О дневниках Черняева * Статья

Козлов Владимир Петрович — член-корреспондент РАН.

Вопросы истории, № 4, Апрель 2010, C. 159-166

Не каждому дано вести дневник. Этот вид документа требует особой организованности, наблюдательности и какого-никакого, но все же умения записать увиденное и пережитое.

Не каждый способен вести дневник не только изо дня в день, но тем более из года в год, на протяжении десятилетий, особенно в веке XX с его жизненными скоростями и немыслимыми когда-то средствами коммуникаций.

Не каждый решится вести дневник, если рассматривает свою жизнь как вполне рядовую на фоне исторически значимых событий. Для такого человека разве что хозяйственные записи могут иметь какое-либо практическое значение.

Не каждый осмелится вести дневник в особом типе государства, где приветствуется лишь показное единомыслие, а откровения, даже непубличные, на страницах дневника, не раз становились одним из оснований для обвинительного приговора.

Не каждый может или даже имеет право вести дневник, когда его работа так или иначе соприкасается с государственными секретами, независимо от того, подлинными или мнимыми с позиций нашего времени эти секреты когда-то были.

Наконец, не каждый автор дневника решится на его публикацию при своей жизни и вообще при жизни многих современников. Дневник — вещь живая и непосредственная, в которой события фиксируются подчас в очень эмоциональной и субъективной оценке. Легче выступить мемуаристом, используя дневниковые записи в более спокойном, основанном на знании исторической ретроспективы, жанре повествования.

Дневник А. С. Черняева¹, бывшего высокопоставленного партийного функционера, заместителя заведующего Международным отделом ЦК КПСС, затем помощника генерального секретаря ЦК КПСС и президента СССР М. С. Горбачева, решительно не вписывается в проверенные временем закономерности. Многолетний спичрайтер, или, как называет себя автор, «дьяк» при секретаре ЦК КПСС Б. Н. Пономареве, а затем при Горбачеве, автор фиксирует происходящее часто ежедневно, иногда с небольшими перерывами в течение 1972 — 1991 годов. Как можно понять, нынешняя публикация — лишь часть дневника, который Черняев вел еще со времен Великой Отечественной войны, участником которой он был. Уже одно это вызывает огромное уважение к автору: случаев ведения дневника в течение едва ли не пятидесяти лет советской истории известно очень мало.

Черняев, вне всякого сомнения, рисковал своей судьбой, особенно в «догорбачевский» период. Попади тогда его дневник в чужие руки, автору вряд ли бы поздоровилось. Независимо от даваемых им оценок, сам факт ведения дневника партийным функционером его уровня не соответствовал партийной этике. Зато теперь за эту смелость мы можем быть лишь благодарными автору дневника.

Но и решение обнародовать такой сугубо личный документ, с не всеми, но все же порой пикантными подробностями, даже в наше время не всегда принимаемыми обществом, предвидя волну критики, обид со стороны людей, так или иначе соприкасавшихся с автором, в том числе людей и ныне уважаемых, потребовало от автора мужества. Автор дневника отдает себя на суд читателя с беспощадной откровенностью.

Некоторые проблемы возникают при чтении дневника и у профессиональных историков, получивших возможность оценить этот исторический источник спустя не многие десятилетия после его создания, а почти сразу. Это создает и дополнительные трудности для его анализа. Во-первых, тем, кто был современником или даже участником описываемых в дневнике событий, трудно освободиться от их собственного восприятия — глядя на дневник снизу ли, сверху ли или даже на уровне Черняева. Во-вторых, прочие источники о времени, описываемом в дневнике, в значительной части пока недоступны, что осложняет анализ достоверности записей Черняева, оценку столь оригинального источника.

Прежде всего нужна оценка с археографической точки зрения.

