В 1907 г., несмотря на поражение революции, Ленин на основании практического опыта пришел к важному выводу, что самодержавный режим может быть поколеблен революционным и только революционным путем. Убежденность в возможности новой революции пронизывала и экономическо-теоретическое обоснование конца, «гибели» капитализма. Эта кажущаяся на первый взгляд детерминистской теория была сформулирована на очень высоком теоретическом уровне в известной книге Розы Люксембург «Накопление капитала», опубликованной в 1913 г. Одна из ее главных идей заключалась в том, что в результате сужения некапиталистического окружения глобальное распространение капитала, накопление капитала наталкиваются на такие препятствия, которые приводят к его гибели. Люксембург предположила, что в процессе гибели капитала «революционный пролетариат» в основном стихийным и спонтанным образом осознает свои интересы, что проявится в возрождении «интернациональной солидарности», в революции. Мировая война, несомненно, актуализировала эту проблему, независимо от степени ошибочности исходного тезиса, ведь во время войны «гибель» была повседневным опытом. Однако в ходе своего состоявшегося ранее спора с Бернштейном Р. Люксембург придала этой проблеме слишком большое значение и, преувеличив выработанную Марксом теорию кризисов, видела «разрешение» проблемы взаимозависимости развития международной капиталистической кредитной системы и кризисов в неизбежной гибели самой капиталистической системы. «Кредит, – писала она, – воспроизводит все кардинальные противоречия капиталистического мира, обостряет их до предела и ускоряет процесс движения капиталистического мира к самоуничтожению, к гибели»[1]. Люксембург недооценила мнение Бернштейна о том, что государство может по крайней мере ограничить масштабы кризиса.
Ленин с самого начала оспаривал представление Люксембург о «гибели» капитализма. В январе 1913 г., еще до прочтения книги, он обратился в письме в редакцию «Bremer Bürger-Zeitung» c просьбой направить ему в Краков напечатанную в газете рецензию на работу Р. Люксембург. При этом он выразил свою радость в связи с тем, что газета разделяла его мнение о необязательности некапиталистической среды для реализации прибавочной стоимости[2]. В марксистских кругах и в начале 1920-х гг. еще спорили о том, существует ли такая предельная точка развития, за которой капитализм должен неизбежно, «автоматически» погибнуть[3]. Вслед за Р. Люксембург многие считали, что возможности накопления капитала можно объяснить капиталистической экспансией и ее пределами. Эта теоретическая посылка породила односторонность и в сфере политики. Эта односторонность проявилась в том, что одновременно с завершением «экспансии» и сужением возможностей накопления ожидалось спонтанное выступление антисистемных сил во всем мире. В свою очередь, из ленинской теории империализма следовало, что капиталистическое накопление в принципе не имеет пределов, в соответствии со своей деструктивной сущностью капитал всегда создает условия для очередного цикла накопления (войны, технические, технологические перевороты и т. д.). Казалось, что те, кто исходил из теории накопления Розы Люксембург, в расчете на неизбежную «гибель» капитализма обычно недооценивали роль организованности и ее неотъемлемого элемента – классового сознания. Ленин почти никогда не говорил о «гибели» капитализма, а лишь о его «свержении», подчеркивая активно-сознательный момент этого процесса[4]. В своей теории империализма он исходил из того, что из новых черт капиталистического развития, из все более организованного функционирования капитализма вытекает еще более конкретная и глубокая постановка вопроса о классовом сознании. Как мы уже писали, основной идеей брошюры Дёрдя Лукача о Ленине, опубликованной в 1924 г., также является утверждение, что экономический фон капитализма выражает теория гибели, а не теория империализма. А между тем последняя лучше объясняет то, что в эпоху империализма вся проблематика «оппортунизма», помимо прочего, была связана именно с вопросом о «революционной сознательности»[5].
Изучение Лениным «организационного вопроса» и вся его теоретическая деятельность до Первой российской революции, больше того, по мнению некоторых исследователей, до 1917 г., имела определенный «привкус книжности», сохраняла «академический» характер[6]. В действительности этот «книжный» марксизм получит практическое значение и оправдание позже, во время Первой российской революции, а затем Первой мировой войны.
Как мы уже видели, революция 1905 г. действительно вызвала определенные перемены в мышлении и деятельности Ленина, прежде всего потому, что он вступил в непосредственный контакт с реальным рабочим, революционным массовым движением. Несмотря на то что в работах Ленина и тогда еще можно обнаружить своего рода педантичную теоретизацию реальных процессов, как об этом свидетельствует, например, ленинская конструкция (правда, небессодержательная), касающаяся «рабоче-крестьянской демократической диктатуры», в 1914 г. Ленин все же первым откликнулся с точки зрения революционной практики на наступавший новый период, связанный с началом войны[7]. Этот марксизм с «привкусом книжности» послужил теоретической и практической предпосылкой, позволившей большевикам овладеть руководством революцией 1917 г. В предвоенный период и непосредственно после начала войны Ленин дал прекрасный анализ новых черт развития капитализма, национального вопроса, проблематики государства и политики. Этот анализ был неразрывно связан с его философскими интересами.
