Марк Головизнин
В «Кратком жизнеописании», как и в других автобиографических очерках и заметках, В.Т. Шаламов начинает свою гулаговскую эпопею с внутрипартийной борьбы 20-х годов. Он пишет, что в 1927, 1928, 1929 годах активно участвовал в событиях на стороне оппозиции, а 19 февраля 1929 года был арестован в засаде в одной из подпольных типографий Московского университета[1]. Впоследствии он подчеркивал: «19 февраля 1929 года я был арестован. Этот день и час я считаю началом своей общественной жизни…»[2].
Можно поставить вопрос, насколько актуальна теперь постановка темы «Шаламов и внутрипартийные оппозиции в ВКП(б)». Во-первых, срок его участия в оппозиции, даже по собственным словам, исчислялся тремя годами, что само по себе не так много, во-вторых, Шаламов не был ни видным теоретиком оппозиции, ни даже коммунистом или комсомольцем. В-третьих, говоря о примыкании к оппозиции, Шаламов делает странную оговорку: « Не [к оппозиции (М.Г.)] Троцкого — к Троцкому большинство оппозиционеров относилось без большой симпатии…»[3]. Это еще более запутывает дело, так как историкам известно, что самой первой против сталинизма выступила именно Левая оппозиция, главным лидером которой был Троцкий. Другие антисталинские оппозиции в ВКП(б) стали идейно и организационно оформляться не раньше второй половины 1929 года, т. е. уже после ареста Шаламова.
Известная актуализация этой (основательно забытой) темы произошла три года назад, когда, А.И. Солженицын напечатал в журнале «Новый мир»свой отклик на публикации дневниковых записей Шаламова, содержащих немало нелестных отзывов о Солженицыне. Среди многочисленных упреков, брошенных Солженицыным Шаламову, есть и такой: «А политические взгляды? Ведь, несмотря на весь колымский опыт, на душе Варлама остается налет сочувственника революции и 20-х годов… Та политическая страсть, с которой он когда-то в молодости поддержал оппозицию Троцкого — видно не забыта и с 18-ю годами лагерей!»[4]. Полемика Солженицына с давно умершим Шаламовым вызвала ряд откликов, некоторые из которых прозвучали и на настоящей конференции. Если воздержаться от моральной оценки этой полемики, можно сказать, что по сути дела Солженицын прав. Глубокая, несовместимая разница в политических взглядах двух писателей состояла в том, что Солженицын уже в конце 60-х годов выводил сталинский террор из революционной практики большевизма и борьба с тоталитарной сталинской системой была для него равнозначна борьбе с большевизмом и атеизмом. Для Шаламова на протяжении всей его творческой жизни сталинизм был не продолжением, а отрицанием ленинизма. В своем «антиромане»«Вишера», написанном в 1970 году, Шаламов пишет: «Я был представителем тех людей, которые выступили против Сталина, — никто и никогда не считал, что Сталин и Советская власть — одно и то же»[5].
В 1972 году Шаламов обратился в «Литературную газету»с открытым письмом, в котором протестовал против публикации «Колымских рассказов»эмигрантским журналом «Посев». «Проблематика Колымских рассказов снята жизнью», — писал он в этом письме. Солженицын и люди его круга восприняли это письмо как капитуляцию перед властью, отречение писателя от своей гражданской позиции. На наш взгляд, это неверно. Оставаясь непримиримым антисталинистом, Шаламов решительно отвергал роль антисоветчика, которую ему стремилась приписать либерально настроенная советская интеллигенция[6]. Во-вторых, он понимал, что после ХХ съезда партии и сделанных на нем разоблачений, возврат к сталинскому прошлому в его «классическом»варианте невозможен. Это видно из тогдашней переписки Шаламова с друзьями. «Главное в том, — писал он А.З. Добровольскому, — что публично и открыто преступления названы преступлениями и доверие к процессам 37 — 38 годов автоматически уничтожается»[7].
Разоблачения «культа личности Сталина», прозвучавшие на ХХ съезде, не были для Шаламова откровением. Он давно знал о том, что упомянутое в докладе Хрущева «Завещание Ленина», распространением которого он занимался почти 30 лет назад, является действительным партийным документом, а не «фальшивкой», как в этом уверяла печать все эти годы. Напротив, Шаламов обращает внимание на незавершенность, непоследовательность партийных решений по «культу личности». Он пишет: «Признав и отметив умерщвление сотен тысяч людей, развенчав его (Сталина) как партийного вождя, как генералиссимуса… письмо ЦК не назвало его логически врагом народа, отнеся все его чудовищные преступления на счет увлечения культом личности. Это странная, вовсе не политическая трактовка»[8]. Факты свидетельствуют, что надежды на укрепление десталинизации (вплоть до реабилитации Троцкого)[9] сохранялись у Шаламова и впоследствии. «Я продолжаю верить, — писал он Б.Н. Лесняку, — что начатое на XXII съезде партии не остановится и поборет все препятствия, которые еще очень велики»[10].