К сожалению, она не выдерживает критики. Публикация явно не претендует на научное издание. Дело не в том, что отсутствуют, например, очень нужный именной указатель, систематические комментарии по содержанию, хотя нельзя не отметить краткие, но емкие послесловия автора после завершающих записей каждого года. Эта своеобразная мемуарная или исследовательская часть дневника, написанная с позиций сегодняшнего дня, удачно дополняет дневниковые записи. Главный вопрос возникает с текстологией. В авторском «пояснении» сказано, что опубликованная часть этого документа (рукописный оригинал? машинописная копия?) под названием «Советская политика 1972 — 1991 гг.: взгляд изнутри» передан в архив Горбачев-фонда. Возможно, знакомство с этой рукописью могло бы снять возникающие вопросы, но пока приходится поставить их ниже.

По словам Черняева, при публикации «изъято интимное, но не личное» — и это полное право автора, хотя для корректности следовало бы отточиями отметить такие изъятия. Зато куда важнее имеющиеся признаки позднейших интерполяций. Одни из них явно связаны с непоследовательной системой комментирования: то в подстрочнике, и тогда демонстрируется отсутствие вторжения в текст документа, то — без каких-либо оговорок — в самом тексте. Например, в записи 15 ноября 1974 г., сообщая о возможных кандидатурах на пост секретаря ЦК вместо П. Н. Демичева, называя П. А. Абрасимова, автор поясняет: «(тогда посол в Париже)» (с. 116). Надо понимать, «тогда» едва ли могло появиться в тот день, а послом во Франции Абросимов был в 1971 — 1973 годах. Запись 9 января 1977 г. рассказывает о подготовке большой группой специалистов речи Л. И. Брежнева по случаю присвоения Туле звания города-героя. Автор перечисляет их и дает им персональные характеристики, в том числе: Г. М. Корниенко — «тогда заведующий американским отделом МИДа, хитрый хохол, знающий дело», Л. И. Менделевич — «единственный еврей в МИДе, никогда не пытавшийся скрывать своего еврейства. Сохранился каким-то образом там на высоких должностях до конца своих дней… Знал не только, где и в каком дипломатическом документе была поставлена существенная запятая…» (с. 259). В этом пассаже мы видим не только прошедшее время («знал», «тогда»), но и сведения о будущей судьбе Менделевича.

В этих и других явно позднейших авторских вторжениях в текст дневника не приходится видеть стремление к каким-то сознательным поправкам с учетом ставших позже известных событий, это, скорее, неудачная по форме попытка комментирования, что, конечно, следует иметь в виду, читая дневник Черняева не как литературное произведение, а как исторический источник. На эту сторону дела уже было обращено внимание по поводу ранее опубликованных фрагментов дневника (описание форосских событий 1991 г.), однако новая публикация в этом отношении не стала более совершенной.

Весь калейдоскоп документальных свидетельств дневника можно объединить по меньшей мере в три больших, с разными ответвлениями, блока: агония «международного коммунистического движения», разложение системы высшего партийно-государственного управления брежневско-черненковской поры и крах горбачевской перестройки. «Агония», «разложение», «крах» — эти определения не рефлексия читающего дневник, они лишь передают общий критический тон дневниковых записей Черняева. Классическое «Нет, ребята, все не так, все не так как надо», сквозящее едва ли не в каждой записи дневника, неизбежно порождает контрверсию: «Нет, ребята, все не так, все не так, как было». Однако она легко разбивается фактологической основой дневника.

Уже в начале 70-х годов для Черняева не было сомнений в исторической обреченности современного ему «международного коммунистического движения». Зная его изнутри и принимая самое непосредственное участие в его организации, он с беспощадной откровенностью фиксирует причины, последовательность его распада.

Первая — это неприспособленность «марксистско-ленинского» учения к постиндустриальному миру, в котором научно-технический прогресс, рост уровня жизни населения приглушил классовые противоречия, а значит, размыл почву для радикальных проявлений недовольства. Побывав в октябре 1980 г. на конференции лейбористской партии, Черняев записывает в своем дневнике: «По приезде в Москву порассуждали на этот счет с Загладиным. Он строил очередную свою лекторскую схему. Я сказал: нет, Вадим, дело идет явно к новой расстановке — к окончательному утверждению социал-демократических партий в качестве интегральной части механизма современного капиталистического общества. На эти же позиции выдвигаются массовые компартии типа ФКП, ИКП, КПЯ… И одновременно ускоряется процесс исчезновения мелких компартий, во всяком случае, потери ими всякого политического значения как в своих странах, так и на международной арене» (с. 422).

