Статья, написанная либералом и с либеральных позиций, которая посвящена скорее не Февральской революции 1917 года, а тому ультраправому и охранительскому идеологическому развороту, который произошел в Российской Федерации, когда ее президентом был бывший член КПСС и офицер КГБ СССР В.Путин.
Сахаров Андрей Николаевич — член-корреспондент РАН, доктор исторических наук, профессор.
Воспоминания посвящены обсуждению статьи А.И. Солженицына «Размышления над Февральской революцией» на круглом столе «Российской газеты » в феврале 2007 г., а также последующим публикациям в прессе по поводу смысла Февраля. В ходе острейшей полемики о роли Февральской революции в истории России, инициированной статьей Солженицына, была сделана попытка пересмотреть уже сложившееся в науке и в общественном сознании цивилизационное значение событий февраля-октября 1917 г., дать уничтожающую критическую оценку одного из крупнейших событий отечественной истории.
В двадцатых числах февраля 2007 г. мне позвонили из «Российской газеты» и от имени ее главного редактора В. Фронина пригласили принять участие 26-го числа в «круглом столе» газеты для обсуждения брошюры А.И. Солженицына «Размышления над Февральской революцией».
Близился 90-летний юбилей февральско-мартовских событий 1917 г., и было ясно, что затевается какая-то очередная историкоидеологическая акция. О Февральской революции говорилось много и уважительно. Идеалы Февраля, растоптанные и оболганные большевиками, сокрушившими Временное правительство в октябре 1917 г., казалось, прочно, хотя и с большим историческим запозданием — почти в семьдесят с лишним лет — возвращались в российскую жизнь и были даже утверждены в новой Конституции Российской Федерации. В учебниках истории Февральской революции отводилось весьма уважительное место. Отмечалась ее роль в невиданном для России прорыве к гуманизму, мировым цивилизационным ценностям, правам и свободам людей, достигнутым в передовых высокоразвитых демократических странах. Правда, не скрывались и мягкотелость, нерешительность режима, свергнувшего царизм, его неумение справиться с проблемами огромной, многонациональной, да к тому же воюющей уже четвертый год страны.
Казалось, что в год 90-летия «Февраля» можно было бы подчеркнуть всю историческую значимость тех событий и обсудить в новых исторических условиях демократической России горькие уроки поражения «февралистов», отдать должное их порыву, жертвенности и склонить головы перед их историческим подвигом. Так, по крайней мере, я воспринимал этот звонок и с радостью согласился на предложение газеты. Конечно, поинтересовался — каков будет состав участников обсуждения.
Оказалось, что кроме меня приглашены еще трое: жена А.И. Солженицына Наталья Дмитриевна, которой отводилась главная роль в презентации брошюры писателя; известный общественный деятель В.П. Лукин, бывший одним из организаторов партии «Яблоко», но к 2007 г. перешедший на государственную службу в качестве уполномоченного по правам человека при президенте РФ; известный режиссер А.С. Кончаловский. Люди все уважаемые, отличающиеся независимостью суждений, совершенно определенно демократически и гуманистически ориентированные.
Вскоре после этого телефонного разговора я получил и официальное приглашение, подписанное руководителями газеты, и текст роскошно изданной брошюры. Позднее выяснилось, что этот текст был размещен на сайте газеты и опубликован 27 февраля на ее страницах полумиллионным тиражом.
Я никогда не был поклонником художественного таланта Солженицына, хотя с огромным интересом и, прямо скажу, с наслаждением читал его «Один день Ивана Денисовича». В этой книге все было ново: запретный до этого «лагерный» сюжет, возврат к классическим формам хорошей русской прозы в отличие от пропагандистских агиток многих советских писателей, ядреный русский язык. С затаенным восторгом я буквально проглотил данный мне польским коллегой на одну ночь роман Солженицына «В круге первом» во время поездки в Польшу в начале 1970-х годов. Оставалось ощущение прикосновения к чему-то невероятно влекущему, новому, неизведанному. И, конечно, огромного уважения заслуживала работа писателя над эпопеей «Архипелаг Гулаг», вышедшей уже в новой России.
Но с течением времени все эти ощущения померкли. Уже в новых исторических условиях я заново прочитал недочитанный в Варшаве роман. Куда-то исчезло ощущение тайны, сюжетной новизны, стертое многочисленными публикациями конца 1980-х — 1990-х гг., разоблачавшими систему сталинских репрессий. Осталось невероятное многословие, размытость образов, неудачные, на мой взгляд, попытки так называемого словотворчества, зачастую вычурного и претенциозного, бесконечные философские отступления.
