Хотят в баре, а повадки как у твари.
Русская простонародная поговорка.
Очень показательный материал, из которого видно, какое было состояние умов русской послесоветской интеллигенции в конце т.н. «Перестройки». Одно выделение мое.
«Столица», № 46-47, ноябрь 1991 г.
Карякин Юрий Федорович.
1930-2011
Один из самых мерзких т.н. «шестидесятников».
Окончил философский факультет МГУ. Член КПСС (1961). Работал в журнале «Проблемы мира и социализма». Летом 1965 года вернулся в Москву и по предложению А.М.Румянцева работал специальным корреспондентом газеты «Правды» (с 1965 г. по 1967 г).
Много издавался в СССР. Писал с Большим Кукишем в кармане про Достоевского, но в итоге сам стал напоминать одного из его персонажей, что очень хорошо видно в нижеприведенной статье.
Во время «перестройки» писал радикально-антисоветские статьи, поэтому стал одним из властителей дум либеральной интеллигенции.
Естественно, его подпись стоит под печально-известным письмом 42-х, которое навсегда вошло в русскую историю как один из самых, если не самый позорный документ, рожденный русской интеллектуальной элитой.
«Прославился» фразой «Россия, ты одурела!», когда в 1993 на выборах в Госдуму избиратель вместо ожидаемого голосования за «демократов» проголосовал за ЛДПР и КПРФ. Тогда первый, но далеко не последний раз, народ оказался не тот.
Написал отвратительнейшую по непотребству статью «Бес смертный» про Ленина, где, в частности, издевался над обстоятельствами смерти Владимира Ильича. Сам поразительнейшим и просто мистическим образом умирал практически так же: парализованный, долго и мучительно.
Умер в бедности, никому не нужный, брошенный и забытый своими либеральными друзьями.
С писателем, публицистом, народным депутатом СССР Юрием КАРЯКИНЫМ беседует наш корреспондент Александр Николаев.
— Юрий Федорович, какие аспекты широко обсуждающейся проблемы «писатели в идеологической подготовке путча» наиболее интересны для вас?
— Для меня главное — разобраться в существе дела, понять причины. Юридические моменты должны быть вне нашего писательского и интеллигентского поля зрения Ясно, почему среди них Проханов. Но Распутин, Белов?
Теперь, кажется начинаю понимать. Эти люди за последние лет двадцать своей жизни очень многое потеряли. В этом я особенно убедился на съездах, наблюдая как Белов выступает буквально идеологом небезызвестного депутата Сухова. Конечно, это их беда но и вина потому что надо было заниматься той гигантской духовной работой по самообразованию и саморазвитию. которую проделывало наше поколение.
Вот Шукшин. Тоже приехал из провинции, и к Москве, как многие из них. относился с естественным недоверием. Но потом… Какие он дал глубокие определения интеллигентности, интеллигенции — Достоевский и Толстой позавидовали бы. Для тех же, о ком я говорю, слишком многое прошло мимо, бесследно и бесплодно. В результате сработал закон психологии — чем больше ты отстаешь, чем больше не хватает тебе культуры, тем острее проявляется ущербность в твоем самосознании. С другой стороны, они — классические жертвы болезни, истинно русской, а может быть, и всемирной. Все люди тщеславны, честолюбивы в той или иной мере, и крайне важно относиться к себе беспощадно. А тут вдруг о тебе начинают писать так. что куда там Толстой, или Лесков, или Стендаль. Нормальная человеческая слабость, усиленная необразованностью, и — поехала крыша. И вот ты уже обижаешься, что тебя не на каждом шагу называют гением. А что произойдет дальше? Дальше личность начинает мстить за свою негениальность и происходит оскудение таланта.
По-разному можно относиться к распутинскому «Пожару», но написан он по наитию таланта, в нем смоделировано все то, что с нами сейчас происходит. Кто виноват? Масоны, евреи? Нет там ни одного масона или еврея, есть архаровцы. А сегодня подпись Распутина стоит под тем, что они, архаровцы, собирались учинить. Должен, правда сказать с вещи, меня порадовавшей. — слышал что Распутин сам не подписывал это письмо, его фамилию туда вставили. Выходит, нужно было проявить характер постфактум. Неужто не разобрался до сих пор? Трудно это, знаю по себе.
