Троцкисты против Троцкого, или К истории эволюции взглядов левых антисталинистов на СССР и ленинизм.
Фокс Майкл С. — профессор Исторического факультета Йельского университета (США).
Однажды Г. Брандлер уподобил троцкизм хрупкой лодке, перегруженной тяжелым парусом[1]. Это сравнение подразумевает не только незначительный авторитет последователей Троцкого в международном рабочем движении (особенно по сравнению с их лидером), но также политическое и интеллектуальное превосходство Троцкого над его сторонниками. Оглядываясь назад, современные историки склонны принять язвительную метафору Брандлера: составитель наиболее значительной библиографии работ о Троцком и троцкизме В. Любиц с огорчением отмечает громадное несоответствие между количеством и качеством трудов, посвященных личности Троцкого и движению, носящему его имя[2].
До сих пор трудно было прийти к какой-то взвешенной оценке роли последователей Троцкого и его влияния, поскольку ярлык «троцкист» приклеивался и почти каждому «врагу народа», и одновременно строго определенному кругу лиц — членам партий, входившим в IV Интернационал. Влияние Троцкого на Западе, особенно в отношении критики сталинизма, было очень ограниченным и распространялось лишь на узкий круг его ортодоксальных последователей, а наиболее значительные отклики на идеи Троцкого в 30-е годы во многих случаях принадлежали людям, которые прежде были его сторонниками, но затем вошли в конфликт с ним и его взглядами. Возможно, одна из важнейших сторон наследия Троцкого, являвшегося по сути своей оппортунистом, состоит в том, что он породил оппозицию себе самому.
Некоторые из наиболее видных троцкистов 30-х годов в действительности были экс-троцкистами, а точнее, поддерживали Троцкого какое-то время на разных этапах, а затем порывали с ним, Многие настроенные против Сталина представители интеллигенции, литературных и радикальных политических кругов были в сущности далеки от повседневной практики троцкистских организаций, но в высшей степени захвачены интеллектуальной борьбой со Сталиным изгнанника-оппортуниста и его критикой в адрес СССР. В конце 30-х годов, во время московских судебных процессов, эти противники Сталина отвернулись от Троцкого и начали кампанию неприязни Троцкому и осуждения его взглядов на советскую систему. Отчасти из-за того, что и Троцкий, и его критики были среди первых, кто систематически противостоял сталинизму, а отчасти из-за долговременных последствий тогдашних процессов и чисток, споры конца 30-х годов (какой бы доктринерский характер они порой ни принимали) заложили основу дискуссии о сталинизме в последующие десятилетия[3].
Эти бывшие троцкисты никогда не составляли политически единой группы; в своей критике как Троцкого, так и Сталина они даже не действовали согласованно. Объединить их в одну группу можно лишь с натяжкой. Некоторые из них, подобно американскому философу-радикалу М. Истмэну, много лет переводившему труды Троцкого на английский язык, в тот период всерьез поставили под сомнение основные постулаты марксизма и тем самым начали свою политическую трансформацию, которая к 50-м годам привела их на правый край политического спектра[4]. Другие, как русско-бельгийский левый оппозиционер В. Серж, остались революционерами до конца жизни, но порвали с Троцким на практике и в теории[5]. Третьи, подобно бывшему члену политбюро Коммунистической партии Югославии А. Чилиге (в 1930 — 1935 гг. в СССР он сидел в тюрьме, а потом отбывал ссылку за поддержку Троцкого), считались «ультралевыми», печатались в Париже в газете революционных профсоюзов «La revolution proletarienne»[6]. Немногие, подобно И. Крепо, оставаясь в основном ортодоксальными троцкистами, пытались пересмотреть оценку Троцким Советского Союза[7]. Наконец, были люди (например, так называемые нью-йоркские интеллектуалы, группировавшиеся вокруг журнала «Partisan Review»), которые в конце 30-х годов в определенной мере оставались в орбите Троцкого и, пройдя троцкистскую школу антисталинизма, выдвинулись на заметные позиции среди литераторов и интеллигенции[8].
Простое перечисление этих имен и тенденций показывает, насколько надуманными и неверными были обвинения И. Дейчера (и Троцкого) в адрес всех этих критиков в том, что они отошли от революционного марксизма и что их деятельность можно назвать просто борьбой за политические права, своего рода антимарксистким «предательством клерков»[9]. Конечно, многие из критиков Троцкого эволюционировали вправо, ведь пик левого революционного движения в промышленно развитых странах Запада пришелся на 30-е годы. И все же, в той мере, в какой эти категории сохраняют свое значение, многие из критиков Троцкого конца 30-х годов действительно могут считаться его критиками слева; другие, такие, как Серж, никогда не отрекались от него, даже после его смерти[10]. Д. Макдональд из «Partisan Review», как мы увидим, после споров с Троцким фактически сблизился с троцкистскими организациями. Если посмотреть шире, то те, кто глубоко изучал проблему отхода от радикализма, поняли, что именно бывшие троцкисты отошли от марксизма, троцкизма, словом, от левого радикализма, дальше всех[11].
Люди из разных стран и различных групп объединялись в некое подобие интеллектуального движения не потому, что у них были общие взгляды на конкретные вопросы, и совсем не потому, что они имели общую политическую платформу, но из-за обеспокоенности одними и теми же проблемами, а также вследствие общего к концу 30-х годов перехода в оппозицию к Троцкому. В то время как Троцкий двусмысленно выражался, называя Советский Союз «промежуточным между капитализмом и социализмом противоречивым обществом», его утверждения, что СССР продолжает быть «пролетарским государством», больше не убеждали тех, кто либо считал, что в СССР не осталось социализма, либо видел в нем новый тип социально-экономической формации — «государственный капитализм», или «бюрократический коллективизм». В то время как Троцкий упорно пытался отделить ленинизм и большевизм от сталинизма, его критики начали в 1937 — 1938 гг. полемику вокруг Кронштадтского мятежа, которая очень скоро тематически расширилась и охватила всю послереволюционную историю, поставив вопрос о «первородном грехе» большевизма. В то время как Троцкий отстаивал революционное кредо, допускающее самые различные средства для достижения классовых целей, его критики пытались возвратить в свои политические концепции всеобщие принципы морали и основанное на них поведение. Наконец, в то время как Троцкий пытался организовать новый, не скомпрометировавший себя IV Интернационал, его бывшие сторонники заявляли о большом сходстве между Троцким и сталинцами. Троцкий, достаточно хорошо понимавший, что сегодняшние ученики завтра могут от него отступиться, яростно отбивался от наседавших со всех сторон оппонентов. И только в контексте его борьбы с бывшими сторонниками можно в полной мере понять его труды конца 30-х годов.