В ходе продолжавшегося в течение десятилетий после смерти Ленина расчленения его наследия по «научным дисциплинам», а также периодического переосмысления этого наследия в соответствии с различными политическими тенденциями, о которых уже говорилось, был упущен из виду и т. н. «гегельянский поворот» в мышлении Ленина, начало которого наблюдается в ленинском конспекте «Науки логики» Гегеля, который был сделан в 1914–1915 гг.[8]
Как бы мы ни оценивали эту проблему, – а марксисты и немарксисты до сих пор спорят о качестве, глубине этого «поворота», о том, имел ли он вообще место, – несомненно одно: этот поворот, вызревавший в течение многих лет в событиях мировой политики, в том числе в развитии социал-демократии, а также в самом Ленине как политике и мыслителе, концентрированно проявился во время мировой войны. Хотя всякая искусственная «периодизация» творчества и политической деятельности Ленина представляется педантством, нет сомнений в том, что Ленин был первым марксистом в среде социалистических и социал-демократических политиков-революционеров, осознавшим практическое значение методологии в теоретическом наследии Маркса и поставившим ее на службу практической деятельности.[9]
В социал-демократическом движении также произошел несомненный поворот, выразившийся в том, что начало мировой войны привело к распространению в Интернационале отошедшего от идей Маркса, рано опознанного и «описанного» Лениным бернштейнианства, причем одновременно была «разоблачена» и нереволюционная политическая стратегия и эволюционное мировидение немецкого «кумира» Ленина – Карла Каутского. Здесь нужно иметь в виду не только голосование социал-демократов за военные кредиты и поддержку ими войны, но и весь путь, который привел их к этому и который, по крайней мере в случае Каутского, долгое время «не замечался» Лениным. С одной стороны, Ленин не хотел начинать политической борьбы на международной арене, ведь авторитет Каутского во многих случаях мог быть обращен на пользу большевикам, с другой стороны, он тогда еще не видел в Интернационале своих союзников, хотя Роза Люксембург, Карл Радек и Антон Паннекук еще раньше заметили и критиковали отход Каутского от революционной стратегии, на что позже указывал и сам Ленин в «Государстве и революции»[10]. Отношение Каутского к войне совершенно ясно показало Ленину, что «папа» социал-демократии безвозвратно потерян для революционной политики. Политика Интернационала в связи с войной сделала неизбежным «сведение счетов» с Каутским.
Это «сведение счетов», а также вообще «окончательный разрыв» с бернштейнианством и «оппортунистическим» Интернационалом стимулировался у Ленина тем, что в специальной литературе часто называют «новым открытием Гегеля»[11]. Как выясняется и из философских заметок Ленина, сам отход бернштейнианцев от Маркса на рубеже столетий переплетался в философском отношении с обращением к кантианству–неокантианству[12]. Бернштейнианство, отдалившись от «великой революционной теории», обратилось к более «эмпирической» картине мира. В свою очередь, «реабилитация Гегеля» была частью революционного отхода от II Интернационала: в соответствии с новой ситуацией прочтение Лениным Гегеля основывалось на теоретической и политической «динамизации» наследия Маркса в интересах диалектического обоснования революционных выводов. С этой точки зрения надо рассматривать и спор с Плехановым, в ходе которого выяснилось, что плехановская гносеологическая критика гегелевского идеализма повлекла за собой недооценку значения диалектики, этот «буржуазный („механический”, „созерцательный”) материализм» и мог стать философским связующим звеном между Бернштейном и Плехановым.
Обо всем этом мало говорилось в СССР, в течение десятилетий Ленин изображался как «эволюционирующий» мыслитель, никогда не получавший «сюрпризов» от истории, тождественный ей. Лишь после 1968 г., прежде всего в Западной Европе, появился более сложный образ Ленина, который правда был достаточно противоречивым, отражал новый, редукционистский подход к наследию Ленина[13]. Проблематика «дегегельянизации vs. гегельянизации» Ленина легла в основу одной из возможных интерпретаций теоретического наследия Ленина гораздо позже, накануне и после смены общественного строя в странах Восточной Европы. Другие изображения Ленина, появившиеся после завершения смены общественного строя, показывают его прагматичным, «свободным от теорий» политиком, что, возможно, объясняется сознательным спором с теми марксистскими авторами, которые подчеркивали именно значение «гегельянского поворота», теоретического наследия Ленина[14]. Другими словами и несколько упрощая ситуацию, можно сказать, что, с одной стороны, получился образ Ленина, который, исходя из волюнтаристских, абстрактных принципов, стал диалектическим теоретиком и тактиком революционного «прыжка»; а с другой стороны, был нарисован противоположный этому образ «градуалистско–эволюционистского» мыслителя и политика[15]. Есть авторы, считающие Ленина догматиком и сектантом, а также одновременно и прагматиком, нацеленным на власть[16]. Где бы ни скрывалась «философская» истина, в конце концов в ходе дискуссии именно «гегельянец» Кевин Андерсон определил, в чем состоит историческое значение теоретико-философского «поворота» в деятельности Ленина: «Мы должны приветствовать тот факт, что главный руководитель русской революции, Ленин, был первым после Маркса марксистом, вернувшим диалектику туда, где она должна быть, – в центр марксистской теории»[17]. Таким образом, в конечном итоге «раздумья» о том, вывел ли Ленин догматическим образом свою политику из абстрактных философских принципов или, наоборот, «создал» философское обоснование для своих прагматических политических шагов, являются результатом установок, напоминающих прежние схематичные подходых[18].