Закончив чтение, я с разочарованием отложил книгу в сторону. Такая же судьба постигла и другие ранее запретные и поэтому сладкие плоды творчества Солженицына. Он сразу встал для меня в ряд других писателей периода «оттепели». Его историософские размышления о судьбах России, пронизанные патриархально-общинными мотивами, склонностью к возвеличиванию так называемых российских устоев и традиций, включая монархию, опубликованные до и после приезда в Россию, также ничем новым поразить меня не смогли.
Что касается его «Архипелага» и исторического романа «Красное колесо», то при всей огромной авторской работе, масштабности привлеченного материала, тщательности в отборе источников эти сочинения, на мой взгляд, уже ничем не выделялись среди обилия изданных источников, в том числе мемуарной литературы, разного рода региональных изданий, касавшихся времени сталинских репрессий и событий Февральской революции. Интересна была лишь их авторская интерпретация, хотя, конечно, обаяние общественной фигуры Солженицына, его подвиг первопроходца в обличении ужасов и мерзостей сталинизма, его смелость и самопожертвенность были огромны. Он остался в нашем сознании живым демократическим и гуманистическим памятником эпохи расцвета и крушения коммунистической системы в России. Поэтому его слово о «Феврале» в канун 90-летия революции ожидалось как откровение.
Открыл первую страницу и возрадовался: как же хорошо и откровенно там было сказано: «В СССР всякая память о Февральской революции была тщательно закрыта и затоптана. (Праздник 12 марта, в который отмечалась годовщина Февральской революции, большевики упразднили уже в середине 1920-х годов). А между тем, именно Февраль трагически изменил не только судьбу России, но и ход всемирной истории. И так неотвратимо глубоко было забвение, что, вот, лишь 90-я годовщина Февраля может дать толчок нашей памяти, просвет к осознанию»[1].
Но, обвинив большевизм в намеренном замалчивании и извращении смысла Февральской революции, Солженицын не прояснил — в чем же концепционно разошлись «февралисты» с большевиками. Не сказал он ни слова об этом и далее. Это показалось мне поначалу просто странным. Но при последующем чтении брошюры выяснилась чудовищная для меня авторская мысль: большевики ненавидели «Февраль» потому, что это были не просто их, так сказать, «классовые враги», но и глашатаи и проводники тех цивилизационных ценностей — в экономической, политической, социальной, культурной, национальной областях — от которых начисто отказывались большевики, нацеленные на строительство своего, «нового мира», который с некоторыми модификациями существовал в России без малого семьдесят с лишним лет и, в конце концов, рухнул под напором этих самых цивилизационных ценностей, провозглашенных некогда в России в феврале-марте 1917 года.
Это умолчание в предисловии к брошюре (написанной в 1983 г. как итоговое размышление к роману «Красное колесо»), как оказалось, было вовсе не случайным, поскольку автор вовсе не принимал ни тех лозунгов, под которыми проходил «Февраль», ни методов управления страной со стороны «февралистов», ни их личностного состава. И в этом смысле разницы между подходом к «Февралю» большевиков и Солженицына практически не было.
Так в чем же упрекал писатель советских коммунистических идеологов, «закрывших» «Февраль» для России на семьдесят с лишним лет? Ответа на этот вопрос нет. Зато Солженицын дает свою версию исторического отрицания «Февраля», которая на практике оказалась куда более критической, нежели большевистская.
Чем более я углублялся в содержание брошюры, тем более поражался этому неприятию автором всего, что совершила и недосвершила Февральская революция. Тем более, я недоумевал: с какой целью полумиллионным тиражом были опубликованы его «Размышления» в канун 90-летия Февральской революции и для чего предполагалось широкомасштабное обсуждение этой работы с его последующей публикацией в газете.
Солженицын с возмущением нанизывал на свой нигилистический шампур всех, кто не сумел воспротивиться революционным токам в стране: слабовольного растяпу-царя, бездарное правительство, изменнический генералитет. На этом же идеологическом вертеле оказались и те, кто расшатывал власть, мешал ей защититься от натиска, в общем-то, ничтожных революционных сил — запасных батальонов, расквартированных в Петрограде и не желавших отправляться на фронт, и «толпишки», которая, возбудившись недостоверными слухами о нехватке продовольствия и в первую очередь хлеба, организовала беспорядки в столице. Это, прежде всего, Государственная дума, бездарная военная верхушка Петрограда, всякого рода интеллигенция. Правительство должно было проявить, прежде всего, силу, царь как Верховный Главнокомандующий обязан был объявить «мятежный город» в военное время «вне закона», и «быстро бы пересохли глотки у ораторов, они бы кинулись через финскую границу, а не толкали бы в Действующую армию “приказ № 1”». И, конечно, Николай II вместо того, чтобы мчаться в одиночку на спасение семьи, должен был возглавить верные ему фронтовые части и двинуть их на Петроград. «Слабый царь, он предал нас», — пишет Солженицын [2].