В самом деле, тенденция изучения взглядов Троцкого в 30-е годы в своеобразной биографической изолированности привела к недооценке того, насколько неясной и даже двусмысленной была критика Троцким сталинизма. Половину своей феноменальной энергии он отдавал войне против сталинистов и кочевавших через границы народных борцов-партизан, которых он презрительно называл «друзьями СССР», блестяще и беспощадно обличая сталинские преступления, ошибки и претензии на построение социализма; другую половину он посвящал безнадежным попыткам помешать противникам сталинизма «перегнуть палку» в критике Советского Союза. С теми, кто оспаривал мнение, что СССР остается пролетарским государством и что в нем сохраняются социально-экономические основы завоеваний Октября, или с теми, кто отказывался от «безусловной» поддержки СССР, — со всеми этими людьми Троцкий спорил, нападал на них и в конце концов разрывал с ними отношения.
На первый взгляд, Троцкий поставил себя в трудное положение: он полностью отвергал Сталина, но, безусловно, принимал Советский Союз, который — он на этом настаивал — нужно защищать, несмотря на все деформации, поскольку там сохранялась общественная собственность на средства производства. Переродившееся пролетарское государство он все равно ставил превыше всех прочих. «Нельзя отождествлять бюрократию и СССР, — утверждал он. — Новый социальный фундамент СССР необходимо безусловно защищать от империализма… Я гласно и открыто порвал на этом вопросе с десятками старых и сотнями молодых друзей»[12].
Однако в действительности оказалось невозможным четко отделить сталинскую бюрократию от советской социально-экономической системы; в глазах самого Троцкого СССР заслуживал поддержки именно потому, что Сталин был неспособен (как говорил Троцкий, по крайней мере в то время) разрушить обобществленную собственность на средства производства. Это само по себе влекло за собой ряд выводов относительно Сталина и его бюрократии. Вследствие этого Троцкий склонялся к двум таким выводам. По его мнению, с одной стороны, сталинизм был «объективно» лучше, чем восстановление капитализма, а сам Сталин предпочтительнее любого другого лидера — сторонника капитализма. В частном письме Сержу от 5 июня 1936 г. Троцкий выразил это прямо: «Если бы в СССР у нас был выбор только между сталинистами и меньшевиками, мы бы, очевидно, выбрали сталинистов, поскольку меньшевики могут служить лишь прислужниками буржуазии»[13]. Даже в разгар чисток Троцкий не без удовлетворения отмечал, что Сталин уничтожает некоторых бюрократов, стремившихся способствовать реставрации буржуазии[14]. С другой стороны, и логика политической борьбы Троцкого со сталинизмом, и его понимание природы сталинского режима привели его к мысли, что это был деспотизм, не имевший аналогов в истории, именно в связи с наличием централизованного государства, контролировавшегося Сталиным: «»Государство — это я» — почти либеральная формулировка по сравнению с действительностью сталинского тоталитарного режима. Людовик XIV отождествлял себя лишь с государством. Римский папа отождествляет себя и с государством, и с церковью… Тоталитарное государство идет гораздо дальше цезарей и божьих наместников, поскольку оно кроме того вбирает в себя всю экономику страны. Сталин, в отличие от короля-солнца, имеет основание сказать: «Общество — это я»»[15].
Троцкий часто повторял, что политику никогда нельзя отрывать от теории. И его двусмысленная оценка сталинизма (с одной стороны, переходная бюрократическая деформация, которая все же лучше, чем реставрация капитализма; с другой — жесточайшая политическая деспотия из всех, когда-либо известных в мире) тесно связана с двумя видами деятельности, которыми он занимался в конце 30-х годов: политической борьбой со сталинистами и попыткой убедить своих сторонников в том, что теоретически нужно защищать СССР. Тогда это было не просто примером противоречивых высказываний, оброненных в пылу борьбы. Это было выражением несоответствия между политическим осуждением сталинизма и теоретическим его объяснением. Троцкий мог категорически утверждать, что «называть бюрократию классом имущих — не только терминологическая ошибка… здесь кроется огромная политическая опасность», поскольку это затрудняло защиту СССР; и тут же доказывать, что советская бюрократия отягощена всеми пороками класса-собственника при отсутствии каких-либо его достоинств, что она «содержит в себе больше пороков, чем любой класс имущих»[16].
Что же заставляло Троцкого риторически признавать все, что он в теории отвергал? В своем самом известном труде, посвященном литературе, Троцкий заметил, что «во всей прошлой истории сознание только ковыляло за фактом»[17]. По иронии судьбы, именно это, видимо, произошло и с его теорией сталинизма. С середины 20-х годов Троцкий относил Сталина и его сторонников к «центристам», занимавшим срединное положение между правыми (часто определяемыми Троцким не по-сталински — как группа во главе с Бухариным, Рыковым и Томским, — а как неопределенная группа советских чиновников, якобы поддерживающих буржуазную реставрацию) и левыми — троцкистами («большевиками-ленинцами»). Политическое определение сталинизма как центристского направления соответствовало давней оценке Троцким Сталина: выдающаяся посредственность[18]. Но в дальнейшем, примерно с 1932 — 1933 гг., Троцкий уже не применял это определение и стал характеризовать сталинскую бюрократию одновременно как термидорианскую и как бонапартистскую[19]. После того как во многом проявилась истинная сущность «левого поворота» первой пятилетки и «третьего периода» Коминтерна, Троцкий, в сущности, перестал видеть в Сталине центриста, который при всех своих преступлениях все же принадлежал к лагерю пролетариата, и стал все чаще использовать аргументацию прежде поносимых им «ультралевых»: термидор фактически состоялся в 1923 г., сталинизм — это бонапартизм, прикрывающаяся плебисцитом личная диктатура, возникшая в результате победы бюрократии над политически раздробленным обществом. Ход событий Французской революции mutatis mutandis (с соответствующими изменениями. — Ред.) повторился в России. Таково объяснение, предложенное Троцким в одной из его наиболее весомых для того времени книг — «Преданная революция» (1936 г.)[20].
Однако эволюция взглядов Троцкого в середине 30-х годов не коснулась некоторых традиционных, устойчивых положений, которые в конечном счете оказались более важными, чем изменчивое и порой неточное употребление им терминов «бонапартизм» и «термидор»[21]. Первым и важнейшим из этих положений было то абсолютное значение, которое Троцкий придавал обобществлению средств производства: это обеспечивало Советскому Союзу более высокий статус, приближало его к социализму — безотносительно к тому, как использовалось национализированное производство и какие формы принимала политическая надстройка. Вторым — его неизменная вера в то, что власть Сталина имеет временный характер; эта вера сохранялась у Троцкого до самой его смерти и помешала ему коренным образом пересмотреть свои представления. В результате он всегда считал, что возможно еще худшее зло, чем Сталин: в 20-х годах такую нежелательную альтернативу он видел в реставрации капитализма путем контрреволюции справа, а в конце 30-х — в победе иностранного империализма.
В этом смысле то, что Троцкий перестал обозначать сталинизм как «центризм» в 1932 — 1933 гг. и начал пользоваться терминами «термидор» и «бонапартизм» в 1935 — 1936 гг., не изменило основной направленности его анализа. Оба эти ключевых характеризующих термина в устах Троцкого несли в себе двойное значение: оба они обозначали реакцию, но термидор (как он модифицировал этот термин в конце 30-х годов) не обязательно вел к полномасштабной контрреволюции[22], тогда как бонапартизм, узурпация власти диктатором наподобие Наполеона, как будто не затрагивал основных завоеваний революции[23]. В этом смысле можно сказать, что смена терминов послужила лишь укреплению основных представлений Троцкого.