Вторая: утрата КПСС лидирующего положения в «международном коммунистическом движении» из-за догматизма и начетничества ее руководства, давления теории еврокоммунизма и усиливавшегося авторитета компартии Китая. Например, в марте 1980 г., рассуждая о западноевропейских лидерах коммунистического движения, Черняев пишет: «Но свысока держатся они. И имеют основание, так как КПСС представляют Шибаевы, Капитоновы и т.п., уровень и суть которых они давно раскусили и поняли, что именно этот уровень определяет политический и идеологический потенциал бывшей ленинской партии» (с. 401 — 402).

Третья: все более очевидное для коммунистических «друзей» КПСС отставание СССР от развитых стран порождало сомнения в правильности и эффективности движения по «коммунистической колее», гасившиеся лишь финансовой подпиткой из Москвы. 12 августа 1979 г. Черняев, например, записывает: «На той неделе принимал Гасперони и Барулли, председателя и генсекретаря Санмаринской КП. Приехали просить нефть (60 тыс. тонн), иначе их единственное в капиталистическом мире правительство с участием коммунистов сбросят итальянцы с помощью энергетической блокады» (с. 375).

В зависимости от ситуации и настроения автор дневника иногда холодно и бесстрастно, иногда темпераментно и яростно фиксирует в своем дневнике конфетные факты агонии «международного коммунистического движения», фаталистически признавая неизбежность его распада и, как можно понять, считая необходимым для КПСС устраниться от любых попыток вмешательства в него, а тем более какого-либо мировоззренческого или организационного регулирования.

Дневник содержит общие оценки автором состояния СССР брежневско-черненковского периода. Накануне наступления 1975 г. он размышляет: «Живем вроде в обстановке «всеобщего порядка и спокойствия», в отличие от всяких заграниц. А там — инфляция, безработица, забастовки, социальная ненависть, нападения и похищения людей, взрывы бомб в магазинах и кафе, а то и просто военные действия — стреляют из пушек и бомбят и во Вьетнаме, и на Ближнем Востоке… Не слишком ли нам спокойно? Не закоснели ли мы в своем видимом благополучии, а оно, должно быть, действительно массовое» (с. 127). 2 апреля 1980 г. Черняев возвращается к тревожащей его теме: «Выплеснута еще серия красивых и добрых слов и намерений, а на самом деле полный общественный застой и начало гниения (как перед каждым большим кризисом, который никак не может разразиться), завал в хозяйственных делах, нелепость и тупость во внешней политике (спасает идиотизм Картера и Кº). И полная неопределенность и утрата перспективы. Общество, все построенное как идеологическое, оказалось и без идеологии, и без видимой цели. Но при том и без обыденного благополучия. А вся верхушка в глазах народа предстает как стяжатели — материальные и духовные расхитители страны и, уж конечно, ленинского нравственно-идейного достояния, которое попирается нагло вот такими представлениями» (с. 402). Через несколько месяцев с грубоватой прямотой автор продолжил: «Никто у нас не собирается ничего менять. Забота у нас одна — сохранить здоровье, благополучие, покой и проч. высшие блага для Генерального и некоторых других вокруг него — это поистине (как в давнюю старину) высший государственный интерес. Ему подчинено все остальное: от добычи угля и нефти до заключения договора с Сирией» (с. 422).