Рисуя картину бессилия власти, отсутствия какой-либо поддержки трону со стороны основных общественных сил, особенно дружного выступления генералитета за отречение царя, автор практически подтверждает ставшую аксиомой точку зрения историков — и советских, и зарубежных, и современных российских — что антимонархизм был всеобщим, что общество в целом оказалось в фарватере мощных буржуазно-демократических настроений. Именно это и определило бессилие власти, которую никто не хотел защищать. В этом и была сила Февральской революции, скоротечно поддержанной страной, несмотря на то, что действительно в руках взявшего власть Комитета Государственной думы не было реальных военных сил. Поэтому и оказалась эта революция бескровной.
И еще раз Солженицын по существу признает победу всего общества над устаревшей монархией, когда с негодованием рассуждает о том, как в течение ста лет мужало в России некое либеральнорадикальное «Поле» и, в конце концов, подчинило себе «все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его». На самом деле никакого такого либерально-радикального «и даже социалистического» «Поля» в России не было. А существовало «Поле» либеральное, предвосхищенное еще умеренной частью движения декабристов. Но было, используя терминологию Солженицына, и «Поле» радикальное, позднее радикально-социалистическое. Оба эти направления одинаково ненавистны автору. Но всю вину за разложение общества он возлагает на либералов, на интеллигенцию: «Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила… Национальное сознание было отброшено интеллигенцией — но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе» [3].
Смешав поначалу в одну кучу либеральное и радикальное движения, Солженицын далее пишет лишь о либералах-интеллигентах. Они овладели умами людей, в том числе и генералов, они сковали власть по рукам и ногам, они «не дали монархии защититься, не допустили ее прямого боя с революцией». А нужен был именно бой! Необходимо было снять войска с фронта и направить их на Петроград, чтобы восстановить монархический порядок. Это предотвратило бы грядущую общественную катастрофу. А кроме того — что совершенно поразительно — писатель признает, что все мыслящие элементы в России поддержали это либеральное «Поле», хотя и определяет эту поддержку в 1% населения России. Остальная масса, не затронутая просвещением, темные, «дремучие» слои народа оказались невосприимчивы к либеральным веяниям. Девять десятых населения «даже и не было пронизано либерально-радикальным “Полем”». Автор пишет о «дремоте страны», о ничтожном участии масс в Февральской революции [4]. Нигде, кроме Петрограда, «не было предрасположения к восстанию», и далее: «Если б революция была стихийной и всенародной — она происходила повсюду» [5]. Но разве бывает такое в истории — чтобы «стихийно» и «повсюду»?
Как раз в этом всенародном одобрении со стороны всего народа — и «просвещенного» и «совсем непросвещенного» — падения монархии и проявилась массовость и бескровность «Февраля».
За что же так бичует Солженицын Февральскую революцию, за что обрушивается на либералов-«февралистов»?
Главный упрек, адресуемый «Февралю», — это разрушение государственной системы в стране, приведшее к хаосу, сдаче власти Советам и, в конце концов, — к победе еще более ненавистного писателю большевизма [6].
«Февралисты» уничтожили царскую администрацию, полицию «наружную» и секретную, всю систему Министерства внутренних дел — «это все учинили светлоумные российские либералы». Это было ужасно, и сделали это «круглые дилетанты», ничтожества, болтуны и пр., а февральская демократия представляла собой явление «незрелое» и «даже несостоявшееся». «Февралисты» после поражения, уже будучи в эмиграции, десятилетиями изображали свой «распад» «как торжество свободного духа». «Очень помогло им и то, — заключает Солженицын, — что грязный цвет Февраля все же оказался светлей черного цвета злодейства коммунистов» [7], но февральская атмосфера «была духовно омерзительна». Февральская революция, по мнению писателя, не достигла ни одной национальной задачи русского народа [8]. Одновременно Солженицын клеймит и демократию как таковую вообще: в февральской демократии «пророчески пронизалась вся близкая слабость демократий процветающих — их ослепленная безумная попятность перед крайними видами социализма, их неумелая беззащитность против террора» [9].
Свою порцию критики получила и Русская Православная церковь за то, что не сумела поддержать монархию в России, не создала «противоположное духовное “Поле”» против общественного разложения, «не попыталась спасти, образумить страну» [10].