И здесь мы подходим к сути проблемы, поскольку, хотя критика Троцким сталинизма была двойственной, и даже несмотря на то, что его политические обвинения часто отставали от теоретических предположений, он все же опирался на систему взаимосвязанных выводов, которая не только не изменилась в 30-х годах, но в ней очень трудно изменить хотя бы один элемент. Важнейшими из них были выводы, вытекавшие из теории перманентной революции. Когда революция в России осталась единственной в мире и особенно после поражения революции в Германии, наступила неизбежная реакция, аналогичная реакции, следовавшей за всеми крупными революциями. Если Ленин и Троцкий представляли пролетариат (что никогда не подвергалось сомнению), то Сталин — не что иное, как его «термидорианское ниспровержение», то есть он персонифицировал не только бюрократическое перерождение большевистской партии, но и порожденную отсталостью России реакцию на большевистскую революцию[24]. Представленное в таких выражениях господство бюрократии над пролетариатом, независимо от того, рисовал ли ее Троцкий как чиновников, восстанавливающих элементы прежних правящих классов или как алчных предателей-выскочек из новой бюрократической касты, с неизбежностью воплощает антитезу ленинской фазе революции; этот вывод Троцкого предшествовал всей дискуссии о несопоставимости большевизма со сталинизмом[25].
Более того, классики марксизма учили, что бюрократия должна отражать классовые интересы, но сама не является классом; из этого следовало, что сталинская элита составляла не новый правящий класс, а лишь слой или касту; стало быть, она могла подточить мощь национализированных средств производства, но не могла изменить способа производства. К этому Троцкий добавлял не только то, что сталинизм имел преходящий характер, но и то, что существовало лишь две исторические альтернативы: либо бюрократия обретет права собственника и превратится в класс, либо пролетариат сбросит ее иго и затем построит социализм. Тем самым Троцкий продолжал придерживаться сугубо ортодоксальных категорий: либо капитализм, либо социализм, третьего не дано. Троцкий упрощенчески настаивал на том, что любое государство, где национализированы средства производства, — это пролетарское государство, и не принимал в расчет «деформированность» и отсталость его политической надстройки.
Такова была тогда логика позиции Троцкого. В то время как в Москве его обливали грязью, Троцкий мог поздравить себя с тем, что способен еще объективно разглядеть возможности социализма в СССР; он упорно твердил, что его теоретическая платформа, отвергающая сталинскую бюрократию и защищающая основы социалистического производства, является единственно возможной марксистской, научной, истинно революционной точкой зрения. Отсюда вытекал характерный для Троцкого и потому не вызывающий удивления вывод, что другие точки зрения должны быть заклеймены как мелкобуржуазные, морализаторские и субъективистские.
К этому набору взаимосвязанных положений можно добавить последнее, наиболее спорное: формулировку Троцкого о «защите СССР». Используя терминологию социал-демократов времен первой мировой войны, Троцкий подчеркивал, что его анализ возможностей социализма в СССР требовал «защитной» позиции, охраняющей Советский Союз от всех капиталистических и фашистских государств, а не «пораженческой», которая бы отказывалась от сохранения СССР как наивысшего международного приоритета. «Свержение Сталина рабочими, — писал он, — это большой шаг вперед к социализму. Разгром Сталина империалистами — это триумф контрреволюции. Именно в этом смысл нашей защиты СССР»[26]. Эта защита стала непременным условием ортодоксального троцкизма. Когда в 1937 г. американские троцкисты (наиболее значительная группа в IV Интернационале) приняли резолюцию, из которой следовало, что пораженцам разрешено оставаться в партии, Троцкий вмешался и призвал к «политическому разрыву» с пораженцами, а если они не раскаются, то и к организационному разрыву с ними[27].
Сама по себе постановка этого вопроса абсурдна: если бы кто-либо из троцкистов действительно попробовал защищать Советский Союз, совершенно ясно, какова была бы его участь. Хотя этот вопрос в большой степени абстрактный, тем не менее он ключевой. В международном рабочем движении отношение к Советскому Союзу часто рассматривалось как пробный камень, важнейший критерий, определяющий политическую позицию.
Защита СССР и утверждение Троцкого, что страна остается переродившимся пролетарским государством, стали, таким образом, главными положениями, вокруг которых концентрировались возражения его оппонентов. Теории новой, советской, эксплуатации, утверждавшие, что этот диктаторский режим потерял свою пролетарскую основу, в 30-х годах были уже далеко не новы; даже в СССР они высказывались многими анархистами, меньшевиками и такими группами последователей левого большевизма 20-х годов, как «рабочая оппозиция», «мясниковцы» в «Рабочей группе» и некоторые децисты. Уже после 1923 г. в среде троцкистской оппозиции, которая много сделала для широкого осознания бюрократической опасности, но воздержалась от признания того факта, что природа режима изменилась, множились попытки пойти дальше Троцкого и объявить, что термидор одержал победу — то, что Троцкий признал задним числом лишь в середине 30-х годов.
В связи с выходом на международную арену внутрипартийных конфликтов 20-х годов и ростом в международном рабочем движении озабоченности судьбой революции в России сомнения в верности позиции Троцкого стали быстро распространяться. В начале 30-х годов ему возражали в Германии Х. Урбане, А. Маслов и Р. Фишер, которые утверждали, что рабочее государство переродилось в нового вида эксплуататорское. Сталинская «революция сверху» подтолкнула некоторых троцкистов внутри и вне СССР после 1929 г. порвать с Троцким из-за разногласий по вопросу о пролетарском государстве[28], чистки и процессы в 1936 г. вызвали среди троцкистов на Западе такую же реакцию.
Однако в отличие от 20-х годов, в середине 30-х вряд ли кто мог утверждать, что причиной реакции является восстановление частного рынка, появление «новой буржуазии». Как настойчиво подчеркивал Троцкий, национализированная экономика сохранилась. Поэтому критики за отправную точку брали то, что при обобществленном производстве эксплуатация была такой же, если еще не худшей, чем при капитализме. Так было в троцкистских кругах Франции в 1936 году. Вот пример, который обычно обходится в литературе: А. Чилига и рабочий М. Ивон, связанные с газетой «La revolution proletarienne» в резкой форме писали о государственном капитализме, проводя мысль, что не имеет значения, существует ли при нем частная собственность, ибо результат все равно одинаков. «Я думаю, что существует новый вид социального порядка с новыми классами, — писал Ивон, побывавший в Советском Союзе. — В СССР есть классы: класс привилегированный и класс эксплуатируемый»[29].
