Балы, красавицы, лакеи, юнкера
И вальсы Шуберта, и хруст французской булки…
Любовь, шампанское, закаты, переулки.
Как упоительны в России вечера.
В. Пеленягрэ
— Шапку не забывай ломать перед господами, понял? – строго сказал сопровождавший Степанова городовой. Он встретил его на Линии Разделения – поджидал его на бричке, управляемой каким-то усатым чухонцем в рваном треухе.
— И на купола креститься не забывай, а то вы там совсем Бога забыли, дикари.
Степанов кивнул головой:
— Обязательно, ваше благородие.
Бричка выехала на аллею, занесенную снегом. Впереди виднелся красивый дом с колоннами — то ли небольшой дворец, то ли большая усадьба – с маленькой часовенкой по правую руку.
Степанов снял свой залатанный картузик, перекрестился.
Городовой посмотрел на это сардонически.
— Ну, дурачина. Справа налево крестятся православные! – и дал Степанову увесистый подзатыльник.
У дома стояли санки и брички, пара самодвижущихся экипажей – извозчики столпились вокруг одного, шофер которого – в кожаном костюме и такой же кожаной шапке важно показывал что-то внутри машины, открыв внутренности. Механические диковины Степанову было бы и самому интересно послушать – за Линией Разделения такой техники отродясь не видали – но городовой толкнул Степанова в спину:
— Проходи, не задерживайся, баре ждут.
Дом, однако, обошли и поднялись внутрь по черной лестнице, для прислуги. Прислуги было много – женщины и лакеи сновали туда-сюда с блюдами с едой, с зелеными бутылками с шампанским, коньяком и водкой.
Городовой и Степанов прошли через дворницкую длинным коридором, в котором лежали какие-то охотничьи приспособления.
— Подожди тут, — сказал городовой и ушел. Степнов, сжимая в руке свой картуз, остался ждать.
Через пять минут городовой вернулся в сопровождении важного человека в военном мундире. Несмотря на важность, человек был весел, что объяснялось легким запахом коньяка, от него исходившим.
— Вот, Ваше сиятельство, — сказал городовой. – Простолюдин, как вы изволили приказать, доставлен.
— Вижу, вижу, — сказал военный, достав сигару и отрезав ее кончик специальным ножичком. Городовой услужливо поднес огонь, военный затянулся, выпустил облако пахучего дыма.
— Вот мы значит какие, — сказал он с удовлетворением обойдя два раза вокруг Степанова, разглядывая с интересом его кафтан и парадные брюки, заправленные в сапоги.
— Добро пожаловать на традиционный рождественский бал, господин простолюдин.
От волнения Степанов проглотил слюну, но сказать так ничего и не смог.
— Да ты не волнуйся, не волнуйся. Каждый год – еще со времен пресветлого князя Владимира Владимировича Первого – на главный бал приглашается один представитель черного народа из-за Линии Разделения. Так что тебе, человек, выпала несказанная удача. Увидишь таких людей, которых никогда в жизни больше не увидишь. Даже в синематографе. Есть там у вас синематограф, в твоем Диком Мире?
— Диком чаво?- спросил Степанов.
— В деревне твоей, дурак, — вмешался городовой.
— В деревне есть, — сказал Степанов. – Раз в год привозют. Синематограф. Новую фильму его благородия графа Михалкова-внука. Завсегда смотрим.
Все, что последовало за этим, слилось для Степанова в непрерывный поток людей, которые подходили к нему, и которых хозяин дома представлял с важностью, при этом каждый раз Степанов конфузился все больше и больше. Граф Немцов-Нижегородский, министр казны Кудрин Восьмой, князь Путин-Петербургский, барон Жириновский Шестой, купчина и финансовый воротила Сила Абрамович, промышленник де Рипаска, маркиза Ясина.
Из этого потока лиц запомнился только один, тоже конфузливый молодой человек в юнкерской форме, как выяснилось – потомок известной филологессы Чудаковой.
— Батенька, — сказал он обращаясь к Степанову на «вы», — Я, как и моя достопочтенная основательница рода, интересуюсь русской словесностью и отечественной филологией. Не могли бы вы подсказать пару-тройку новых простонародных слов, кои сейчас в ходу среди крестьян за Линией.
— Вы, барин, простите, неучен я. Не разумею по вашему.
Молодой человек попробовал по другому:
— Ну, вот всякие слова вроде «клёво», «кайф», «разрулить», «ништяк». Простонародные.
— Мы, барин, учились в церковно-приходской школе, «фурсеновке». Мы ведь люди простые, звиняйте, — виновато сказал вконец расстроенный Степанов.
Юнкер тяжело вздохнул и махнул рукой.
Все норовили сделать дагерротип с настоящим крестьянином из-за Линии. Дагерротипы делал важный мастер-немец в жилетке.
Кормить обедом Степанова сначала хотели было на кухне, но хозяйка дома, дородная и дебелая графиня Собчак, жена важного офицера, встретившего Степанова, настояла, чтобы его усадили за общий стол. Для него специально даже табуретку принесли. В итоге обед превратился для Степанова в сущий ужас – он не знал, какой прибор нужно к какому блюду брать, а от шустовского коньяка поперхнулся и начал с непривычки кашлять, чем вызвал брезгливое отодвигание от себя сидевшей рядом Августейшей матери великой княгини Багратион-Мухранской Елизаветы Кирилловны.