Досталось и крестьянству, не сохранившему в своей среде прежние «патриархальные и богобоязненные» устои, потерявшему в душе Святую Русь. Часть крестьянства «разжигалась неправедной жаждой к дележу чужого имущества» (так говорит писатель о борьбе крестьян за помещичью собственность), «без памяти о прежних устоях» [11]. При этом Солженицын совершенно игнорирует тот факт, что в эту идеализированную «память о прошлом», входили «бессмысленные и беспощадные» бунты Степана Разина, Емельяна Пугачёва и многие другие, не столь масштабные социальные схватки крестьянства с властями, с помещиками. Эти схватки множились и ожесточались и после отмены крепостного права, превратив русскую деревню начала XX в. в пылающий костер помещичьих имений, независимо от «пропаганды образованных». Возврат к Святой Руси, к патриархальщине, к богобоязненности — вот к чему должны были стремиться в XX в. и священство, и крестьянство, поддерживая монарха, спасая страну от «катастрофы».
То, что написано Солженицыным по поводу Февральской революции, пронизано духом монархического, самодержавного охранительства, ненавистью к мировым демократическим ценностям, мечтой о самых жестких репрессиях против порыва людей к свободе. И все потому, что именно в условиях этой свободы и демократии, которые, конечно, не могли быть строго дозированы в условиях стихийного развития событий, произошел захват власти большевиками, еще более ненавистными писателю.
После прочтения брошюры подумалось, что не случайно именно в 2007 г., накануне крупных общественных событий в России был предпринят идеологический удар по либеральным идеалам прошлого. Цель этого удара, как выяснилось позднее, заключалась в исторической дискредитации либерального движения вообще — и не только в России, но и в мировом масштабе, в повороте к полной ревизии либеральных преобразований в России конца 1980-х — начала 1990-х гг., которые вызвали к жизни после десятилетий забвения идеалы Февральской революции.
Это был характерный для каждой большой революции закономерный реакционный откат, вызванный крахом многих революционных иллюзий, разочарованием людей в содеянном российскими лидерами 1990-х гг., когда наряду с важнейшими цивилизационными завоеваниями — права и свободы людей, возвращение системы частной собственности и рыночной экономики — осуществлялся криминальный захват собственности, появились олигархический капитал и всевластие олигархов, сращивание политического и экономического «истэблишмента», безудержный разгул бюрократии на всех уровнях. Но это особая тема. Наступление на «Февраль» в 2007 г. стало лишь частью общей политической панорамы.
Первой взяла слово жена Солженицына Наталья Дмитриевна. Она рассказала историю создания романа «Красное колесо» и появления на свет «Размышлений» автора о Февральской революции, предложенных к обсуждению на круглом столе «Российской газеты».
Начала Наталья Дмитриевна так: «Советские люди о Февральской революции почти ничего не знали. Это была сознательная большевистская политика, что Февральская революция никакой роли не играла. Как вы, может быть, знаете, в самые ранние советские годы праздновалась ежегодно годовщина Февральской революции. Ее скоренько, конечно, закрыли. И, в общем, стерли из сознания населения нашей страны. Была только Великая Октябрьская революция». Александр Исаевич, с молодых лет мечтавший написать объективную историю Русской революции, уже в зрелом возрасте взялся за эту тему. Так появился многотомный роман «Красное колесо». И что же? Солженицын пришел к еще более резким оценкам Февральской революции, нежели это делали большевистские историки и пропагандисты: «Ему стало понятно, что корень не в “Октябре”. Что радикальные события, перевернувшие ход русской и мировой истории, случились именно в “Феврале”».
Далее Наталья Дмитриевна прокомментировала смысл массового выпуска брошюры: «Начнем учиться на собственных ошибках», «и в нашу перестройку мы повторили целый ряд ошибок Февраля, как власть, так и общество повторили их. Потому что Февральская революция, в конце концов, была некоторым завершением столетней дуэли между властью и обществом, которую власть как бы проиграла, но и общество не выиграло» [12].
Хочется спросить, какое общество имелось в виду? То, которое Солженицын называет «хоть сколько-нибудь тронутым просвещением, хоть начатками его», или то, о котором писатель говорит, как о необразованном, традиционном?
Подобный же выбор встал и перед так называемым «обществом» в 90-е гг. XX в., возродившим в стране «февральские» цивилизационные ценности. И снова «хоть сколько-нибудь тронутая просвещением» часть общества приняла эти ценности и пыталась их «адаптировать» к новым историческим условиям, а другая его часть — конечно, большинство — осталась к этим ценностям глуха и невосприимчива, что говорит лишь об одном: как «Февраль» пришел в Россию ранее ее цивилизационного созревания, так и революционные свершения конца 1980-х — начала 1990-х гг. пали все на ту же «незрелую» общественную почву, милую всем тоталитарным тенденциям, которые разрисовали эту почву своими узорами.