Чилига тоже считал, что в Советском Союзе было два лагеря: «трудящиеся и эксплуатируемые массы» и «эксплуататорское руководство». Он никогда не анализировал в теоретическом плане с достаточной полнотой отношение советской бюрократии к средствам производства, но зато распространил открытое письмо, пессимистически утверждавшее: революция разрушает все. «Все, что составляло Октябрьскую революцию, было полностью уничтожено, сохранилась лишь внешняя форма»[30]. Подобные мнения распространялись среди сторонников Троцкого. В июне 1938 г. Крепо в «La guatrieme internationale», в противоположность тому, что утверждал Троцкий, заявил, что классовая природа советского общества изменилась. Новый способ эксплуатации, основанный на «бюрократическом коллективизме», породил правящий класс, основанный на привилегиях технократии[31]. И многие другие, даже члены троцкистских политических организаций, так или иначе высказывали сомнение в том, что СССР остается пролетарским государством, и отказывались защищать его; после сталинско-гитлеровского пакта и вторжения СССР в Финляндию эта проблема стала основным камнем преткновения для троцкистов разных стран.
Самым важным следствием этого движения против декларируемой Троцким защиты СССР явилось укрепившееся понимание того, что там была создана новая общественно-экономическая система, коренным образом отличавшаяся от задуманной, и что неизменные догмы классического марксизма не в силах ее объяснить. Это понимание, столь оспаривавшееся в 30-е годы, набирало все больше сторонников. «Идея, что в Советском Союзе возникла новая форма общества, не являющаяся ни капитализмом, ни социализмом, — писал Д. Белл, — была широко распространена среди социалистов и марксистов несталинской ориентации в 40-е и 50-е годы и была одним из элементов, способствовавших освобождению от идеологических иллюзий, характерному для этого периода»[32].
В 1939 г., после сталинско-гитлеровского пакта, многие из основных идей Троцкого — защита «переродившегося пролетарского государства», неклассовая природа советской бюрократии, временный характер сталинского господства — еще больше были поставлены под сомнение. Итальянский троцкист Б. Рицци опубликовал тогда широко известную книгу «Мировая бюрократия», в которой развивалась мысль, что появился новый всемирный бюрократический класс. Как и в вышедшей в 1941 г. книге видного американского экс-троцкиста Дж. Бёрнхема «Революция менеджеров» и в более поздней книге М. Джиласа «Новый класс», главной идеей было то, что контроль над средствами производства, а не собственность становится решающим фактором в современном технологическом обществе[33]. Подобно Крепо, Рицци использовал выражение «бюрократический коллективизм». Таким образом, первые догадки бывших троцкистов в начале и середине 30-х годов, их убежденность, что бюрократия — это класс в обществе нового типа, к концу десятилетия стали широко признаваться в мире.
Троцкий ответил Рицци в своей последней крупной работе «СССР в войне». Этот ответ показал, что Троцкий далеко отошел от своих прежних идей, поскольку свои старые высказывания он отстаивал в непривычно нерешительном тоне, в котором сквозили новообретенные пессимизм и теоретическая неуверенность. Более чем когда-либо он, казалось, был склонен согласиться с тем, что советская бюрократия может быть представлена как класс, что сталинизм может существовать без реставрации капитализма, что после Сталина социализм не обязательно победит[34].
Все это так, однако, если принять во внимание двойственную природу критики сталинизма Троцким, мы увидим, до какой степени он не желал прекращать политических атак против своих оппонентов, риторически соглашаясь с их взглядами и тут же отстаивая свои прежние идеи. Именно это он сделал и в данном случае: «Признаем для начала, что бюрократия есть новый «класс», и что нынешний режим СССР есть особая система классовой эксплуатации. Какие новые политические выводы вытекают для нас из этих определений? Некоторые из наших критиков (Чилига, Бруно и пр.) во что бы то ни стало хотят назвать будущую революцию социальной. Примем это определение. Что оно меняет по существу? Ничего»[35].
Здесь Троцкий предпочитает обойти стороной проблему защиты СССР, которую прежде так энергично отстаивал. Он предполагает, что в самом сталинизме могут быть сглажены теоретические разногласия. Раскол с товарищами по вопросу о социологической природе СССР был бы, по его мнению, «чудовищной бессмыслицей», пока у них одни и те же политические цели[36]. Эта примирительная позиция — нечто новое для Троцкого, ведь именно такого рода «социологические» разногласия были причиной расколов в 30-е годы и чаще, чем ему бы хотелось. Более того, до тех пор, пока он стоял на позициях защиты СССР, политические цели антисталинистов были явно различными, как покажет впоследствии раздел Польши.
Еще более важно, что к этому времени Троцкого и тех, кто его некогда поддерживал, разделяли уже не только вопрос о социологической природе СССР, но и взгляды на историю и эволюцию большевизма. В 1937 — 1938 гг. в критике идей, взглядов Троцкого важное место заняли темы Кронштадтского мятежа и смерти большевизма. Знаменательная роль Кронштадта заключалась в том, что он не только породил сомнения относительно Ленина, самого Троцкого и досталинского большевизма, но и подрубил корни идеи Троцкого о защите СССР: цели начальной фазы революции, по-видимому, достигались любой ценой.
Троцкий сначала привлек к этой проблеме международное внимание. В открытом письме В. Томасу, бывшему члену рейхстага, входившему в комиссию наблюдателей на московских процессах, Троцкий сделал вскользь несколько замечаний о Кронштадте, которые побудили Сержа, Чилигу, Суварина и Истмэна заняться этим вопросом. «Восстание диктовалось стремлением получить привилегированный паек», — заверял Троцкий Томаса. Восставшие в 1921 г. кронштадтские моряки были «реакционной серой массой с большими претензиями» и, что бы там ни говорили, контрреволюционерами[37]. Вскоре возник ожесточенный спор, который выплеснулся на страницы «Бюллетеня оппозиции», «La revolution proletarienne» и «New International». Этот спор начался не с выпада оппонентов Троцкого, как считает Дейчер. Его спровоцировали собственные комментарии Троцкого, сделанные в тот тревожный момент[38].
Серж был, возможно, единственным, кто мог ответить Троцкому с полным знанием дела. Он родился в 1890 г. в Бельгии в семье русского эмигранта, связанного с организацией «Народная воля», в юности был анархистом. В начале 1919 г. Серж приехал в Петроград сторонником (хотя и с оговорками) большевиков. Вскоре он вступил в большевистскую партию, стал помощником Зиновьева в Исполкоме Коминтерна. Во время подавления Кронштадтского восстания находился в Петрограде, его впечатляющие «Воспоминания революционера» остаются одним из важнейших свидетельств того периода. В 20-е годы Серж был видным членом левой оппозиции, после 1930 г. попал в тюрьму и ссылку и был выпущен Сталиным в начале 1936 г., когда его дело стало нашумевшим в среде французской интеллигенции.
Как писатель и историк Серж многие годы после ссылки (он умер в 1947 г.) посвятил переосмыслению коренных вопросов революции, пытаясь понять, когда же она сбилась с пути. Поначалу он был принят Троцким с восторгом как старый верный товарищ[39], но вскоре они разошлись по вопросу о событиях в Испании, а также из-за критики Сержем сектантства Троцкого и несогласия с ним в оценке Кронштадта. На протяжении почти двух лет Троцкий осыпал Сержа бранью.