Роберт Майер обратил внимание на тот факт, что для Ленина существовал лишь один неизменный тактический принцип (который, добавим сразу, определял все его стратегическое мышление) – интересы рабочего класса. Это подчеркивал и сам Ленин в своей знаменитой статье о Марксе, написанной к тридцатилетней годовщине смерти Маркса. Эта статья под названием «Исторические судьбы учения Карла Маркса» была опубликована в «Правде» 1 марта 1913 г. В этой связи понятие пролетариата у Ленина кажется слишком гомогенным. Размышляя о методологическом значении диалектики, он мало изучал сложную структуру «интересов пролетариата» Западной Европы, что объясняется не просто пренебрежением буржуазной социологией, но и тем, что он не слишком глубоко проник в суть этой проблематики и с помощью своих, марксистских средств анализа. Возможно, одной из главных причин этого было именно стремление Ленина подчеркнуть «антикапиталистическое единство пролетариата», поэтому он, очевидно, искал аргументы для подтверждения этого тезиса и отнюдь не стремился показать множество противоречивых интересов, вытекающих из внутреннего расслоения рабочего класса. С другой стороны, верно и то, что в то время и социологи мало занимались социальными и психологическими особенностями, менталитетом рабочих. Говоря о рабочем классе, Ленин обычно имел в виду квалифицированных рабочих, политически наиболее опытный и наиболее образованный слой рабочего класса, хотя он, конечно, знал, что в России значительные массы рабочих даже еще не оторвались полностью от земли. Суть «марксистского учения», которую можно считать и руководящим принципом его собственной деятельности, Ленин сформулировал уже в первом предложении своей статьи: «Главное в учении Маркса, это – выяснение всемирно-исторической роли пролетариата как созидателя социалистического общества»[19]. Тем самым он отмежевался и от народнического, обращенного в прошлое, национального «социализма» и одновременно от буржуазного либерализма.
Сторонники «народнического социализма» не понимали «материалистической основы исторического движения», не умели «выделить роль и значение каждого класса капиталистического общества», прикрывали «буржуазную сущность демократических преобразований разными якобы социалистическими фразами о „народе”, „справедливости”, „праве” и т. п.». Перейдя от политических сил, неспособных оторваться от прошлого, к проникающему в ряды социал-демократии либерализму, Ленин определяет его как течение, которое под знаком «социального мира» проповедует «отречение от классовой борьбы», политику «мира с рабовладением»: «Внутренне сгнивший либерализм пробует оживить себя в форме социалистического оппортунизма», – пишет Ленин. В то же время он подчеркивает, что нелегко разглядеть истинную суть этого оппортунистического направления, поскольку оно не идет на открытый разрыв с марксизмом, который был бы однозначен явному отрицанию «интересов пролетариата»[20]. Не следует забывать той «банальной» истины, что в то время в России ортодоксальными марксистами считали себя меньшевики. Аргументация Ленина несколько ослабляется тем, что он часто не делал различия между правым крылом социал-демократии («бернштейнианским оппортунизмом») и либерализмом или размывал границы между ними.
Ленин стремился «привить» диалектику как методологию действия организационным и политическим акциям «повседневной массовой борьбы», что позволило бы избежать судьбы тех бунтарских группировок, которые не подготовились к этой борьбе и из-за отсутствия опыта массовой борьбы дошли «до отчаяния и до анархизма». Таким образом, Ленин «вернул» в марксизм «единство и взаимосвязь» теории и политической практики. В теоретическом плане он понимал диалектику как философско-теоретическое и практическое средство, метод преодоления в историческом и социальном смысле капиталистической системы.
В том же 1913 году была написана получившая позже известность статья «Три источника и три составных части марксизма»[21], напечатанная в третьем номере большевистского журнала «Просвещение». В этой статье Ленин писал не о практическом, политическом, а в первую очередь о научном значении диалектики. Упомянув о послужившей источником системе Гегеля, Ленин определил историко-философскую заслугу Маркса в том, что последний разработал материалистическую диалектику, «т. е. учение о развитии в его наиболее полном, глубоком и свободном от односторонности виде, учение об относительности человеческого знания, дающего нам отражение вечно развивающейся материи». Другим достижением Маркса в этой области он считал исторический материализм: «Хаос и произвол, царившие до сих пор во взглядах на историю и на политику, сменились поразительно цельной и стройной научной теорией, показывающей, как из одного уклада общественной жизни развивается, вследствие роста производительных сил, другой, более высокий…»[22].
И обобщив в ясной и популярной форме социально-философскую и экономическую суть марксизма, практические политические следствия теории прибавочной стоимости, а также «учение о классовой борьбе», Ленин писал: «Только философский материализм Маркса указал пролетариату выход из духовного рабства, в котором прозябали доныне все угнетенные классы. Только экономическая теория Маркса разъяснила действительное положение пролетариата в общем строе капитализма»[23].