Что еще… Им всем крупно повезло. Во-первых, большая кровь не пролилась. а во-вторых, об этом на пленуме верно Адамович сказал: они знают, что им ничего не грозит. Именно. Нет у этих авторов «Слова к народу» страха. Более того, ни у кого почти не шевельнулись чувства неловкости, стыда, покаяния. Вот что самое страшное! Слезинка ребенка — это им понятно, это вроде бы доходит, а трое убитых — нет, это, мол к нам не относится
Мы привыкли читать «Братьев Карамазовых» под впечатлением известной схемы: Иван, подавши мысль Смердякову (Бога нет — все дозволено), в конце концов осознает свою чудовищную вину, и это приводит его к безумию. В таком контексте об августовских событиях уже говорили неоднократно. А если прочитать роман по-другому? Зачем Зосима посылает Алешу в мир, да еще торопя, со словами: «Поспешай, поспешай, может быть, спасешь еще братьев своих?» Стало быть, он отправляет его предотвратить готовящееся преступление. Гениально изображена вина Ивана, но роман, оказывается, о том, что главная-то вина Алешина. Вот какова степень совестливости, открытая теми, с кем наши писатели захотели стать вровень. Полноте, ни ума, ни совести не хватает для этого. Достоевский говорил «Я определяю православие как человеколюбие». Где же оно?
Люди, фигурально говоря, по горло в крови, и ничего. Какой колоссальный разрыв с русской культурой, с русской традицией. Нет у них ни истинной русскости, ни мужества, ни милосердия.
— Как вы считаоте, стремление ряда руководителей сохранить Союз в его нынешних пределах — это «атавизм» имперского мышления или политическая мудрость?
—Я не очень вправе об этом рассуждать, поскольку здесь необходимы специальные знания. Если же в общем, то границы представляются мне делом не только исторически неизбежным, но и преходящим, делом греховным, бесовским и достаточно случайным. Недаром Достоевский определял русскость (через Пушкина) как всемирностъ. Поэтому Россия, по-моему, совершила бы духовный подвиг, если бы однажды осознала и вдруг предложила: японцы, милые, да заберите вы себе эти острова. Не из-за выгоды, не из-за политиканских расчетов, а по историческому благородству. И это вовсе не было бы распродажей Родины. Страна наша слишком огромна, настолько, что еще Ключевский предупреждал, что из-за своих гигантских пространств мы постоянно проигрываем во времени. Солженицын тоже точно заметил, что сил на империю нет. Понять нужно эту беду, понять, что все силы уходят на то, чтобы удерживать другие народы, на внутреннее же устройство, на собственное совершенствование их просто но хватает. И никакие внешние Саддамы Хусейны нам не угрожают, своих внутренних куда больше. Более того, ситуация в мире, особенно экологическая, сейчас такова, что все мы скорее задохнемся, чем проломим друг другу черепа в термоядерной войне. Все мы в одной лодке находимся и если, допустим, у нас обнаруживается пробоина, то разве она наша только?
— Пытаясь спастись от нравственного распада, наше общество обратилось к религии. Но повальное ею увлечение принимает уродливые формы. Вас это не коробит? Или вы считаете, что «перемелется — мука будет»?
— При уровне нашего духовного и культурного развития это неизбежно. Кстати, только от полного бескультурья могло случиться такое, что при закладке на Лубянке камня в память жертв сталинских репрессий панихиду служил лишь отец Глеб Якунин и не были приглашены представители других конфессий.
О том, что все беды России пошли от атеизма, я знал давно, знал от Достоевского, а вот понял окончательно только недавно. Раньше не доходило, ибо с самого начала был вскормлен без Бога. В чем главная жуть атеизма? В том, .что нас долгое время учили жить без смерти — индивидуальной и родовой. Но если бы человечеству действительно было бы даровано бессмертие, то рано или поздно любой из нас. даже самый святой из святых, испробовал бы все грехи, какие только возможны. И человечество бросилось бы на колени и взмолилось: «Боже, если ты есть, дай смерть!» Я не сразу осознал, что без смерти нет нравственности. Нас ведь как приучали: за Родину жизнь отдать в любую минуту, но смерти при этом как бы и не существовало. Все же внутренние сдвиги в сознании человека происходят только путем катастроф, только при встрече со смертью. Только встреча с нею приводит к взрыву нравственности, впрочем, и безнравственности тоже.