Серж не замедлил отреагировать на письмо Троцкого Томасу, отметив, что восстание могло представлять угрозу для большевиков и революции, но абсурдно заявлять, что его причиной были пайки. Он писал, что Кронштадт преследовал глубоко революционную цель: хотел революционных Советов и прекращения военных методов, применявшихся к гражданскому населению[40]. Однако Троцкий не собирался уступать. Он назвал своих критиков «народным фронтом обличителей», обвинил их в желании «скомпрометировать единственное подлинное революционное течение», то есть IV Интернационал, и заклеймил их как «мелкобуржуазных путаников и эклектиков». Обвинение в заговоре прозвучало по-сталински зловеще.
Троцкий даже заявил в какой-то момент, что он не имел никакого отношения к подавлению восстания и ничего не знал о кровавой расправе. Он писал: «Я лично не принимал ни малейшего участия в усмирении Кронштадтского восстания, ни в репрессиях после усмирения»[41]. Это действительно выглядело странным, ведь незадолго до того один из сторонников Троцкого, Райт, мимоходом заметил, что остались документы, доказывающие, что нарком по военным делам прибыл в Петроград 5 марта 1921 г., за три дня до восстания в крепости[42]. Вскоре после начала спора Троцкий писал сыну, Л. Седову, о своем ответе критикам. Троцкий вспоминал, что тогда на обсуждении в политбюро он энергично выступил за быстрое военное подавление Кронштадта, а Сталин советовал оставить восставших в покое, надеясь, что голод заставит их примириться с партией. Однако о том, что Сталин возражал против планов военного усмирения, Троцкий никогда не упоминал открыто ни в одной из своих работ о нем[43].
Существенно, что Троцкий утверждал, будто все подлинно революционные элементы Кронштадта оставили крепость для участия в гражданской войне. Объявленная матросами цель — «Советы без коммунистов» — будто бы неизбежно вела к восстановлению капитализма, поэтому восстание, независимо от настроений его участников, было по своей природе контрреволюционным. Таким образом, спустя 17 лет Троцкий почти дословно повторил те обвинения, которые он использовал в пропагандистской кампании, проведенной большевиками сразу после восстания[44]. Но теперь он заявлял, что ничего не знал о репрессиях и бессмысленных жертвах. Однако ему же принадлежат слова: «Дзержинскому верю в этой сфере больше, чем его запоздалым критикам»[45].
Отвечая Райту и Троцкому, Серж поднял важные вопросы, оказавшиеся затем предметом спора. «Вопрос, который сегодня доминирует в дискуссии, в сущности таков: когда и как началась деградация большевизма?»[46]. Он считал, что корни этого явления следует искать в далеком прошлом. Объявление вне закона меньшевиков, наделение ЧК инквизиторскими полномочиями в 1918 г., подавление анархистов в 1920 г. — все это этапы спада революции. Кронштадт также стоит в этом ряду. Матросы подняли восстание, и его, несомненно, нужно было остановить — но какие меры были приняты, чтобы избежать крайностей? Серж резко осудил «отвратительную расправу» над восставшими матросами, «которых спустя три месяца все еще партиями расстреливали в петроградской тюрьме»[47]: ясно, заключил он, что Кронштадт явился вехой в истории большевистской нетерпимости и жестокости, которыми была отравлена революция, «и признать это сегодня было бы полезным и смелым поступком»[48].
В этот момент в спор вмешался Чилига, выпустивший большой памфлет, в котором конфликт между бюрократией и массами, увиденный Троцким в 20-е годы, был перенесен в первые годы революции, и сам Троцкий изображен принадлежащим к бюрократии. Почти с самого начала, писал Чилига, партия пыталась решить экономические проблемы, наделяя все большей властью бюрократию: «Ленин четко проводил эту линию в жизнь, а Троцкий пел ей дифирамбы»[49]. Он изобразил забастовки в Петрограде, восстание в войсках, Махно и Кронштадт как последние попытки голодного, обессиленного народа установить революционный контроль над бюрократией. Требования Кронштадта — свобода слова, свобода партий и свободные Советы — воплощали высшие идеалы Октября. Поэтому Чилига трактовал Кронштадт как решающий, поворотный пункт в восхождении бюрократии.
Окончательный триумф «государственно-капиталистической» бюрократии при Сталине, московские судебные процессы и происходившие 17 годами ранее события в Кронштадте оказались тесно связанными. «Существует аналогия, прямая связь между тем, что случилось 17 лет назад, и недавними судебными процессами в Москве… Сегодня мы являемся свидетелями расправы над лидерами русской революции; в 1921 г. жертвами такой расправы стали народные массы, составлявшие революционный базис»[50]. Таким же образом Чилига представил сталинизм как дитя большевизма, а новый эксплуататорский класс — как продукт жестокости большевиков в первую пору их власти. В то время подобное объяснение чисток и процессов пороками раннего большевизма было откровением. Как писал один из американских левых историков, «разоблачение кронштадтского дела подорвало моральные основы троцкизма»[51].
Однако в глазах Сержа, который все еще был довольно близок к Троцкому, сделанные Чилигой обобщения выглядели пустыми и надуманными. Было утопизмом представлять все бунтующие элементы в России 1921 г. революционерами; более того, Кронштадтский мятеж определенно нанес вред революции. Согласно Сержу, парадокс заключался в том, что твердость большевиков в подавлении Кронштадта, их жестокость в действительности отсрочили восстановление капитализма. Судить о революции лишь в свете сталинизма, как, по всей вероятности, делал Чилига, было просто неверно. И здесь Серж привел свое часто цитируемое замечание: «Судить о живом человеке по тем мертвым микробам, которых вскрытие извлекает из тела и которых он мог носить в себе с рождения, — очень ли это разумно?»[52]. Несогласие Сержа с Чилигой не заслоняет, впрочем, сущностного сходства в их анализе кронштадтских событий. Оба они стремились объяснить деградацию революции нетерпимостью большевиков и их склонностью к репрессиям. Кроме того, оба критиковали ошибки большевизма с позиций высокой морали. Именно этот, моральный, аспект объясняет тон и направленность мысли критиков Троцкого.
Как и у Сержа, у Истмэна была одна из самых безупречных биографий из западных троцкистов. Он принадлежал к богеме Гринвич-вилледжа, в прошлом был основателем газеты «The Masses», которая стала известна в Соединенных Штатах как орган радикально-социалистического направления, осуждавший первую мировую войну. В 1922 — 1924 гг. он провел 21 месяц в Советском Союзе, присутствовал как американский коммунист на IV конгрессе Коминтерна, XII и XIII съездах большевистской партии. В то время он познакомился с Троцким и получил разрешение писать его биографию[53]. В качестве переводчика на английский язык трудов Троцкого и его литературного агента Истмэн стал в 20-е годы, по выражению его биографа, «по-настоящему первым американским троцкистом», «партией из одного человека»[54]. Вышедшая в 1925 г. книга Истмэна «После смерти Ленина» стала сенсацией. Она появилась раньше парижской публикации Х. Раковского и первой приподняла завесу над внутрипартийной борьбой за власть в СССР. Истмэн также осуществил первую публикацию за границей ленинского «завещания»[55].