Таким образом, Ленин считал марксизм продуктом истории, который, по его оценке, стал настоящей революцией в истории мысли XIX в., обобщив все ее важнейшие достижения: немецкую философию, английскую политическую экономию и французский социализм. В этом смысле он считал марксизм «высшим достижением цивилизации». Ленин одним из первых понял, что марксизм станет одним из главнейших направлений развития научной мысли ХХ в.
В это же время, в 1913 г., Ленин изучал переписку Маркса и Энгельса. Четырехтомная публикация их писем на немецком языке с научной точки зрения оставляла желать много лучшего, поскольку ее редакторы, прежде всего Эдуард Бернштейн, преследовали актуальные политические цели и не считали научную точность своей главной задачей. 1386 писем, включенные в издание, во многих случаях были сокращены и не снабжены научным аппаратом. Ленин законспектировал около 300 писем. Свои впечатления он обобщил в пространной статье, написанной поздней осенью 1913 г., но опубликованной в «Правде» только в ноябре 1920 г. В качестве главного вывода, извлеченного на основе изучения переписки, Ленин снова обратил внимание на диалектику: «Если попытаться одним словом определить, так сказать, фокус всей переписки, – тот центральный пункт, к которому сходится вся сеть высказываемых и обсуждаемых идей, то это слово будет диалектика. Применение материалистической диалектики к переработке всей политической экономии, с основания ее, – к истории, к естествознанию, к философии, к политике и тактике рабочего класса, – вот что более всего интересует Маркса и Энгельса, вот в чем они вносят наиболее существенное и наиболее новое, вот в чем их гениальный шаг вперед в истории революционной мысли»[24].
Очевидно, что в соответствии с задачами данной статьи в ней, в отличие от «Эмпириокритицизма», Ленин выдвинул на передний план преимущество диалектического материализма по сравнению с механистическим, «эволюционистским» мышлением. Эта работа de facto стала одной из интеллектуальных предпосылок того интереса, с которым Ленин приступил к изучению диалектики Гегеля. В то же время это свидетельствует о том, что при изучении развития ленинской мысли нельзя проводить механических границ.
Вся эта проблематика получит надлежащее историческое освещение лишь в том случае, если в интересе Ленина к диалектике мы будем считать определяющей тенденцией преемственность. Нет резких переломов, но существуют заметные смещения акцентов, наблюдается выдвижение определенных проблем на передний план, и значения этого нельзя недооценивать. Все это очень важно, если мы хотим точно понять теоретическую и политическую деятельность Ленина в годы войны. Уже много лет назад в исторических и теоретических трудах советских авторов было однозначно документировано, что Ленин еще с начала 1890-х гг. сознательно стремился усвоить «диалектический метод». Интересно лишь то, что спустя сто лет, начиная с 1990-х гг., спор снова возобновился. Как мы видели, конкретная историческая дискуссия снова, как и несколько десятилетий раньше, посвящена отношению Ленина к Гегелю. Однако Ленин усвоил и интерпретировал диалектику не только через посредство Маркса. В суровых «русских условиях» он в определенной степени «воспитывался» на работах Чернышевского и в еще большей степени – Плеханова, которые по-своему толковали вопросы диалектики, но никогда не придавали ей такого теоретического и практического значения, как Ленин, который видел в диалектике не просто средство «научного созерцания», но все более сознательно считал ее органической частью деятельности по «изменению мира». Комментируя в «Философских тетрадях» философские идеи Плеханова, в частности своеобразную плехановскую критику кантианства, Ленин отнес ее к «вульгарно-материалистическому» направлению, которое придерживалось скорее фейербаховской, чем марксистской, диалектически-материалистической линии: «1. Плеханов критикует кантианство (и агностицизм вообще) более с вульгарно-материалистической, чем с диалектически-материалистической точки зрения, поскольку он лишь а limine (с порога – Т. К.) отвергает их рассуждения, а не исправляет (как Гегель исправлял Канта) эти рассуждения, углубляя, обобщая, расширяя их, показывая связь и переходы всех и всяких понятий. 2. Марксисты критиковали (в начале ХХ века) кантианцев и юмистов более по-фейербаховски, чем по-гегелевски»[25].
А между тем отечественная, «русская революционная традиция», правда отягощенная интеллигентской склонностью к сектантству и, мягко говоря, не отличавшаяся утонченной теоретической сознательностью, руководствовалась именно практическими мотивами, нуждами движения. Например, в России рубежа XIX–ХХ вв. практически нельзя найти крупного марксистского мыслителя, философа, за исключением Плеханова, что, несколько упрощая ситуацию, вытекало из своеобразия данного исторического региона. (Зато здесь можно найти много выдающихся революционных организаторов, историков-идеологов, социологов и даже экономистов, которые «поставляли» революционную идеологию. Достаточно вспомнить Мартова и Маслова, Сталина и Ярославского, Мартынова и Богданова, Покровского и Ольминского, Троцкого и Радека, Преображенского и Бухарина и т. д.). Ранний интерес Ленина к диалектике тоже объясняется в основном теоретическими причинами и одновременно нуждами рабочего движения, поскольку он не нашел в то время «готового» научно приемлемого решения, которое можно было бы противопоставить обремененной ностальгией, морализирующей и социологизирующей «критике режима», характерной для различных направлений народничества. Ленин уже и тогда решительно отвергал господство философских и моральных законов над практикой. Его отношение к философии лучше всего выражало одно из утверждений Маркса, содержащееся в «Тезисах о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Диалектика стала «репликой» к вопросу об «изменении мира», Во всех случаях, когда подобные теоретико-методологические проблемы выходили в творчестве Ленина на передний план, происходил какой-либо значительный исторический поворот. Именно в таких ситуациях Ленину приходилось с особой силой сталкиваться, с одной стороны, с абстрактными конечными целями, конечными ценностями, верой в «спасение», а с другой стороны – с «эмпиризмом» и тактической поверхностностью, отрекающейся от конечных целей, активно искать практические шаги, переходные, промежуточные меры и практические альтернативы, ведущие к конечной цели, к «социалистической революции».