Беспощадно дневник излагает факты разложения системы высшего руководства партии и государства в 70-х — первой половине 80-х годов. И дело вовсе не в эпизодах, связанных, например, с «узбекским делом» или с Галиной Брежневой, которым автор дневника уделяет также внимание. В конце концов, коррупционные скандалы случаются в разное время и в разных странах. Куда страшнее свидетельства дневника о механизмах власти, сложившихся в СССР к началу 70-х годов. Неэффективные, застойные, нетворческие, угодливые, формальные методы решения важнейших политических, народнохозяйственных проблем, неизменно подчиненные заскорузлым идеологическим постулатам сталинской поры, интересам военно-промышленного комплекса. К середине 1975 г. Черняев остро осознает необходимость «новых идей» для мира и СССР. «Бессмысленно строить их [идеи] как продолжение XXIV съезда и всех предшествующих. Даже сама структура доклада Генсека (идущая от Сталина) теперь выглядит анахронизмом. Да, видимо, мы вступаем в очередной этап «ревизионизма». И он неизбежен, он уже грядет — через итальянцев, через мирное сосуществование, через объятия с Брандтом и т.д. То есть обусловлен объективными обстоятельствами современности. Нужны новые идеи. Глубокие, коренные перемены в подходе к решающим идеям марксизма-ленинизма. Нужны повороты масштаба, равного созданию большевизма, нэпу… Нужны такие идеи, которые вызовут всеобщий афронт служителей идеологии, как это было и с нэпом, и с XX съездом. И нужен крупный авторитет, чтобы справиться с этим афронтом» (с. 161).

Дневник освещает «изнутри» организацию работы главного штаба строительства коммунизма — ЦК КПСС, его политбюро, секретариата и тем самым подтверждает многое советские обывательские суждения о тогда недоступном, мало известном и даже загадочном облике и механизме работы этого штаба. Запись 24 сентября 1975 г.: «Вообще в аппарате ЦК, да, я думаю, и в так называемом общественном мнении ощущение какой-то беспомощности «вверху», бездеятельности и неэффективности… Во всем очевидно отсутствие подлинного руководства страной» (с. 167). Запись 3 октября того же года: «Я не часто бываю на Секретариате. Но, как правило, выношу оттуда весьма мрачные впечатления… Убогость уровня обсуждения, некомпетентность одних в вопросах, которые предлагают другие, мелочность самих вопросов — повергают в отчаянье» (с. 171). 9 февраля 1980 г., оценивая положение в связи с началом афганской войны, Черняев записывает: «Словом, маразм всей структуры, механизма верхотуры власти, в связи с маразмом самой ее верхушки и почти 75-летним средним возрастом всех остальных элементов верхотуры — становится опасным уже для существования государства, а не только для его престижа. А выхода нет никакого» (с. 392).

Как это нет никакого выхода? А новая программа, которую в Серебряном Бору, в Волынском и на других подмосковных правительственных дачах разрабатывают для партии ее умные «дьяки», вернее, целые сообщества этих самых «дьяков»! Они — свободны, у них есть все возможности донести до руководства страны результаты «серьезных научных анализов». В откровенном разговоре с автором дневника К. Н. Брутенц, один из авторов новой партийной программы, вынужден признать советские реалии 1984 г.: «Но чтоб собрать все это в одну общую картину, нужен политический полет мысли и нужна политическая воля. Мы же, рабочая группа, не можем рассчитывать ни на то, ни на другое. У наших «читателей» там, наверху, нет ни того, ни другого. И получать по ушам никому не хочется, быть прогнанным с клеймом, что не справились с ответственным партийным поручением» (с. 567).

Картину дополняет портретная галерея генеральных секретарей и их соратников. Запись 11 сентября 1975 г. констатирует: «Все заметнее недееспособность Брежнева. Вернулся из отпуска еще 29 августа, но нигде не появился, и в ЦК его не чувствуется. А поскольку все сколь-нибудь существенное замкнуто на него, дела стоят» (с. 165). Комментируя первое заседание президиума Верховного совета СССР с выступлением на нем Брежнева, только что избранного председателем, показанное по телевидению, 18 ноября 1977 г. Черняев записывает: «Неужели само чувство самоуважения (самосохранения) не подсказывает, что закрытость таких органов, как пленум ЦК, заседание Совмина, Президиума Верховного Совета, позволяет удерживать в головах народа хотя бы мифологию власти?.. Неужели КГБ не может доложить, что по стране идет гомерический хохот и стынет полное безразличие ко всем этим театральным зрелищам, которые заменяют реальное управление и демонстрируют полное бессилие главного действующего лица» (с. 285). «Было стыдно и дико! — записывает Черняев свои впечатления об одном из заседаний секретариата ЦК КПСС летом 1979 г. под председательством Кириленко. — Ведь ничего, кроме дедовского «давай, давай» и «коммунистам не страшны никакие трудности», не было в этих косноязычных тирадах председательствующего» (с. 373). В общем, если из книги Е. Т. Гайдара «Гибель империи» мы могли узнать о том, как случилась экономическая деградация СССР в 70-е — 80-е годы, то из беспощадного дневника Черняева можно получить представление о разложении его руководства с почти полной потерей ощущения реальной жизни, нарушением нормальных механизмов управления.