Солженицын сожалел по поводу того, что власти не хватило репрессивной мощи, чтобы задавить «февральский» хаос. В 1990-е гг. история повторилась: снова старая власть пала перед натиском либеральных ценностей, а попытка повернуть общество вспять в августе 1991 г. закончилась крахом. Но в обоих случаях «необразованное, тупое и традиционное большинство» сыграло свою историческую роль: в 1917 г. в виде прихода к власти большевиков, поддержанных, в конце концов, большинством «трудящихся», а на исходе XX в. в виде неторопливой, но неуклонной поступи авторитарного режима, с восторгом встреченного тем же, правда, поредевшим, несколько поумневшим, но столь же беспощадным по отношению к либеральным ценностям, российским большинством.
Отвлекаясь от этой полемики, замечу, что нигде и никогда революционные преобразования, основанные на либеральных ценностях, единственно обеспечивающих цивилизационный прогресс человеческого общества, не проводились большинством народа. Их движущей силой было и остается именно просвещенное меньшинство, усилия которого осваиваются в разные сроки и с разной степенью интенсивности уже всем обществом, не без цивилизационных откатов, остановок, попятных движений.
Вторым дали слово мне. Отметив выдающуюся роль Солженицына, я затем сказал буквально следующее:
«Мне хочется начать с того, чем закончил предыдущий оратор, — с утверждения, что общество ничего не выиграло. Если коротко говорить о смысле Февральской революции, то, во-первых, она, а точнее Временное правительство впервые провозгласило Россию республикой. Это было великое событие в истории страны. А сама Февральская революция началась полной амнистией политических заключенных и отменой смертной казни. Свобода слова, печати, союзов, собраний, стачек, отмена сословных, вероисповедальных, национальных ограничений, подготовка Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого тайного голосования — это все свободы и достижения, которых Россия не знала. Замена полиции народной милицией, ликвидация жандармерии, демократизация армии, ликвидация Сената, министерств и канцелярии Императорского двора, провозглашение автономии Финляндии, декларация о независимости Польши, подобающее устройство церковных дел — церкви вернули самоорганизацию и дали возможность самой устраивать и определять свою жизнь, нужды и судьбы. Россия, по общему мнению тогдашних политиков (в том числе и В.И. Ленина, высказанная в «Апрельских тезисах»), стала самой свободной страной в мире. Это чего-нибудь стоит в российской и мировой истории! Надо сказать, что Февральская революция практически поставила точку в том длинном ряду дуэлей между обществом и властью, о котором говорила здесь Наталья Дмитриевна Солженицына. Начиная с реформаторов XVIII в., Сперанского, великих реформ 1860-х гг., попыток 1905—1907 гг. сдвинуть Россию к становлению на пути гражданского правового общества удавалось только частично. А Февральская революция открыла простор для всего этого. Она действительно сделала страну свободной, демократической буржуазной республикой, сохраняя основные рычаги цивилизационного развития мира — рыночную экономику, частную собственность, уважение прав и свобод личности.
Я думаю, что мы должны уже по новому стилю праздновать в России победу Февральской революции и всемерно подчеркивать это великое событие в нашей российской истории.
Если мы здраво оценим нашу сегодняшнюю жизнь, то увидим, что идеалы, провозглашенные Сперанским и другими реформаторами, а также Февральской революцией, у нас до сих пор еще не проведены в жизнь, не осуществлены. Почему? И мы до сих пор еще вырабатываем гражданское общество. Мы только на пути к этому и многого еще не достигли. И именно Февральская революция явилась историческим провозвестником всех тех событий, которые грянули в конце XX века. В 1990-е гг. практически мы вернулись к февралю 1917-го и от него начали движение и — хорошо ли, плохо ли — продолжаем его сегодня…
Если говорить об общих оценках, Александр Исаевич говорит о “грязном” цвете Февраля, за которым последует мерзостный цвет Октября. Но мы же не можем зачеркнуть, например, опыт Великой французской революции, несмотря на жестокий террор якобинцев и ужасающую диктатуру Наполеона, подчинившего себе пол-Европы. И также с Февральской революцией в России — я бы не придерживался обвинительной позиции. События в России развивались в соответствии с духом ее цивилизации так, как они развивались. Я считаю, что мы должны сегодня не зачеркивать, а возвышать события 90-летней давности. Я думаю, что это была не «духовно омерзительная», а нормальная революция переходного периода, когда вся система была в кризисе и наступала эпоха совершенно нового развития страны в условиях индустриализации, буржуазной демократии. Тогда огромная многонациональная, многоконфессиональная Россия была буквально втянута в жернова мирового цивилизационного развития…
Ряд характеристик “Размышлений…” у меня как у историка вызывает сомнение. Мне трудно поверить, что все было так плохо от того, что в России тех времен не обнаружилось “Святой Руси” — пошатнулась вера, не “работала” церковь, и все это, в конце концов, привело к неверию, безбожию, аморальности — люди стали хвататься за топоры и косы, общество стало разваливаться, и все закончилось Октябрем. Я думаю, что это не совсем так. И советую вспомнить знаменитые слова Белинского о том, что русский народ в своей сути народ атеистический. Да, эта “Святая Русь” вырезала сотни тысяч людей во времена восстаний — Разина и Пугачева. Патриархальная, общинная, отсталая, доведенная до ужасающего состояния крепостная Русь жестоко сводила счеты со своими угнетателями. А как Пушкин говорил о народном бунте — ужасном, стихийном, страшном, а это все было в тот период, когда Русь, по мнению Солженицына, была еще “святой”» [13].