Как мы уже видели ранее, Ленин, например, считал политикой, выведенной из абстрактных принципов, теорию перманентной революции Парвуса и Троцкого, а также неограниченную привязанность анархистов к конечным целям. Защищая диалектику, он с переменной интенсивностью, в борьбе с разными противниками неизменно критиковал те теории, которые ограничивали или парализовывали деятельность революционного движения, стимулировали авантюристические выступления, усиливавшие изоляцию рабочего движения. Именно поэтому он отвергал политику терроризма, а также независимую от конкретных ситуаций абстрактную революционность, сторонники которой действовали под отвлеченным девизом «будь всегда и во всех случаях революционнее других».
Таким образом, в сентябре 1914 г. Ленин, вернувшись из Поронино в Берн, не случайно обратился к книге Гегеля «Наука логики»[26], которую он прочитал в городской университетской библиотеке. Чтение книги закончилось 17 декабря, почти за четыре месяца работы над книгой Ленин сделал столько выписок и замечаний, сколько никогда не делал при чтении других книг. Эти выписки и замечания были записаны Лениным в трех тетрадях с общей нумерацией страниц (1–115)[27].
Ленину было что осмыслить теоретически, ведь, как мы уже подчеркнули, мировая война стала катастрофическим поворотом во всей истории ХХ века[28]. Таким образом, «гегельянский экскурс» Ленина может рассматриваться своего рода подготовкой к этому повороту и вытекавшим из него практическим политическим задачам. Как свидетельствуют сделанные Лениным конспекты, «Логика» Гегеля, несомненно, дала ему стимул для анализа, понятийного осмысления новой исторической ситуации, «нового качества», для приспособления политики к новым условиям. Если в мышлении Ленина произошел перелом, то он выразился прежде всего в том, что наряду с гносеологическим подходом, а отчасти и в противовес ему на передний план выдвинулся важный с точки зрения политики и рабочего движения исторический, онтологический, «функциональный» подход к проблемам, который позже окажется особенно плодотворным при анализе национального вопроса[29]. В годы войны одна за другой были написаны получившие с тех пор известность и многократно цитированные работы Ленина об отношении левых социалистов к войне, о национальном вопросе, о национальных движениях и рабочем движении, об отношении социал-демократии к праву наций на самоопределение и, конечно, частично уже рассмотренные выше книги об империализме, а также о государстве и революции.
На основании философских работ и замечаний Ленина о практическом значении диалектики можно сделать вполне определенный конечный вывод: в отличие от большинства позднейших марксистско-ленинских интерпретаторов, сам Ленин никогда не рассматривал диалектику в качестве «коллекции вечных абстрактных законов и принципов». Диалектика была для него «критикой абстрактного разума», служила источником практической мудрости в области политических отношений, и именно в этом смысле Ленин ранее обратился к Аристотелю, который, быть может, оказал на его мышление даже большее влияние, чем Гегель[30]. Все это имело два необычайно важных методологических следствия для ленинского мышления: с одной стороны, изучение диалектики объективного и субъективного сделало возможным более точный анализ политических отношений, а с другой стороны, как я уже подчеркивал, гносеологический подход был дополнен онтологической точкой зрения[31]. Написанная в то время известная статья о Карле Марксе показывает, что, наряду с творчеством Лабриолы, Ленин считал «достойной внимания» книгу «идеалиста гегельянца Giov{anni} Gentile: „La filosofi a di Marx” …– автор отмечает некоторые важные стороны материалистической диалектики Маркса, обычно ускользающие от внимания кантианцев, позитивистов и т. п.»[32].
Касаясь диалектической реконструкции «взаимозависимости теории и практики» у Ленина, Антонио Грамши писал, что «отождествление теории и практики является критическим актом». Этот «акт» Грамши считал важнейшим вкладом Ленина в философию, так как «он способствовал развитию политического учения и практики… Реализация гегемонистского аппарата означало появление нового идеологического пространства»[33]. В годы мировой войны шло «незаметное» выверение, уточнение, кристаллизация этой новой, готовившейся к гегемонии революционной морали, нового мировидения. Практическая и тактическая гибкость Ленина проявилась в знаменитых дискуссиях, которые он вел с Розой Люксембург, Бухариным и Пятаковым главным образом о национальном вопросе или о революционной тактике, о союзнической политике социал-демократии (об этих дискуссиях будет сказано ниже). Если разместить теоретическое наследие Ленина в историческом контексте ХХ в., то в итоге можно сказать, что позже к этому наследию возвращались в ходе всех критических поворотов и экспериментов в истории государственного социализма (во время ХХ и ХХII съездов и перестройки; другое дело, что затем эти «возвращения» не имели продолжения или кончались «предательством»), причем не просто с целью легитимации.