За годы нашей истории, начиная с семнадцатого, произошло как бы четыре расстрела. Расстрел частной собственности и тем самым — интереса к труду; расстрел демократии, т.е. всяческой законности; расстрел национальных чувств, культуры, причем и нашей собственной, и мировой; и, наконец расстрел религии, т.е. совести. Хотя вернее так: начинать надо с расстрела совести. Это первоначальное. Человек — существо не просто разумное (это чисто западное определение), но и нравственное. Бытие определяет сознание. Теперь начинает доходить: сознание определяет бытие, да еще как. Но главное, может быть, это: совесть так же определяет бытие, как бессовестность — небытие. Совесть первична, она определяет все остальное. Вдумайтесь в Достоевского: Бог — совесть, т.е. «со-вестъ», весть о беде от тебя ко мне. от меня к другому и т.д.
У «Белого дома» как раз и оказались те, кто услышал «весть», и это была настоящая победа духовного начала, в этот миг люди стали лучше. Вот если бы те, кто привык ссылаться на мнение народа, те же писатели, кстати, пришли туда, то они бы увидели свой народ, да такой, о котором мы только мечтать могли. Я, как и многие из моего поколения, принадлежу к племени Маугли. Мы изначально росли в волчьей стае, таким образом мы были запрограммированы. Только Киплинг, по-моему, ошибся — ребенок, выросший в среде волков, никогда человеком не станет. Но меня обнадеживает то, что у «Белого дома» было очень много молодых. Они ведь уже другие, нежели мы. В эти августовские дни невольно родилась мысль, что Бог наконец улыбнулся России, улыбнулся. чтоб остановить «красное колесо».
— Вы как-то связываете «улыбку Бога» с победой демократии?
— Что такое демократия? Равенство людей перед законом, а это есть не что иное, как секуляризированный тезис о том, что все равны перед Богом, что нет ни христианина, ни иудея ни язычника, ни белого, ни красного. Но это не просто «перевод» с языка духа на язык плоти, с языка небесного на язык земной, это есть взаимодействие, взаимовлияние двух культур. Все это варилось в гигантском котле многие годы. Сначала тысячи тысяч людей больше тысячи лет складывали Библию по зернышку. А потом две тысячи лет демократия вырастала из христианства, но и христианство впитывало в себя демократию.
— Вы можете согласиться с уже прозвучавшими опасениями, что в деятельности, направленной на возрождение России, может возникнуть призрак известной всем триады?
— Опасность возрождения идеи «самодержавие, православие, народность», никуда не денешься, огромная. Один из самых страшных моментов, пережитых мною за последнее время относится к I съезду народных депутатов СССР. Как вы помните, обычный расклад при голосовании был таким — 800 против 400 или что-то вроде этого. Но вдруг когда был выкинут лозунг «Держава! Родина! Коммунизм!», то как бы в едином порыве встал почти весь зал. И Горбачев встал, хотя впечатление было такое, что как будто подъемным краном его поднимали, и о. Питирим встал.. И я почувствовал, что меня поднимает какая-то невидимая сила, удержался слава Богу, остался сидеть. Немного нас, сидящих, было в зале. И какую же волну чудовищной ненависти ощутили мы тогда на себе. Кстати, нечто подобное испытал я и после своего предложения похоронить Ленина рядом с матерью. Я тогда сказал, что если есть Бог и бессмертие души, то душа Ленина всем нам только спасибо скажет.
На следующий день мы с С.Аверинцевым шли из Кремля заговорились и вдруг оказались в какой-то толпе. Не поняли, в чем дело, но атмосферу ненависти резко ощутили. Выяснилось, это была колонна людей, протестовавших против моего выступления. Наверное, повторюсь, но почему-то главное, что всегда исходит от наших «патриотов», — ненависть. И никакого благородства, никакой эстетики.
