»), и даже не столько желание «досадить правительству», сколько «стремление попасть в американский список тех, кто получил пакет, чтобы на всякий случай запастись доказательством своей лояльности по отношению к американцам». По словам Гейма, его «приятно паразило заявление Аденауэра о том, будто правительство ГДР пользуется поддержкой 10 процентов населения. По мнению Гейма, этот процент мог быть еще ниже». Заметим — эти высказывания были сделаны в 1955 г., когда обстановка в ГДР уже стабилизировалась (см. РГАНИ, ф. 5, оп. 28, д. 325, лл. 194, 343).
«Вопросы истории», 2000, № 7.