Вспомним о том, что спустя полвека после Первой мировой войны под знаком возрождения ленинского метода мышления начинались «60-е годы»! В конце 60-х гг. – в противоречивой связи с маем 1968 г., вступлением советских войск в Прагу, венгерскими экономическими реформами и столетней годовщиной рождения Ленина – марксистских философов и теоретиков во всем мире начали занимать мировоззренческие и методологические вопросы «революционных изменений» в творчестве Ленина. На попытки исторической и теоретической «реконструкции» ленинской диалектики оказали влияние теоретико-философские работы Дёрдя Лукача 1920-х и 1960-х годов, особенно помещение в центр рефлексии категории тотальности. В 1971 г. (в год смерти Лукача) Иштван Херманн сделал попытку, следуя «инструкциям» Лукача, предложить читателям антисталинистское прочтение Ленина, которое не ограничивалось бы характерной для той эпохи скучной апологетикой режима (хотя сам Херманн был несогласен с позицией своего «учителя», осудившего советское вторжение в Чехословакию). Не случайно, что ныне уже хорошо известная работа Лукача «Demokratisierung Heute und Morgen» (1968) была опубликована в Венгрии только в 1988 г. Иштван Херманн аутентично интерпретировал определенную связь между мышлением Гегеля и Ленина: «Гегелевская категория “момент целокупности”[34], если перенести ее в область практики, – не что иное, как теоретическое выражение ленинской категории “следующего звена”…[35] Далее, в своем мышлении, в своей теоретической и политической деятельности Ленин, по всей видимости, под влиянием Гегеля концентрировался на ЦЕЛОМ, на ТОТАЛЬНОСТИ, соединив идею и практику изменения сознания и мира»[36].
Ленин действительно полностью продумал историческую возможность преодоления капитализма, освобождения человечества в целом. Отчасти с этим было связано то, что его считали «теоретиком активности», именно он вслед за Марксом «снова поместил в центр практику», однако «при этом он не отрывал практики ни от исторического процесса в целом, ни от накопления человеческих ценностей, от автономии человека, от сферы этики… Речь идет просто о том, заинтересован ли рабочий класс в усвоении высочайшей культуры, или он черпает свое самосознание в самом себе, в опыте своего движения. Революционной практики нет и не может быть без учета историчности и человеческих ценностей и их накопления»[37].
Иначе говоря, «ленинская практика», как бы мы ее ни истолковывали, сложилась отнюдь не в результате некоего озарения, как это утверждали многие идеологи, воспитанные советской эпохой или буржуазным миром и стоявшие на позициях абстрактного историзма или морализирующего, нормативного подхода.
Примечания
1. Luxemburg R. Gesammelte Werke. T. 1/1. Berlin, 1970. P. 380. См. об этом: Ripp G. Imperializmus es reformizmus. Kossuth. Budapest, 1982. P. 46–56 и далее.
2. «Меня очень радует, что Вы в главном пункте приходите к тому же выводу, к которому я пришел в полемике с Туган-Барановским и „Volkstumler” 14 лет тому назад, именно, что реализация прибавочной стоимости возможна и в «чистокапиталистическом» обществе». Ленин В. И. ПСС. Т. 48. С. 148.
3. В связи со спорами того времени см., например: Пилецкий Ю. А. Две теории империализма. Марксистская легенда и возврат к Марксу. Харьков, 1924. Рецензию на эту книгу см. в журнале «Большевик», 1924, № 15–16.
4. В этом смысле акцент делается даже не столько на «свержении», сколько на преодолении капитализма, ведь само свержение имеет столько различных форм и возможностей, сколько существует исторически специфических национально-региональных форм развития. Позже эта проблема была конкретизована А. Грамши. См.: Gramsci А. Filozofi ai irasok. P. 322–323.
5. На основании работ Ленина А. Д. Сабо сделал в связи с концепцией Р. Люксембург следующий теоретический вывод: «Реальное функционирование революционной теории и организации вызывается к жизни спонтанным автоматизмом капиталистического развития, и акт осознания появляется на сцене как deus ex machina, превращая экономическую закономерность, заложенную в спонтанных отношениях, в свободу сознательного действия… Пролетариат … ждет складывания революционной ситуации не просто от кризиса капиталистической системы, ведь революционная ситуация предполагает не только то, что „верхи” не могут, но и то, что „низы” не хотят жить по-старому». Szabo A. Gy. A proletarforradalom vilagnezete. Pp. 173, 316–317.
6. Harding N. Leninism. London, Macmillan Press Ltd, 1996. Р. 51. Как отметил один из интерпретаторов ленинского теоретического наследия, «до 1917 г. Ленин не оказывал реального влияния на общее положение европейского социализма. Его идеи считались старомодным доктринерством. Его марксизм был академическим, имел привкус книжности, и именно потому, что этот марксизм проистекал из основательного чтения классических текстов, он отсылал к таким эпохам и проблемам, которые тогда уже в целом были забыты европейскими социалистами».