— Перестройка долгое время рассматривалась как последнее увлечение «шестидесятников» и первое — тех, кто немного помоложе. Молодежь была равнодушна. Как вы думаете, те три дня могли дать какие-то качественные перемены?
— «Вышло мое поколение в самый последний поход», — хорошо сказал Окуджава о нашем и впрямь последнем общественном действии. Что касается молодежи, то вы же понимаете, что партия как старая развратница, наплодила везде детей, я имею в виду разного рода формальные и неформальные молодежные объединения, а потом сама же начала их травить на свой манер — инструкциями, запретами, созданием общественного мнения. Разве могли они, эти дети, в результате верить всему нашему поколению? И правильно делали, что не верили. Даже когда относились к происходящему как к сведению старческих корыстных счетов. Очень трудно было доказать им, что дело далеко не в этом.
Наконец-то, в дни защиты «Белого дома», я физически и морально ощутил: пришла пора сдачи вахты. Подъем духовный впервые захватил молодых Господи, какие же острые и неожиданные они выкинули лозунги — мозги-то ведь не загажены.
— Юрий Федорович, что вы можете сказать о вашем поколении как явлении историческом?
— Смею утверждать, что это поколение — уникальное в истории человечества. Причем, говоря так, я имею в виду не только моих одногодков, но и поколение солженицынское, и Лидии Корнеевны Чуковской, и поколение Володи Высоцкого. Все мы, рожденные в период от 17-го года до начала Отечественной войны, спрессованы временем в одно целое. В том разница что для большинства из старших вопрос стоял жизнь — смерть, а для большинства из нас: карьера — ее потеря.
Странная у этого поколения судьба, слишком много людей было истреблено физически, слишком много погибло, и очень мало осталось сейчас в живых Ни у одного поколения не было таких надежд и такого их краха. Понимаете, не бывало еще случая, чтобы в пределах жизни одного поколения происходил такой резкий перелом сознания. От язычества к христианству, от Птолемея к Копернику люди шли веками, а здесь… Еще одна особенность — в массе своей, об исключениях не говорю, первые две трети нашей жизни мы жили без информации, в состоянии духовной блокады, точнее, духовного ГУЛАГа. Нас кормили какими-то кусочками полукультуры, и мы были благодарны, были сыты, да так, что ни на что другое смотреть не хотели. А в конце жизни вдруг свалилось такое, что мы сейчас представляем собой просто-напросто одурелых людей. Многие, слишком многие, не справляются интеллектуально, духовно с тем, что вдруг открылось. Не только не справляются, но и сопротивляются. Люди-то застекленели, заасфальтировались, в сто, в тысячу раз нужно больше усилий, чтобы каждый новый факт, противоречащий твоим прошлым представлениям, проник в твое сознание. По себе хорошо знаю. Бывало, решаешь какую-то интеллектуальную задачу и вдруг начинаешь буксовать. В чем дело? Запускаешь руку в череп — ба, да там еще один марксистско-ленинский кусище сидит!
Вот. например, всего года четыре-пять назад мы с Элемом Климовым задумали фильм о Сталине. За поддержкой Климов пошел к А.Н.Яковлеву, вернулся в отчаянии: «Знаешь, даже он говорит, что в Сталине есть плюсы и минусы». Сегодня мы видим эволюцию этого человека. Недавно, когда мы с ним достаточно сблизились, я напомнил ему эту историю, и его ответ мне многое объяснил. Дело в том. что, когда Яковлев стал председателем Комиссии по реабилитации, он как бы собственным сердцем, собственной физиономией пропахал все эти тысячи свидетельств, проревелся, прокровавился чужой кровью, вот тогда он начал мыслить иначе. На заидеологизированные, обызвествленные мозги никакие цифры, никакие аргументы не действуют. Только собственное твое соприкосновение с трагедией.