Ответ на вопрос, почему деградация советской системы управления государством особенно глубоко и повсеместно произошла в брежневско-черненковское время, автор дневника видит, как можно понять из его записей, в стремлении карьеристов в высшем звене партийного руководства сохранить свои «кресла», а по возможности устроиться и в кресле повыше, в то же время подчинить реальные процессы — омертвелой идеологии. Да и в марксизме руководство страны было не сильно. Изо дня в день на протяжении более десятилетия зафиксированные автором контакты в служебной и неслужебной обстановке с его непосредственным шефом — секретарем ЦК КПСС, многолетним кандидатом в члены Политбюро Пономаревым, кажется, подтверждают это.

Приблизительно до 1985 г. автор дневника остается верен этой системе, вернее, мечтает о ее очищении от сталинизма на неких ленинских основаниях. 20 марта 1980 г. он записывает: «Стал читать Ленина. И вновь — под обаянием его убежденности, страстности, которые превращали его ум в могучий аппарат. И вновь — во власти рационалистической классовости его логики. Ее можно опровергать сегодняшними событиями. Но — если их хватать наугад и поверхностно. Но она неопровержима как орудие тогдашней истории» (с. 400). Он добивается опубликования новаторской для застойной эпохи статьи о новом взгляде на нэп и пытается защищать ее автора от нападок партийной и научной элиты. И только после 1985 г. автор, как кажется, начинает переходить на позиции европейского социал-демократического «оппортунизма», истоки которого вызывали яростное неприятие у Ленина.

Дневник свидетельствует, как система неизбежно даже после Сталина возрождала культ личности генерального секретаря, отбирала в партийный штаб определенный тип людей. Она же, несмотря на попытки своего обновления, неизменно формировала силовой и идеологический методы управления. Она была гипнотизером советского общества и сама же стала жертвой своего гипноза.

После всего сказанного можно понять, почему Горбачев, став генеральным секретарем ЦК КПСС, предложил Черняеву стать своим помощником, а Черняев, до этого все чаще подумывавший об уходе на пенсию, согласился. Для Горбачева он был опытным партийным работником с известными либеральными настроениями, публично не «засветившимся» в брежневско-черненковские времена пропагандистскими суждениями о внешней политике СССР и вообще предпочитавшим все годы работы в ЦК оставаться в тени своего честолюбивого шефа Пономарева. Черняеву Горбачев казался большой и светлой надеждой обновления страны, первоначально только через обновление партии. 3 декабря 1979 г. он записывает в дневнике: «Горбачев Михаил Сергеевич — ставропольский первый секретарь — сделан секретарем ЦК по сельскому хозяйству… Это хорошая кандидатура. Я с ним ездил несколько лет назад в Бельгию… Умный, смелый, неординарный, все видит. Озабоченный и преданный делу. Не чиновник. Умеет говорить — от души» (с. 345). Год спустя — новая запись о Горбачеве: «Производит впечатление умного, по-настоящему партийного, сильного человека на своем месте — в ЦК, в ПБ. Но явно не выдержит испытания властью: фамильярен с людьми» (с. 434). Судя по дневнику, автор буквально любовался стилем работы Горбачева, когда тот вел, например, заседания Секретариата ЦК. 30 апреля 1984 г. сделана запись: «29 апреля был внеочередной Секретариат… Опять любовался я Горбачевым: живой, мгновенно реагирует, и вместе с тем видно, что готовится, компетентный, уверенный, четкий, умеет ухватить самую суть вопроса, отличить болтовню от дела, найти выход, указать практические меры, приструнить и даже пригрозить, когда — безнадежно. Веселый и с характером. Словом, есть у нас «смена»» (с. 560). Эта характеристика Горбачева, составленная почти по канонам тогдашних партийных характеристик, кажется искренней со стороны Черняева, хорошо знавшего других членов Политбюро.