В 30-е годы Истмэн продолжал переводить труды Троцкого, но отстранился от троцкистских организаций. Во время московских процессов он, хотя и считал себя по-прежнему левым, выступил с широкомасштабной критикой марксизма, косвенно направленной против Троцкого. Согласно Истмэну, крах идеалов социализма в Советском Союзе был результатом «теоретических парадоксов», содержащихся в самих этих идеалах, в которых не было разработано конкретного завершения революции и содержалась лишь детерминистская вера в то, что диалектика истории сама все довершит. Неясность теоретических представлений о послереволюционном периоде заключала в себе опасность: несмотря на марксову критику утопического социализма, Истмэн осуждал детерминизм Маркса как утопический. Поскольку во многом эти черты уходили корнями к гегелевской диалектике и историческому детерминизму, творческая деятельность Истмэна в тот период, по словам его биографа, состояла в «изгнании беса гегельянства»[56].
Здесь не место в деталях излагать эти философские споры, одно ясно: указания Истмэна на идеологические изъяны большевиков и обвинения их в преступлениях против морали — все это вызывало недоверие к объяснению Троцким сущности сталинизма. В конце концов выдвинутая им теория перманентной революции подчеркивала неспособность отсталой России построить социализм, если не произойдут революции на Западе; а его теории бонапартизма и термидора обосновывали неизбежное скатывание революции к реакции из-за слабости революционных сил в преимущественно крестьянской стране. Теперь его критики отбросили эти социально-исторические и социально-экономические объяснения и сосредоточили внимание на идеях и поведении самих революционеров. Упор на фатальные идеологические ошибки революционеров-победителей в большей степени, чем дилеммы и результаты исторических обстоятельств, стал одной из ярчайших черт «тоталитарной школы» в обществоведении, появившейся и утвердившейся в 40 — 50-е годы.
Троцкий, приведенный в ярость обвинениями, будто он «сделан из того же теста, что и Сталин», решительно отвергая упреки в моральной и идеологической слабости большевизма, предпринял в 1938 г. необычное разъяснение своего кредо — опубликовал статью «Их мораль и наша». В этом памфлете, блестяще написанном и наполненном едким сарказмом, Троцкий делал вывод, что мораль является продуктом общественного развития, она неколебима и служит общественным интересам; что мораль, более чем любой другой род идеологии, имеет классовый характер. Сталинизм был «продуктом старого общества», именно отсталость России породила сталинскую реакцию, поэтому современные события надо связывать не с ранним большевизмом, а с общественной динамикой. «Сталинские подлоги являются не плодом большевистского «аморализма»; нет, как все важные события истории, они являются продуктом конкретной социальной борьбы… борьбы новой аристократии против масс, поднявших ее к власти»[57].
Для нацистов, писал Троцкий, либерализм и марксизм одно и то же, потому что кровь и честь для них — не преграды; для демократа фашизм и большевизм близнецы, потому что они не приемлют всеобщего избирательного права. «Наиболее широкое признание встречает ныне та мысль, что сталинизм и троцкизм «по существу» одно и то же. На этом сходятся либералы, демократы, благочестивые католики, идеалисты, прагматисты, анархисты и фашисты. Если сталинцы не имеют возможности примкнуть к этому «народному фронту», то только потому, что случайно заняты истреблением троцкистов»[58]. В приравнивании троцкизма к сталинизму игнорировалась сущностная основа обоих течений — их классовая природа.
Эти в сущности давно знакомые аргументы, с какой бы силой они ни были выражены, все же не могли остановить волну пересмотра позиций, которую вызвали московские судебные процессы. Серж заговорил о сектантстве Троцкого почти сразу же после своего возвращения из СССР в 1936 г., поскольку, с его точки зрения, международная ситуация требовала сотрудничества всех противников Сталина в международном рабочем движении. Поначалу эти соображения имели в большой степени тактический и политический характер, но по мере того как разворачивались московские процессы нежелание Троцкого пойти на компромисс с другими левыми противниками Сталина вкупе с применявшимися им методами обличения и обвинения стали связывать с этическим и историческим анализом краха большевизма.
Вот только один пример. Д. Макдональд был молодым, но уже известным членом «нью- йоркских интеллектуалов», группировавшихся вокруг «The Partisan Review». Он был издателем этого журнала и летом 1937 г. договаривался с Троцким о его участии в дискуссии; в 1938 г. он сам стал сотрудничать в троцкистском «New International», а в конце 1939 г. даже вступил в Социалистическую рабочую партию[59]. Его сотрудничество с троцкистскими изданиями продолжалось и в начале 40-х годов, когда он основал журнал «Politics» и продолжал свою деятельность как известный литературный критик и публицист, автор влиятельных теорий в области массовой культуры.
В одной из статей, напечатанной в 1938 г. в «New International», молодой Макдональд открыто выступил с критикой Троцкого, предупреждая, однако, что она не направлена против IV Интернационала. «Пока я не потерял рассудок, я не заинтересован в том, чтобы «компрометировать» большевизм; напротив, я хотел бы, чтобы его можно было принять на все 100 процентов. Но у меня, к сожалению, есть некоторые сомнения, возражения, критические замечания. Разве нельзя их высказать и не быть обвиненным в контрреволюционности, не быть причисленным к анархистам, меньшевикам, буржуазным журналистам?»[60].
Делая вывод, что некоторые важные истоки сталинизма берут начало в большевистской политической теории, Макдональд проводил связь с позицией Троцкого. «Разве для марксистов сегодня не является долгом неустанно вскрывать эти слабости, с научной беспристрастностью пересмотреть всю линию большевиков? У меня создается впечатление, что Троцкий проявил мало интереса к подобному пересмотру основ. По всей видимости, он больше заинтересован в защите ленинизма, чем в извлечении уроков из его ошибок»[61]. Еще более прямо выразился Серж в своих воспоминаниях: «В сердцах тех, кто подвергался репрессиям, я нашел те же настроения, что и у их гонителей»[62].
Отвергая любой серьезный пересмотр политических методов, морали и идеологии большевиков, Троцкий сравнивал эти тенденции с периодом реакции после 1905 г., когда российская интеллигенция была охвачена разбродом и шатаниями[63]. Выводы из аналогии были ясны: истинный революционер должен выдержать шторм и дождаться нового революционного подъема. Однако для критиков Троцкого сравнение его со Сталиным было не просто тягчайшим оскорблением, которое они могли бросить Троцкому; оно свидетельствовало о том, что многие их сомнения и переоценки советской системы, истории, политических методов и морали большевиков были обоснованными. Сталинизм не был только временной ошибкой, результатом российской отсталости, и Троцкий был живым подтверждением этого. Сравнение его со Сталиным имело для них, таким образом, важное значение.