Вы же видите, как медленно, со скрипом идет процесс переосмысления нашей истории. Сначала порогом был 37-й го, до 29-го спускались только самые смелые, до 17-го и Ленина — почти никто, кроме Солженицына Я сам чуть не сломал себе голову на осмыслении вещей, теперь кажущихся столь очевидными, банальными. Вот, допустим, такой: в «Коммунистическом манифесте» декларируется уничтожение частной собственности, выходит, «единственная научная теория» на самом дело оказывается самой утопической и жестокой, ибо не только игнорирует природу человека, но и для достижения своих целей предполагает насилие над ней.
— А если взглянуть с этой точки зрения на Горбачева? Он ведь тоже принадлежит к вашему поколению.
— Мне кажется, что до августа он остался на том уровне, на каком мы пребывали в начале 60-х годов. Вот наглядный пример, когда неправильный взгляд на мир приводит к политической гибели. Если на какой-то определенной стадии нашего развития теоретическая ограниченность еще могла быть простительной, то сегодня она безнравственна, ибо приводит к неверным шагам, сказывающимся на всем обществе. Человек, начавший так мощно и подкупающе, чуть все дело не погубил.
— Многие склонны усматривать причины в его нерешительном характере.
— Я бы определил характер так: точное знание своего предмета, главных для тебя вещей и еще — точное, и постоянно растущее, сознание своей ограниченности, постоянная отдача себе отчета в том, чего ты не знаешь. Не для фразы, а по существу. Сочетание этих двух моментов дает характер, дает человеку необходимую гибкость и способность к саморазвитию. Когда был у Горбачева характер, когда он ему изменил? Вот мы сейчас забыли, что на XX съезде, том самом, что немного освободил наши мозги, шла речь о том, что если начнется мировая война, то они — капиталисты — неминуемо погибнут, а мы нет. И этот длительный запой соцпатриотизма продолжался очень долго. Горбачев был первым из наших политиков, кто искренним образом осознал простую мысль, что «пепел коммунизма не будет отличаться от пепла капитализма» (это слова американского астронома Сагана), и начал проводить курс разрядки. Он проявил здесь характер, волю, у него было точное знание основной цели и, думаю, ощущение какого-то незнания, а отсюда — стремление узнавать. И потому во внешной политике он развивался и шел навстречу жизни. Теперь смотрите, одновременно во внутренней политике у него росло расхождение с реальностью. Шоры марксизма-ленинизма давали ему уверенность в абсолютной правоте «великой» идеи и априорном превосходстве усвоенных им «истин» над знанием и фактом.
— Вы можете назвать какие-то наиболее важные проблемы, которые необходимо еще решить вашему поколению?
— Несмотря ни на что, духовный опыт нашего поколения колоссален. Поэтому нет ощущения финала, нет ощущения «с ярмарки», наоборот даже, я убежден, что мы еще не закончили свою песенку и есть люди, мы пока можем кого-то из них и не знать, которые тихо, неспешно работают и удивят нас со временем потрясающими книгами.
Мы должны написать свое завещание, завещание-исповедь, потому что главное все-таки не свидетельствовать о том, что было вокруг, а свидетельствовать о себе. Отчасти первую задачу наше поколение уже выполнило — свидетельств, и честных и лживых, достаточно. Со второй же, самой трудной задачей, т.е. исповедью-покаянием, причем абсолютной, беспощадной к себе, более беспощадной, чем к Сталиным и всякой другой нечисти, мы пока не справились. Кроме того, долгое время происходила подмена одной задачи другой.
Для меня самой мощной и пронзительной попыткой сочетания точного исторического свидетельства и предельно беспощадного повествования о себе остается солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ».
Августовские дни особенно остро дали мне, нам понять, что мы просто обязаны пробить стену неверия и недоверия к нам молодых. Мы должны, и здесь нет гордыни, восстановить разрушенную по нашей же вине связь поколений, заразить их своим знанием и незнанием, своим самоощущением, своим духовным ритмом, что ли. Нам нужно успеть сделать еще многое. Жаль, людей остается мало. Но ведь прорыв всегда начинается с единиц. То, о чем я говорю, очень точно можно выразить словами Мандельштама: «Век мой, зверь мой, кто сумеет заглянуть в твои зрачки и своею кровью склеит двух столетий позвонки?»
Последняя наша задача — начать «склеивать позвонки».