События 1985 — 1991 гг., реформирование СССР и реализация «нового мышления» в международных отношениях, показаны Черняевым как бы в двух плоскостях. Одна — это плоскость их «закулисья», плоскость намерений, выработки идей, действий, реакции на происходящее в высшем партийном ареопаге. Не посвященные в это «закулисье» о чем-то могли догадываться, но, конечно, о большинстве его дел советские люди оставались в неведении. И это касается важнейших проблемных вопросов. Касаясь обстоятельств создания в ЦК различных документов, связанных с перестройкой, в сентябре 1989 г. Черняев с горечью констатирует: «И нет у нас настоящей концепции России» (с. 802).

Дневник Черняева дал исследователям также свидетельства о том, как готовились важнейшие политические решения, особенно внешнеполитического характера, какие ожидания связывало с ними советское руководство, в каких борениях в верхних эшелонах власти шла их реализация.

Вторая плоскость представлена записями наблюдений за поведением Горбачева. Приблизительно до 1991 г. автор дневника, рассматривая «перестройку» как революцию, соответственно, ожидал от Горбачева революционных действий, радикальных экономических реформ, конкретных решений в области разоружения, вплоть до раскола и даже ликвидации КПСС, как силы, тормозящей «перестройку». 24 ноября 1985 г., оценивая полугодовую деятельность нового генерального секретаря, Черняев отмечает в дневнике: «Горбачев возродил надежды, появившиеся после XX съезда» (с. 657). 7 июня 1986 г. в дневнике появляется и вовсе поразительная, едва ли не «культовая», запись о Горбачеве: «В моем положении можно писать только о нем — осмелившемся вновь поднять Россию на дыбы (вознамерившемся пока) — Россию послесталинскую и послебрежневскую. Пришел мини-Ленин.., каким его изобразил Маяковский. Вроде бы простой, обыкновенный человек, со всеми присущими умному, нормальному, здравомыслящему и практичному человеку чертами, — и одновременно все эти черты подняты на несколько порядков по сравнению с обычным рядовым «товарищем». А если считать сверху, от Ленина, то он обладает всеми присущими и Ленину качествами, но все они пониженного уровня. И увязка этих качеств, «комплексность» у него тоже ленинская» (с. 683). «Он на глазах вырастает в великую фигуру нашей истории», — констатирует автор дневника (с. 699).

Измеряя Горбачева столь высокой планкой, автор дневника, естественно, предъявлял к нему и высокие требования. Дневник зафиксировал все нараставшее разочарование в своем сначала герое, а потом просто шефе, которому, как офицер-фронтовик, знакомый с понятием офицерской чести, он остался верен до конца. Первооснова этого разочарования: если перестройка — это революция, то необходимо и действовать революционными методами. Горбачев же медлит, маневрирует, идет на компромиссы, непоследователен в принимаемых решениях и действиях.

Вот, например, впечатления от заседания Политбюро 9 июля 1987 г.: среди прочего «остро обсуждался вопрос о продаже населению строительных материалов и вообще хозяйственных товаров, о строительстве жилья». Ситуация оказалась печальной, и, увы, Горбачев реагировал на нее в традиционном стиле: «М. С. разгневался до ярости: это — народная нужда… И кончил тем, что это — последний такой разговор… и по этому, и по другим подобным вопросам. Если не сделаете — разговаривать будем с другими» (с. 718). Вот и все. Прошло уже больше двух лет перестройки, а ее инициатор действует почти сталинскими методами, правда, слава богу, грозит только снять с должности, а не посадить или расстрелять.

Затем проступает несогласие с Горбачевым. 28 мая 1989 г., рассуждая о «команде Горбачева», Черняев пишет: «Плохо, что он держит рядом лишь Яковлева и иногда Медведева. Шахназаров шумит: почему не опирается на нас… не глупее мы, а главное, мы можем говорить что думаем. Почему он варится в яковлевском соку, который (Яковлев) сам сейчас в некоторой растерянности» (с. 799).