Поскольку многие идеи высказывались ими в порядке возражения Троцкому, его критики конца 30-х годов составили, зачастую разрозненно, новую систему взглядов на обсуждавшиеся вопросы, которая в конце концов вытеснила собой систему взглядов Троцкого. Если он считал сталинизм переходной стадией, которая должна породить либо капитализм, либо социализм, то его критики выдвинули идею, что сталинизм — это в сущности новая социально-экономическая система на определенном этапе мировой истории. Если Троцкий объяснял сталинизм, делая основной упор на общественные силы, то его критики во главу угла ставили мораль и идеологию. Если Троцкий рассматривал сталинизм как антипод ленинизма, то его критики видели в них близнецов.
Таким образом, была снята и разрешена проблема, поставленная расплывчатой, двусмысленной природой критики сталинизма Троцким. Критика сталинизма пришла в соответствие с критикой советской общественно-экономической системы; теоретическое неприятие сталинизма стало равным по силе его политическому осуждению. Антисталинизм перерос в антисоветизм, который Троцкий предавал анафеме. Вследствие этого основные положения, высказанные критиками Троцкого, и оказались в последующие десятилетия столь убедительными для самых разных критиков советской системы.
Примечания
1. Цит. по: DEUTSCHER I. The Prophet Outcast: Trotsky, 1929 — 1940. Lnd. 1963, p. 33.
2. Trotsky Bibliography: List of Separately Published Titles, Periodical Articles and Titles in Collections Treating L. D. Trotsky and Trotskysm. Munich. 1982, Introduction, p. 14, n. 2.
3. С. Ф. Коэн в своем важном эссе по историографии сталинизма отмечает, что «ожесточенный спор» между Троцким и бывшими троцкистами «был неправомерно обойден вниманием ученых; он предвосхитил некоторые доводы, как подтверждающие, так и опровергающие преемственность, которые впоследствии появились в академической литературе по большевизму и сталинизму» (COHEN S. Bolshevism and Stalinism. In: Stalinism: Essays in Historical Interpretation. N. Y. 1977, pp. 5 — 6).
4. О примечательном пути от крайне левых к крайне правым, который проделали М. Истмэн, лидер американских троцкистов Дж. Бёрнхем и др., см.: DIGGINS J. Up From Communism: Conservative Odysseys in American Intellectual History. N. Y. 1975.
5. О В. Серже см.: SEDGWICK P. The Unhappy Elitist: Victor Serge’s Early Bolshevism. — History Workshop Journal, N 17, Spring 1984; ejusd. Introduction. In: SERGE V. Memoirs of a Revolutionary, 1901 — 1941. Lnd. 1963. Не публиковавшиеся ранее письма Сержа и материалы его дискуссий с Троцким собраны в: SERGE V. Leon Trotsky. La Lutte contre le Stalinisme; correspondence inedite, articles. P. 1977.
6. Об А. Чилиге см.: FOX M. S. Ante Ciliga, Trotskii and State Capitalism: Theory, Tactics and Revolution During the Purge Era, 1935 — 1939. — Slavic Review, 50, 1, Spring 1991; CILIGA A. Au pays du grand men-songe. Memoirs. P. 1938 (английское издание — The Russian Enigma. Lnd. 1979). Чилига, выпущенный из СССР в 1935 г. благодаря итальянскому паспорту, и Серж, освобожденный в 1936 г. под давлением известных представителей французской интеллигенции, были среди тех немногих последователей Троцкого, которым удалось вырваться из СССР.
7. Отчет Крепо о его спорах с Троцким см.: CRAIPEAU I. Le mouvement Trotskyste en France: Des origines aux enseignements de Mai 68. P. 1971, pp. 210 — 211.
8. Подробно об отношениях Троцкого с «Partisan Review» см.: CONNEY T. A. The Rise of the New York Intellectuals: Partisan Review and Its Circle. Madison. 1986, pp. 120 — 145. Более широкое представление о литературе, посвященной нью-йоркским интеллектуалам, дает: WALD A. M. The New York Intellectuals: The Rise and Decline of the Anti-Stalinist Left from the 1930s to the 1980s. Chapel Hill. 1987.
9. DEUTSCHER I. Op. cit., p. 436.
10. Серж, например, сотрудничал с вдовой Троцкого Н. Седовой в подготовке биографии Троцкого, опубликованной на английском языке: The Life and Death of Leon Trotsky. N. Y. 1975.
11. См., напр., MEYER A. J. Deradicalization: The Case of Former Trotskyists, unpublished dissertation. Suny Albany. 1976.
12. ТРОЦКИЙ Л. Вокруг процесса 17-ти. — Бюллетень оппозиции, 1937, март, N 54 — 55, с. 32.
13. Writing of Leon Trotsky (далее WLT): Supplement, 1934 — 1940. N. Y. 1979, p. 672. В Гарвардском архиве Троцкого от этого документа явно отрезана часть, содержащая эту цитату; я привожу ее по английскому переводу.
14. MCNEAL R. H. Trotskyist Interpretations of Stalinism. In: Stalinism: Essays in Historical Interpretation, pp. 37 — 38.
15. TROTSKY L. Stalin: An Appraisal of the Man and His Influence. N. Y. 1941, p. 421. Об использовании Троцким термина «тоталитаризм» см.: MCNEAL R. H. Op. cit., p. 36.
16. TROTSKY L. Once Again: The USSR and Its Defense. — WLT, 1937 — 1938, p. 40; MCNEAL R. H. Op. cit., p. 38.
17. ТРОЦКИЙ Л. Литература и революция. М. 1923, с. 15.
18. Об отношении Троцкого к Сталину см.: DEUTSCHER I. Op. cit., pp. 222, 245 — 246, 451 — 457.
19. MCNEAL R. H. Op. cit., pp. 34 — 36.
20. TROTSKY L. The Revolution Betrayed. N. Y. 1972, pp. 86 — 114, 273 — 279 (русское издание — факсимиле оригинальной рукописи «Преданная революция»: Что такое СССР и куда он идет. Париж. 1974, с. 73 — 94, 225 — 228).
21. Об употреблении Троцким этих терминов см.: KNEI-PAZ B. The Social and Political Thought of Lion Trotsky. Oxford. 1978, pp. 394 — 410.
22. Ibid., pp. 395 — 399.
23. Этот ход рассуждений привел Троцкого к осознанию «в основе своей прогрессивной» природы раздела Сталиным Польши и «экспроприации» земли у польских помещиков после сталинско-гитлеровского пакта. Дейчер использует те же рассуждения, чтобы показать реакционность насаждения сталинизма в Восточной и Центральной Европе после второй мировой войны (см. DEUTSCHER I. Op. cit., pp. 458-62).
24. См. ТРОЦКИЙ Л. Сталинизм и большевизм (К вопросу об исторических и теоретических корнях Четвертого Интернационала). — Бюллетень оппозиции, 1937, сентябрь — октябрь, N 58 — 59, с. 7.