На следующий день в отчете «Российской газеты» мое выступление было охарактеризовано как «неожиданное» и «несрежиссированное». Автор обзора Е. Яковлева отмечала, что «для него (то есть для меня) смысл Февральской революции как раз в противоположном — в том, что она возвела Россию на недосягаемую для того времени высоту свобод, сделала ее, выражаясь современным языком, “мировым демократическим лидером” своего времени [14]… “Именно от февраля 1917 года мы начали свое движение в 90-е годы”, — подчеркивал неисчерпаемое одним веком величие событий историк. Наталья Дмитриевна Солженицына стоически внимала интересному оппоненту, хотя и не собиралась отказываться от выстраданной в великих трудах исследования и самой совести позиции мужа» [15].
В своем заключительном слове, которое, однако, не вошло в стенограмму, Наталья Дмитриевна с удивлением назвала мое выступление «незапланированным».
Я пишу об этом не для того, чтобы как-то акцентировать внимание на своей персоне, а для того, чтобы прояснить общую ситуацию с обсуждением «Размышлений» Солженицына. Совершенно ясно, что это была заранее идеологически и пропагандистски спланированная акция. И что самое печальное — и писатель, и его жена были об этом хорошо осведомлены, не говоря уже об организаторах «круглого стола». Я это понял уже в ходе самого обсуждения. Правда, со мной на эту тему никто не говорил, так как люди, причастные к этой акции, были убеждены: бюджетный работник скажет так, как надо власти, тем более, что мои выступления по телевидению и радио до этого времени вовсе не шли в противоречие с общими установками. Впрочем, они действительно были таковыми, так как у меня не было каких-либо сомнений, что власть, несмотря на некоторые начавшиеся зигзаги в сторону советских коммунистических ценностей и очевидных электоральных расчетов и подстроек под антилиберальное большинство народа, является все-таки порождением революционных перемен в обществе и базируется в основном на тех идеалах, которые легли в основу крупных цивилизационных свершений начала 1990-х гг. и были зафиксированы в Конституции 1993 г., несмотря на всю общественную грязь и криминальную составляющую, которые закономерно являлись сопровождением каждых больших революционных перемен в мировой истории, в том числе и российской.
Но нет. Намечался кардинальный поворот, опять же закономерный, общественный откат, присущий уже прожитым человечеством революциям, откат, в который встраивались личные амбициозные, далеко рассчитанные цели власти, направленные на становление авторитарного общества, естественно, с «ручным управлением». Либеральные ценности, в частности, принцип разделения властей, был бы на этом пути закономерным препятствием. Сколько раз цивилизационное движение человечества к духовному и материальному совершенствованию личности становилось жертвой таких откатов, вдохновляемых людьми, рвущимися к личной власти — не счесть им числа! Запрос общества тут же выдвигает на авансцену истории таких людей на время действия этого отката. Это тоже, видимо, один из законов истории.
Становилось очевидно, что мы, сидя в уютном зале за «круглым столом», являемся историческими свидетелями этого исторического поворота. Я не знаю, что думали по этому поводу мои коллеги по обсуждению — Владимир Лукин и Андрей Кончаловский — но было видно, что они тоже несколько смущены. Впрочем, они были настроены довольно критически к тому общественному хаосу, который обычно рождали революции, в том числе и Февральская — этот «трагический срыв» «в процессе перехода страны из состояния традиционного, старого в состояние новое» [16].
По мнению сторонников размышлений Солженицына, Россия должна была ждать, отказавшись от «февральских» свобод, применив против либералов жестокие репрессии. И все только для того, чтобы не дать большевикам возможности взять власть. Думаю, что цена такого рода действий была бы намного страшнее для цивилизационного развития страны, чем большевизм, хотя и то, и другое исторически ужасно. «Февраль» дал просвет в будущее, предвосхитил демократическую революцию 1989—1993 гг., хотя вскоре его последователи снова столкнулись с авторитарными силами. Движение исторических «качелей» России продолжается.