7. Наиболее «влиятельные» работы новейшей историографии также подтверждают, что Первая мировая война имела определяющее значение с точки зрения начала революции. Эта кажущаяся шаблонной истина документируется на основании событий на Дону П. Холквистом. См.: Holquist P. Making War, Forging Revolution: Russia’s Continuum of Crisis, 1914—1921. Cambridge: Harvard University Press, 2002.
8. Хотя в советском марксистско-ленинистском каноне считалось очевидным, что в деятельности Ленина осуществилось «единство теории и практики», конкретное изучение этого вопроса так и не состоялось. Основной причиной этого «пробела» (наряду с большой нехваткой архивных источников) было изображение Ленина в качестве исторического героя-одиночки, который практически один «делал» и объяснял историю. Ленинский текст см.: Ленин В. И. Конспект книги Гегеля «Наука логики» (1914 г.). Первое издание конспекта было сделано в кн.: Ленинский сборник. IX. Государственное издательство. М.–Л., 1931. С. 7–289. Во время составления конспекта Ленин перечитал многие работы Аристотеля, Канта, Клаузевица и Плеханова.
9. Нейл Гардинг в своей интересной работе тоже проводит слишком жесткие интеллектуальные границы в наследии Ленина, однако он, несомненно, прав в том, что Ленин первым привнес методологию Маркса в мышление и деятельность социалистов. См.: Harding N. Leninism. Р. 14. Это подтверждается и часто цитируемой статьей Ленина «Карл Маркс», написанной в июле-ноябре 1914 г. для «Энциклопедического словаря Граната». В этой статье Ленин отводит проблематике диалектического метода определяющее значение. См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 26. С. 43–93. В последнее время по этой теме было написано несколько серьезных исследований. См., напр.: Anderson К. В. The Rediscovery and Persistence of the Dialectic in Philosophy and in World Politics. Р. 120–147; Kouvelakis S. Lenin as Reader of Hegel: Hypotheses for a Reading of Lenin’s Notebooks on Hegel’s The Sience of Logic. In: Lenin Reloaded. Р. 120–204.
10. Об этом см.: Service R. Lenin. Vol. 2. P. 219–220.
11. См. новейшую работу старого представителя этой концепции: Anderson K. B. The Rediscovery…; Lenin Reloaded. P. 120–147. Впервые концепция «открытия Гегеля» появилась, вероятно, в работе: Lefebvre H. La Pensee de Lenine. Paris, Bordas, 1957. P. 138. Уже и сами большевики после смерти Ленина обсуждали вопрос о значении диалектики в творчестве Ленина. Об этом см.: Krausz T., Mesterhazi M. Mu es tortenelem. Vitak Lukacs Gyorgy muveirol a huszas evekben. Gondolat. Budapest, 1985. P. 101–129.
12. Как показывают многочисленные заметки Ленина, он однозначно осознал неокантианские философские основы лозунга «назад к Канту». См., например, замечания на книге Дицгена «Мелкие философские работы». Ленин В. И. ПСС. Т. 29. Сс. 400–401, 448–451.
13. Мнение о том, что ленинская интерпретация Гегеля скрывала в себе «эпистемологический» или теоретический и политический перелом, в различных формах высказывалось такими известными авторами, как Роже Гаради (Garaudy R. Lenin. PUF, Parizs, 1968) Л. Колетти (Coletti L. Il marxismo e Hegel. Editori Laterza, 1968). Последний считает, что Ленин с 1914 г. полностью возвращается к гегельянству. Затрагивающий эту проблему венгерский автор Адам Вирт изображает Ленина философом в традиционном смысле этого понятия. И хотя он цитирует связанные с этим вопросом замечания Ленина, отвергавшие стремление видеть в нем философа, эти замечания кажутся ему лишь проявлением «чрезмерной скромности» Ленина. C другой стороны, он прав в том, что редукционистское, «узкое» истолкование деятельности Ленина открывает путь для теоретических спекуляций: Wirth A. Lenin, a fi lozofus. Kossuth, Budapest, 1971. Р. 30–31.
14. См.: Harding N. Leninism. P. 234–242. По мнению Гардинга, «рождение ленинизма» «хронологически» датируется именно временем «гегельянского поворота». Там же. Р. 238.
15. Anderson K. Lenin, Hegel and Western Marxism: A Critical Study. Urbana, Illionis,University of Illionis Press, 1995; Harding N. Leninism. Интересная дискуссия состоялась о продолжавшей инициативу Раи Дунаевской «гегельянской» книге Андерсона. В этой дискуссии, проходившей в середине 1990-х гг., приняли участие Поль Ле Блан, Нейл Гардинг, Михаел Леви и, конечно, сам Андерсон. В концепции Андерсона, стремившегося разделить «хорошие» и «плохие» стороны Ленина, парадоксальным образом пострадал именно диалектический подход, важность которого подчеркивал исследователь. Обобщение дискуссии см.: http://www.newsandletters.org./Issues/1997/Nov/1197pd.htm
16. Эта точка зрения господствует в двух последних томах неоднократно цитированного трехтомного труда Р. Сервиса.