Назревает и осуждение действий шефа. Характерна в этом смысле запись 11 сентября 1989 года. В ней что ни фраза — то горький упрек: и за то, что Горбачев, говоря о перестройке как революции, «возмущается против тех, кто баламутит», хотя в революции это обычное явление, и за «поддакивание» Ю. В. Бондереву, В. П. Астафьеву, С. Ю. Куняеву, и за «боязнь» рынка, свободных цен. «Словом, — констатирует автор дневника, — держится за старые рычаги. Как в свое время Никита… Хотя волю стране дал небывалую, и теперь уже не удержишь, не вернешь… Приехал с юга, провел ПБ — о мыле и прочем дефиците. Народ хохочет. Нашел козлов отпущения — бросил толпе министров Гусева, Лахтина, Ефимова, будто в них дело…» (с. 801). А чуть ниже о докладе Горбачева на очередном пленуме ЦК: «Гора родила мышь. Полупризнания, полуосуждения, полуразрыв с прошлым. Полурешения. Многословие» (с. 801).

Наконец, почти как прозрение, — 24 июня 1990 г. — о двуликости Горбачева: «Он слишком стал разный: один за границей, другой — здесь. Это особенно контрастно выглядит после недавней поездки в Америку. Там его здравый смысл, там его теория «движения страны к процветанию». Тут инстинкты страха, тактически — аппаратный образ действий, привязанность к компромиссам, которая уже наносит огромный вред политике и всему делу… Думаю, и от рынка отступится… и будет всеобщий позор и бесславный конец. Может быть, не сразу, а по сильно скользящей наклонной. «Великий человек» — а он оказался именно в таком положении — не смог удержаться на уровне своей великости, когда пробил час. А он пробил именно в эти дни» (с. 859).

Приблизительно с середины 1990 г. Черняев начинает сначала сочувствовать Горбачеву, а потом и жалеть его. 20 марта 1991 г. он записывает: «Все можно объяснить. Но я так и не могу понять, почему Горбачев породил такую необузданную и иррациональную ненависть к себе. Наверное, политику, да еще реформатору нельзя юлить, нельзя быть непоследовательным, противопоказано читать народу морали. В общем, как политик он проиграл. Останется в истории как мессия, судьба которых у всех одинакова» (с. 930). Для Черняева нет сомнения, что он работает рядом и вместе с исторического масштаба фигурой. Но постепенно эта фигура в записях Черняева обретает ореол трагичности, а в ряде ситуаций — и комичности. Смысл трагедии великого реформатора, в понимании Черняева, заключался в том, что он постоянно отставал от порожденных им же самим общественных процессов и невольно тормозил их естественное развитие, а потому и потерпел поражение от группы Б. Н. Ельцина. 21 ноября 1991 г. Черняев записывает: «Между тем, если б он не тянул с 6-й статьей Конституции и сразу после ее отмены ушел бы с генсекства, партия бы раскололась. Но была бы сохранена наиболее умная и прогрессивная ее часть — для него самого, для перестройки. А так он не только всю ее потерял, но и сделал своим лютым врагом» (с. 1024).

Дневник зафиксировал последние месяцы и дни формального пребывания Горбачева во власти, его судорожные попытки в многочисленных зарубежных поездках получить кредиты как один из возможных способов давления на руководство республик Союза, уже твердо решивших «бежать» из СССР. Но политики Запада, оказывая Горбачеву уважение, не могли не учитывать реальную ситуацию в стране, где Горбачев на фоне Ельцина, Л. М. Кравчука и прочих республиканских лидеров был почти уже никем. А главное — это повернувшаяся к нему спина народа, о чем западные лидеры тоже хорошо знали. И как довесок к этому — неверие в оптимистические заявления Горбачева. 6 декабря 1991 г. Черняев записывает: «Осталась идея Союзного единения. И он — ее символ и проповедник. Иначе ему просто нечего делать… И это видно по его «распорядку дня». Он ищет всяких встреч — со своими и иностранцами. Чуть ли не каждый день дает интервью, выходит к журналистам после заседаний и т.д… Рефрен: если не пойдут на Союз — я ухожу, мне места не остается. И рядом план: созвать Госсовет, Съезд народных депутатов + обратиться прямо «К народу» (через ТВ)… И потребовать плебисцита: вы за Союз или нет? Все это иллюзии — и съезд не соберешь, и плебисцит не проведешь, если республики не захотят» (с. 1031).