Но на этом дискуссия не закончилась. В адрес редакции поступило письмо-отклик на «Размышления» Солженицына от известного журналиста и историка Н.К. Сванидзе, раскритиковавшего концепцию писателя.
Не слабую царскую власть, не безвольного Николая II, не его мелких и ничтожных помощников винил Сванидзе в том скатывании в общественный беспредел, который наступил в 1917 году. Эта власть пала при малейшем на нее нажиме всего народа, и «февралисты» здесь не причем. В последующем общественном хаосе виновата слабость и нерешительность Временного правительства, не сумевшего пресечь в корне поползновение большевиков на власть, нежелание либеральных деятелей «пустить кровь» в борьбе за удержание своей власти. И здесь автор ставит вопрос чрезвычайной важности: что можно и что нельзя делать для удержания власти, для исполнения своих честолюбивых целей, утверждения личных амбиций и удовлетворения комплексов. Спасая Николая II от разъяренного народа, 7 марта А.Ф. Керенский заявил перед рабочими в Моссовете: «Сейчас революция протекала бескровно, я не позволю вам ее омрачать». Это был принцип. По мнению Сванидзе, он являлся слабостью «февралистов», поскольку они имели дело с беспощадным, циничным, наглым и абсолютно аморальным противником.
Гуманистический цивилизационный облик Временного правительства автор характеризует теми беспримерными для России демократическими преобразованиями, которые оно провело в жизнь за свою недолгую жизнь. Историк считает, что эти люди руководствовались в своих действиях в первую очередь народным благом, они искренне любили страну, «власть не была их страстью», в частности, они не пошли на выход России из войны, имея в виду геополитические цели страны в преддверии общей с союзниками победы, и тем самым обрекли себя на беззащитность перед антивоенной и антигосударственной по сути пропагандой большевиков среди уставших от войны солдат. Большевики в противовес «февралистам» согласились на Брестский мир, отдали Германии огромные территории и обязались выплатить контрибуцию, изолировали себя от победителей, но удержали собственную однопартийную власть, быстро превратившуюся в диктатуру сначала партии, а затем вождя.
Солженицын же, по мнению Сванидзе, желал вернуть страну в «монархическое, традиционное, общинное» русло и не допустить ее движение по пути «либерального западного цивилизационного» развития. Февральская революция вслед за Великими реформами 1860-х гг. сделала попытку цивилизационного прорыва. В этом ее великая историческая заслуга.
Это письмо участники обсуждения получили вместе с его стенограммой. Оно не было опубликовано и даже нигде не было упомянуто в итоговом обзоре газеты по результатам обсуждения.
«Круглый стол» завершился. Общественный камертон относительно оценки Февральской революции был задан.
5 марта 2007 г. в газете «Известия» выступил некто Виталий Иванов, заместитель гендиректора Центра политической конъюнктуры России со статьей «К юбилею национального позора», имея в виду 90-летнюю годовщину Февральской революции.
Этот человек заявил, что «Февральская революция была едва ли не самым позорным событием отечественной истории, с которым может “конкурировать” разве что утверждение в Москве в 1604 г. Лжедмитрия I или призвание польского королевича Владислава на царство со вступлением в Москву поляков в 1610 году [17].
Очевидно, автор не знал, что Лжедмитрия I привело в Москву широкое народное движение, что вскоре после восшествия на престол он удалил из Москвы своих польских споспешников и потребовал у Речи Постоплитой возвращения исконных русских земель. В России прекратились репрессии, царь вышел к народу, встречаясь с торговцами, ремесленниками, впервые зашла речь о посылке русских людей на учебу за границу и т.д.
Что касается приглашения боярской верхушкой Владислава, то оно было обставлено рядом жестких условий, в том числе переходом королевича в православие, женитьбой на православной, очищением русской земли от польских отрядов, бесчинствовавших от имени разного рода самозванцев. При этом польские войска должны были снять осаду Смоленска, с Польшей предполагалось заключить мир. Но самое главное — фактическая власть в стране переходила к Боярской Думе, которая становилась органом, контролирующим действия нового царя. С самовластием монарха в России предполагалось покончить. Патриарх Гермоген поддержал эти намерения Боярской Думы. Что касается входа польского отряда в Москву, то бояре искали у поляков защиты от осадившего Москву Лжедмитрия И. Общими усилиями войска Думы и польский отряд отогнали самозванца. Поляки же, сорвав переговоры, использовали вошедшие в Кремль войска в своих военно-политических целях, сделали заложниками и жителей Москвы, и пригласивших их бояр. Это была драматическая страница русской истории. Надо было просто взять в руки хотя бы соответствующий том Н.М. Карамзина или С.М. Соловьёва и прочитать, что там написано по этому поводу, не говоря уже о современных работах.