25. Там же, с. 7 — 8. По этому поводу Б. Кней-Пас заметил: «Разве не Сталину принадлежит программа (к добру или нет) фундаментального, революционного преобразования советской экономики? Как можно было, сравнивая Ленина и Сталина, заявлять, что эпоха последнего была периодом отступления, стагнации и консерватизма — всего того, что Троцкий отождествлял с термидором? Это показывает, что стремление Троцкого отделить Сталина от большевистских традиций приводило к абсурду» (KNEI-PAZ B. Op. cit., p. 437).
26. TROTSKY L. Once Again: The USSR and Its Defense, p. 44.
27. TROTSKY L. Defeatism vs. Defensism. December 6, 1937, In: WLT, 1937 — 1938, pp. 85 — 86. Эта статья сохранилась только в английском переводе.
28. О разногласиях среди троцкистов в начале 30-х годов, в частности в Верхнеуральском политизоляторе, см.: CILIGA A. The Russian Enigma, pp. 263 — 272; BROUE P. Les Trotskyses en Union Sovietique, 1929 — 1938. — Cahiers Leon Trotsky, 1980, N 6.
29. YVON M. What has Become of the Russian Revolution. — International Review, N. Y. 1937, pp. 62 — 63; оригинал — Ce qu’est devenue la revolution Russe. — Brochures de la revolution proletarienne, N 2.
30. CILIGA A. The Russian Enigma, pp. 102, 137.
31. CRAIPEAU I. Le mouvement trotskyste, pp. 210 — 211. Ответ Троцкого см.: Once Again: The URSS and its Defense (оригинал на французском языке: Encore une fois: l’URSS et sa defense: Craipeau oublie le principal enseignement du marxisme). — Архив Троцкого в Гарвардском университете, Т4230; Нерабочее и небуржуазное государство? — Бюллетень оппозиции, 1938, февраль, N 62 — 63, с. 15 — 19. Из писем Троцкого видно, что последняя статья особо метила в Крепо (Троцкий — Седову, 27 ноября 1937. — Архив Троцкого в Гарвардском университете, bMS Russ, 13.1.10239).
32. BELL D. The Post-Industrial Society: The Evolution of an Idea. — Survey, Spring 1971, p. 143.
33. О Рицци см.: BELL D. Op. cit., pp. 137 — 138. Библиография о Рицци: KNEI-PAZ B. Op. cit., p. 419, N 137.
34. KNEI-PAZ B. Op. cit., pp. 421 — 427.
35. ТРОЦКИЙ Л. СССР в войне. — Бюллетень оппозиции, 1939, октябрь, N 79 — 80, с. 2.
36. См. там же.
37. ТРОЦКИЙ Л. Ответы на вопросы Вендлина Томаса. — Бюллетень оппозиции, 1937, июнь-август, N 56 — 57, с. 13.
38. DEUTSCHER I. Op. cit., pp. 436-37. См. также: AVRICH P. Kronstadt 1921. Princeton. 1970, pp. 229 — 231. Большинство статей на эту тему собрано в: V. I. Lenin and Leon Trotsky, Kronstadt. N. Y. 1986.
39. См. Eleven Letters to Victor Serge, April-August 1936. In: WLT, pp. 657 — 680.
40. SERGE V. Les ecrits et les faits. — La revolution proletarienne, 1937, September, 10, pp. 702 — 703.
41. ТРОЦКИЙ Л. Шумиха вокруг Кронштадта. — Бюллетень оппозиции, 1938, май-июнь, N 66 — 67; его же. Еще об усмирении Кронштадта. — Там же, 1938, октябрь, N 70, с. 10.
42. WRIGHT J. G. The Truth About Kronstadt. — New International, 1938, Februar, p. 51. О роли Троцкого см.: AVRICH P. Op. cit., pp. 145 — 148, 211.
43. Троцкий — Седову, 19 ноября 1937 г. — Архив Троцкого в Гарвардском университете, bMS Russ, 13.1.10238. См. также: DEUTSCHER I. Op. cit., p. 437, N 1.
44. GETZLER I. Kronstadt 1917 — 1921. Cambridge. 1983, pp. 256 — 257, 208. Гетцлер показал, что вопреки заявлениям Троцкого среди матросов Кронштадта после 1917 г. оставалось много революционеров со стажем.
45. ТРОЦКИЙ Л. Еще об усмирении Кронштадта, с. 10.
46. SERGE V. Once More: Kronstadt. — New International, 1938, July, p. 212.
47. Ibid., p. 211. См. также: ejusd. Memoirs of a Revolutionary, pp. 124 — 132 a.o.
48. SERGE V. Once More: Kronstadt, p. 211.
49. CILIGA A. The Kronstadt Revolt. Lnd. 1942, p. 8 (оригинал: La revolution proletarienne, 1938, Septembre, p. 10).
50. Ibid., p. 7.
51. DIGGINS J. Op. cit., p. 184.
52. Ibid.
53. Она опубликована: EASTMAN M. Leon Trotsky: The Portrait of a Youth. N. Y. 1925.
54. O’NEILL W. L. The Last Romantic: A Life of Max Eastman. N. Y. 1978, p. XVII. Конечно, в распространении троцкизма в Америке Истмэну помогали и другие (подробнее см.: DRAPER T. The Birth of American Trotskysm. In: American Communism and Soviet Russia. N. Y. 1977).
55. EASTERMAN M. Since Lenin Died. Lnd. 1925. O’NEILL W. L. Op. cit., p. 106. Полностью историю опубликования завещания, которое часто излагалось некорректно, см. DRAPER T. Op. cit., pp. 359 — 362.
56. DIGGINS J. Op. cit., pp. 174 — 175.
57. ТРОЦКИЙ Л. Их мораль и наша. — Бюллетень оппозиции, 1938, август — сентябрь, N 68 — 69, с. 13.
58. Там же, с. 6.
59. COONEY T. A. Op. cit., pp. 127 — 129, 179 — 180. Переписка Макдональда с Троцким в 1937 — 1940 гг. собрана в архиве Троцкого в Гарвадском университете, bMS Russ, 13.1.2836 — 2849.
60. MACDONALD D. Kronstadt Revisite. N. Y. 1985, p. 357. См. также: ejusd. Memoirs of a Revolutionist. N. Y. 1957.
61. MACDONALD D. Kronstadt Revisite, p. 355.
62. SERGE V. Memoirs of a Revolutionary, p. 349.
63. ТРОЦКИЙ Л. Моралисты и сикофанты против марксизма. — Бюллетень оппозиции, 1939, май-июнь-июль, N 77 — 78, с. 16. О позиции Троцкого по вопросу сектантства см.: Trotsky to Serge, July 30, 1936. In: WLT, pp. 679 — 680; TROTSKY L. A Cancer in the Workers’ Party. August 12, 1935. — Ibid., pp. 72 — 73; ejusd. Sectarianism, Centrism and the Fourth International. — Ibid., p. 152.
Источник: «Вопросы истории», 1992, №11-12.