Автор дневника не был ни сторонним наблюдателем, ни рядовым участником процесса, а он был его активным организатором, сумевшим предвидеть многое из того, что происходило в СССР.

Дневник может считаться своеобразным документальным автопортретом, и его можно «проявить», как в старые добрые времена, в фотолаборатории.

Когда наступили новые времена, когда начинали сверкать то ли звезды, то ли уже искры перестройки, от которых может случиться пожар, автор дневника 22 января 1985 г. записывает свои впечатления об очередном заседании секретариата ЦК: «Очень скверно… Никак не могу примириться с равнодушием людей (моих коллег в ЦК) к работе, за которую они получают большие деньги и всякое прочее. Пусть ты презираешь «это дело». Может, оно того заслуживает по своей бессмысленности, непродуктивности и т.п. Но будь честен. Уйди, если не нравится. Но не будь циником, ибо это означает, что за тебя должны делать твою работу другие, которые получают те же деньги, что и ты, т.е. делают двойную работу — и за себя, и за тебя!» (с. 596).

Все чаще в последние два года перед «совместным исходом» Черняев пытается происходящее измерить через себя не как чиновника, а как участника Великой Отечественной войны, и не просто «участника», а фронтовика. Но и здесь остается самим собой. Комментируя встречу Горбачева с ветеранами войны накануне 45-летия Победы, он анализирует собственные эмоции на этой встрече: «А почему у меня самого их [эмоций] нет? Вернее, они у меня совсем другие, эти эмоции, хотя я-то, как и эти генералы и орденоносцы, воевал с немцами, а не в Афганистане» (с. 855).

Итак, перед нами — образованный, постоянно следящий не только за политической жизнью, но и за событиями в гуманитарных науках и культуре человек, необычный для той бюрократической среды, в которой ему довелось работать десятилетия. Чиновник-интеллектуал, каких было немало в России XIX века. Он прекрасно осведомлен о «правилах поведения» в этой среде, но при этом способен искренне менять свои убеждения — например, первоначально неприязненное отношение к Солженицыну со временем сменилось неподдельным уважением к нему. Конечно, циник, причем, циник с крепкими нервами — иначе трудно понять, как можно было проработать в принявшей его в себя системе; не лишен честолюбия, удовлетворяя его непубличной интеллектуальной работой, пусть даже в большинстве случаев не реализованной практически. Не столько, впрочем, Черняев чиновник-интеллектуал, сколько чиновник-интеллигент советской поры. Как чиновник-интеллектуал он, кажется, внутренне вполне заслуженно, не прочь сравнить себя и с Г. Киссинджером, и с З. Бжезинским. А собственно говоря, почему бы и нет? Должности — сопоставимы, степень информированности — приблизительно одинаковая, степень цинизма — похожая, образованность — достаточная. Разность методологии понимания жизни и мира? Но Черняев легок и гибок в ее пересмотре внутри себя. Однако стать вровень с ними Черняеву не дает его интеллигентность — чисто российское свойство ума, мешавшее автору дневника освободиться от романтических иллюзий, например, относительно политики своих заокеанских коллег или действий некоторых лидеров перестройки.

Как хронист своего времени и как его не только бытописатель, но и в немалой степени аналитик, Черняев заслуживает не просто похвалы, не просто уважения, но и восхищения. Не возникает желания критиковать автора дневника, хотя при поверхностном чтении политически ангажированные оценки неизбежно возникают. Когда, говоря словами любимого Черняевым гражданского поэта России Н. М. Коржавина, «разумом бог не обидел», когда «многое слышал и видел», но не мог изменить в соответствии со здравым смыслом, невольно становишься либо циником, либо тихим и незаметным приспособленцем, либо хронистом, разоблачающим нравы своего времени. И тогда возникает «игра явлений» жизни, без веры в ее устройство.

Примечания

1. ЧЕРНЯЕВ А. Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972 — 1991 годы. М. РОССПЭН. 2010. 1047 с.