По мнению Иванова Николай II должен был предпринять жесткие меры, «жесткую зачистку» оппозиции, осуществить «малое кровопускание» против «наглевшей на глазах оппозиции», против «заговорщиков» для укрепления «собственного режима» [18]. Не сумев употребить власть, царь отдал страну в руки бездарных деятелей, уничтоживших старый аппарат власти, разваливших фронт и тыл и ввергнувших «страну в пучину революционного хаоса, беззаконных буйств отвязавшейся черни и уголовного беспредела» [19]. И это о народе, подавляющее большинство которого с удовлетворением восприняло падение самодержавного режима и водворение в России буржуазно-демократических прав и свобод.
Замечу, что и Солженицын, и его сторонники, обвиняющие Николая II в бессилии, пассивности, безволии в отношении противников режима, вовсе не правы. Мы знаем, что в начале войны радикальные элементы подверглись жестким репрессиям: большевистские депутаты Государственной думы были арестованы и отправлены в Сибирь. По этому же адресу последовали многие большевистские лидеры и эсеровские активисты. К началу февральско-мартовских событий 1917 г. социал-демократические и эсеровские организации были разгромлены, а их лидеры находились либо в эмиграции, либо на каторге, либо в ссылке. Но в отношении либеральной оппозиции режим не пошел на подобного рода репрессии.
Что касается борьбы за личную власть, то члены Временного правительства, за исключением А.Ф. Керенского, сдавшего страну ради удержания личной власти Ленину в период «мятежа» генерала Корнилова, как раз не отличались властолюбием. Это были образованные, состоятельные, независимые люди. В этом была их колоссальная моральная историческая сила и это же, в условиях противоборства с беспринципным большевизмом, оказалось их слабостью.
В июне 2009 г. все в тех же «Известиях» была помещена статья Е. Бажанова «Китай той поры не был готов к демократии». Речь шла о либерализации китайской молодежи, о времени начала китайской экономической «перестройки» наследниками Дэн Сяопина, о духе свободы, который охватывал китайское общество и о требованиях политических реформ [20].
Дело, как известно, закончилось расстрелом китайской молодежи на площади Тяньаньмэнь. Бажанов убеждал читателей, что только так можно было спасти страну от революционного взрыва, который грозил развалом Китаю: «Я верю китайским руководителям, которые говорят: страна не была готова к демократии».
В этих словах видится полный аналог оценок Февральской революции современными охранителями: Россия не была готова к демократии; царизму следовало организовать свой «Тяньаньмэнь», тогда все было бы в порядке.
При этом сторонники подобного подхода забывают простую историческую истину: революции потому и происходят, что власть предержащие считают ту или иную страну не готовой к демократии. И кто может определить степень этой готовности и запланировано и спокойно «вводить» демократию, то есть отказываться от своего авторитарного правления? Слов нет, эволюционный путь развития общества, насыщенный коренными реформами, назревшими в обществе, гораздо гуманнее и безболезненней, нежели революционные взрывы. Но для этого эти реформы должны проводиться последовательно и бесповоротно. Бескровная революция, поддержанная подавляющим большинством общества, — это тоже не самый катастрофический для общества вариант, что и продемонстрировала Февральская революция.
На исходе 2009 г. в прессе появились новые уничтожающие оценки, как Февральской революции, так и либерализма в целом, под лозунгами которого проходил «Февраль». Круг замкнулся. К началу второго десятилетия XXI в. понятия «Февральская революция», «либерализм» стали в российском политическом лексиконе понятиями ругательными, почти криминальными.
Россия идеологически и политически вступила в новый период своей истории, открытый в том числе и обсуждением брошюры Солженицына «Размышление над Февральской революцией» в 2007 году.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. СОЛЖЕНИЦЫН А.И. Размышления над Февральской революцией. М. 2007, с. 5.
2. Там же, с. 37, 46.
3. Там же, с. 50—52.
4. Там же, с. 57, 76—77.
5. Там же, с. 75.
6. Там же, с. 58.
7. Там же, с. 71, 92—94.
8. Там же, с. 94.
9. Там же, с. 92.
10. Там же, с. 89.
11. Там же, с. 91. ,
12. Сайт «Российской газеты». 27.11.2007. Стенограмма обсуждения статьи Солженицына «Размышления над Февральской революцией», с. 1—2.
13. Там же, с. 3—5.
14. Российская газета. 27.11.2007, с. 1, 3.
15. Там же, с. 3.
16. Стенограмма, с. 5.
17. Известия. 5.1II.2007.
18. Там же.
19. Там же.
20. БАЖАНОВ Е. Китай той поры не был готов к демократии. — Известия. 4.VI.2009.
Источник: «Вопросы истории», 2017, №04.