17. См. интернет-дискуссию о книге Андерсона.
18. Эти подходы и их внутренние противоречия прекрасно показаны Робертом Майерoм: Mayer R. Lenin and the Practice of Dialectical Thinking. Science and Society, Vol. 63. No. 1, Spring, 1999. Р. 40–62.
19. Ленин В. И. ПСС. Т. 23. С. 1.
20. «Диалектика истории, – пишет Ленин, – такова, что теоретическая победа марксизма заставляет врагов его переодеваться марксистами». Там же. С. 2–3. Несомненно, что тогда еще не наступило время для того, чтобы бернштейнианское крыло социал-демократии превратило социал-демократическую партию в партию «среднего класса» (не забудем о том, что в 1913 г. в России наблюдался подъем стачечного движения, оживление рабочего движения, конец которому временно положит вспыхнувшая война).
21. Ленин В. И. ПСС. Т. 23. С. 40–48.
22. Там же. С. 43–44.
23. Там же. С. 47.
24. Там же. Т. 24. С. 264.
25. Там же. Т. 29. С. 161.
26. См.: Wirth A. Lenin, a filozofus. P. 23. Из письма Н. К. Крупской к М. А. Ульяновой от 20 июня 1899 г. выясняется, что Ленин уже в ссылке серьезно изучал философию: «Мы все живем по-старому. Володя усиленно читает всякую философию (это теперь его официальное занятие), Гольбаха, Гельвеция и т. п. Я смеюсь, что с ним скоро страшно будет говорить, так он этой философией пропитается». В воспоминаниях П. Н. Лепешинского также подчеркивается, что Ленин уже в ссылке читал «Логику» Гегеля. См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 411; Talalkozasok Leninnel. Kossuth. Budapest, 1970. P. 30.
27. См.: Ленинский сборник. Т. IX. Гиз. М.–Л., 1931. С. 3.
28. Об этом см.: Hobsbawm E. A szelsosegek kora. Р. 9–18.
29. Ленинский сборник. Т. IX. С. 177, 181. В ленинских замечаниях к книге Гегеля хорошо отражается изучение «переходов» «от общего к частному» и «от частного к общему», осмысление взаимозависимости, «содержания и формы», «метода и науки», «познания и действительности», «теории и практики». Ленин во многих аспектах обдумал важность диалектики и значение практики, как это видно, например, из следующих записей: «Нельзя вполне понять „Капитала” Маркса и особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса 1/2 века спустя!!» «Гегель действительно доказал, что логические формы и законы не пустая оболочка, а отражение объективного мира. Вернее, не доказал, а гениально угадал». См. далее ленинские замечания об абстрактных и конкретных понятиях в связи с проблемой образования понятий. Там же. С. 183, 185.
30. Это убедительно подчеркивается в работе: Mayer R. Lenin and the Practice of Dialectical Thinking. P. 42.
31. См.: Ленинский сборник. Т. IX. С. 187–189, 219, 253, 271, 287. При этом Ленин осознал появляющееся у Гегеля соединение диалектического и исторического материализма. По его заслуживающему внимания замечанию, у Гегеля ясно видны «зачатки исторического материализма». Там же. С. 199. См. также: Ленин В. И. ПСС. Т. 29. С. На что ссылается? Посмотреть венгерский текст.
32. Ленин В. И. Карл Маркс. (Краткий биографический очерк с изложением марксизма). In: Ленин В. И. ПСС. Т. 26. С. 90.
33. Gramsci A. Filozofiai irasok. P. 93–94.
34 См.: Гегель Г.-В.-Ф. Наука логики. М.: Мысль, 1998. С. 606.
35 См. последовательно: Ленин В. И. Что делать // Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1956. Т.5, С. 468: «Всякий вопрос «вертится в заколдованном кругу», ибо вся политическая жизнь есть бесконечная цепь из бесконечного ряда звеньев. Все искусство политика в том и состоит, чтобы найти и крепко-крепко уцепиться за такое именно звенышко, которое всего меньше может быть выбито из рук, которое всего важнее в данный момент, которое всего более гарантирует обладателю звенышка обладание всей цепью. Будь у нас отряд опытных каменщиков, настолько спевшихся, чтобы они и без нитки могли класть камни именно там, где нужно (это вовсе не невозможно, если говорить абстрактно), — тогда мы могли бы, пожалуй, взяться и за другое звенышко»;
Ленин В. И. Очередные задачи советской власти // Полн. собр соч. М.: Политиздат, 1967. Т. З6, С. 205: «Недостаточно быть революционером и сторонником социализма или коммунистом вообще. Надо уметь найти в каждый особый момент то особое звено цепи, за которое надо всеми силами ухватиться, чтобы удержать всю цепь и подготовить прочно переход к следующему звену, причем порядок звеньев, их форма, их сцепление, их отличие друг от друга в исторической цепи событий не так просты, и не так глупы, как в обыкновенной, кузнецом сделанной цепи».
36. См.: Hermann I. Marxizmus es totalitas. In: Hermann I. A gondolat hatalma. Szepirodalmi Kiado. Budapest, 1978. P. 172–173, 182.
37. Там же. Р. 182–183.