На рождественский бал у Степанова сил уже не осталось, да и гости потеряли интерес к экзотическому персонажу. Набравшись смелости, он нашел хозяина дома, генерал-аншефа Собчака, и попросил:
— Ваше превосходительство, отпустите, Христа-ради, до дому– баба моя волноваться начнет.
Генерал-аншеф похлопал Степанова по плечу, выдал ему стодолларовую бумажку и конфету «чупа-чупс» для ребенка – и велел из под земли возникшему городовому «отвезти нашего дорого гостя до Линии».
Напоследок сказал:
— Вот она, мужик, Россия, которую мы потеряли когда-то – да нашли. И восстановили. Как не старались кровавые палачи большевицкие разрушить генофонд русского народа, срезая слой за слоем самых честных, самых талантливых, самых лучших – да не пропала Россия, сбросила с себя иго окаянных хамов, восстала из тьмы – и вновь стоит, на зависть врагам. И уже никогда не падет, потому что хамы пусть живут там, где их место, а все лучшее, что есть на ней – отдельно, батенька, отдельно, подальше от вас, недотыкомок.
Степанов не очень понял эту речь, но на всякий случай пару раз носом шмыгнул, изображая взволнованность.
Назад Степанова отвез знакомый городовой на той же бричке с чухонским возницей. Городовой был изрядно пьян и в хорошем настроении. Рассказывал Степанову про прелести службы в полиции и жалел, что тому возвращаться в его ад, который лежал так рядом от благословенной России с луковичками-куполами православных храмов, барскими усадьбами и белой дворянской костью.
На Линии Разделения бричка остановилась.
— Ну, морда твоя суконная, а дальше уж пешком, сам, ножками дотопаешь.
Степнов вышел, поправил картуз, побрел через Линию, украшенную табличками: «Проходъ воспрещенъ!»
Уже у ворот оглянулся. Бричка стремительно исчезала в подступившей январской темноте. Степанов вздохнул тяжело и вошел в ворота.
На той стороне ворот стояла большая мусорная коробка. Он выкинул туда стодолларовую бумажку, пожалованную генерал-аншефом Собчаком, хотел было туда же отправить и картуз с заплатками.
— Раскидался Степанов реквизитом! — раздался знакомый зычный голос. Степанов оглянулся. В дверях сторожки стоял руководитель этнопсихологической экспедиции профессор Рубинштейн.
— Здравствуйте, Игорь Анатольевич! – радостно сказал Степанов. – Надоела мне эта шапка дурацкая.
— А выкидывать все равно не надо, Василий Николаевич, картуз-то казенный, музейный!
Профессор Рубинштейн взял у него из рук шапку, аккуратно свернул.
— В музей, батенька, сдадим, потому что еще пригодится, когда господа весной на Пасху черную кость к себе пригласят – куличом и крашеными яйцами угощать. Они люди православные, любовь к ближнему – у них все как полагается.
— Ну, иди, переоденься, Верочке сдашь реквизит – и свободен до понедельника. В понедельник надиктуешь отчет о пребывании – если очень постараешься, сойдет за курсовую.
— Хорошо, Игорь Анатольевич. Хотя за эту муку курсовую можно бы и так зачесть.
Он вошел в музейный блок. Ребята с его курса упаковывали в большой ящик знакомые зеленые долларовые бумажки, которые выплевывал стоящий у стены печатный станок, одолженный экспедиции несколько лет назад Институтом новейшей истории из Рабочей Синдикалистской Федерации Штатов Северной Америки. Увидев Степанова, обрадовались.
— О, наш Жак-простак пришел. Ну и как там наша Россия, которую мы потеряли?
— Нормально Россия, хрустит французской булкой. Где моя сумка, мне Светке надо позвонить?
Ребята показали на сумку с надписью «СССР 2.0», стоящую на тюках с долларами.
— Сегодня мы для этих придурков напечатали… сколько, Женя мы им напечатали?
— Сто двадцать шесть миллионов долларов! – гордо ответил второй. – Они их там едят, что ли?
— Не, — сказал Степанов. – Они их в банках держат.
— В банках? – недоуменно спросили оба. – Это как? В стеклянных банках? А смысл?
— А вот прогуливать нефиг семинары профессора Рубинштейна! – отрезал Степанов, нашел в сумке свой мобильный телефон производства Краснокаменского завода высокотехнологичной аппаратуры имени Эрика Хоннекера, отошел, чтобы приятели не мешали своими дурацкими комментариями.
Набрал номер.
— Привет! — раздался звонкий Светкин голос, и тут же без остановки: – Васька, прилетай срочно в Кандагар, Рубинчик тебя отпустит. Мы тут с местными ребятами-историками нашли стоянку времен палеолита – ты просто обалдеешь. Там такое!!!
— Клёво, — машинально сказал Степанов, потом поправился.- Здорово. Только мне отчет писать надо. О посещении Карантина.
— Да кому он нужен, твой отчет об этих придурках из резервации. Садись в первый же попрыгунчик до Кабула – и ко мне.
И – вот женщины все-таки хитрые создания – добавила томным голоском:
— Я ведь еще и соскучилась, дурачок.