В 1965 году И.Г. Эренбург напечатал воспоминания, где, вполне в духе того времени, рационализировал свое многолетнее пребывание в штате придворных у подножия сталинского бюрократического Олимпа. Он писал: «Да, я не любил Сталина, но долго верил в него, и я его боялся. Разговаривая о нем с друзьями, я, как все, называл его «хозяином». Древние евреи также не произносили имени бога. Вряд ли они любили Иегову — он был не только всесилен, он был безжалостен и несправедлив… Вера, как страх, как многие другие чувства, заразительна. Хотя я воспитывался на вольнодумстве XIX века, высмеивал все догмы, я оказался не вполне защищенным от эпидемии культа Сталина»[11]. Такую рационализацию Шаламов категорически не принимал. «Эренбург вознес до небес Сталина (пусть с отрицательным знаком, но это тоже сталинизм). Эренбург подробно объясняет, что лизал задницу Сталину именно потому, что тот был богом, а не человеком. Это вреднейшая концепция, создающая всех сталинистов, всех Ждановых, Вышинских, Ворошиловых, Молотовых, Маленковых, Щербаковых, Берия и Ежовых. Самое худшее, самое вредное объяснение», — писал Шаламов Я. Гродзенскому[12].
Подобно многим тогдашним деятелям культуры, Эренбург софистически объясняет причину своего непротивления сталинизму тем, что он боялся нанести ущерб СССР в сложной международной обстановке: «Я и тогда понимал, что приказы об уничтожении старых большевиков и крупных командиров Красной Армии могли исходить только от Сталина… Почему я не написал в Париже «Не могу молчать»? Ведь «Последние новости»или «Тан»охотно опубликовали бы эту статью, даже если бы в ней я говорил о своей вере в будущее коммунизма. Лев Толстой не верил, что революция устранит зло, но и не думал о защите Царской России — напротив, он хотел обличить ее злодеяния перед всем миром. Другим было мое отношение к Советскому Союзу. Я знал, что наш народ в нужде и в беде продолжает идти по трудному пути Октябрьской революции. Молчание было для меня не культом, а проклятием»[13].
Резким контрастом с вышеизложенным выглядит написанный в 70-е годы очерк Шаламова о Федоре Раскольникове — известном революционере и дипломате, главным преступлением которого была эмиграция и опубликование за границей открытого письма Сталину. «Он [Раскольников (М.Г.)] пишет письмо Сталину и публикует его во французских газетах. В этом письме Сталин обвиняется в расстрелах военных, в обнажении фронта перед войной. Он подвергает резкой критике только что предъявленный миру «Краткий курс»и обвиняет Сталина в намерении исказить историю. Мы знаем из переписки с Бонч-Бруевичем, какое огромное значение придавал Раскольников истории… Он создал исторический журнал «Пролетарская революция». И вдруг такой неожиданный сюрприз, как «Краткий курс»с искаженными событиями, самой грубой мазней. Он обвинил Сталина, что тот присвоил себе заслуги умерших»[14].
Нам представляется, что в данном очерке Шаламов намеренно противопоставляет образ Федора Раскольникова, как представителя поколения старых большевиков, не склонившегося перед Сталиным, Эренбургу и другим представителям творческой интеллигенции, верно служившим бюрократии. Необходимо добавить, что стимулом такого служения для многих из них была не мнимая преданность «идеалам Октября»и не только страх, но и высокие денежные оклады, государственные квартиры и дачи, другие материальные блага, предоставляемые «хозяином».
Последовательный и бескомпромиссный антисталинизм Шаламова становится более понятен по прочтении его мемуаров, посвященных двадцатым годам — периоду времени, когда политическое и художественное творчество молодежи переплелось самым теснейшим образом. Он пишет: «Октябрьская революция, конечно, была мировой революцией. Естественно, что во главе этой великой перестройки шла молодежь. Именно молодежь была впервые призвана судить и делать историю. Личный опыт нам заменяли книги — всемирный опыт человечества… Конец 24 года буквально кипел, дышал воздухом каких-то великих предчувствий, и все поняли, что НЭП никого не смутит, никого не остановит. Еще раз поднималась та самая волна свободы, которой дышал 17-й год. Каждый считал своим долгом выступить еще раз в публичном сражении за будущее, которое мечталось столетиями в ссылках и на каторге … Завтра — мировая революция — в этом были убеждены все»[15]. Эти отдельные штрихи и примечательны, и необычны для сегодняшнего дня. Шаламов характеризует Октябрьскую революцию не как верхушечный переворот узкой группы заговорщиков, а как массовое движение, как революцию снизу, которая развивалась и вширь и вглубь, захватывала все новые слои не только студенческой молодежи, но и рабочих. Эта волна была остановлена разросшейся и укрепившейся бюрократией.
Борис Игнатьевич Гудзь, брат первой жены Шаламова, рассказывал автору этих строк о беседах Шаламова с его отцом, старым большевиком Игнатием Гудзем, в которых Шаламов подробно описывал свое участие в работе оппозиционного подполья в 1928-1929 годах[16]. Со слов Гудзя, «отец, вполне допускавший фракционность и дискуссии среди партийцев, не одобрял участия Шаламова в оппозиции, ссылаясь на то, что этот попович, даже не комсомолец, не впитавший с детства революционных традиций большевизма, зря вмешивается в наш партийный спор. Это представитель «третьей силы», которая рано или поздно расшатает партию».
Многие старые большевики, над которыми тяготел дух корпоративности и партийного фетишизма, не понимали того, что революция всколыхнула все общество тогдашней России, рекрутировав десятки тысяч молодых людей, приступивших, по словам Шаламова, к «штурму неба». Это понимал Троцкий, но это понимал и Ленин. После взятия власти большевистская партия открыла двери для всех революционеров. Тогда в нее входили целыми группами интернационалисты-меньшевики, эсеры-боротьбисты, бундовцы и др. Партии Коминтерна во многом формировались на основе левой социал-демократии. Свобода фракций и дискуссий по самым актуальным вопросам не подвергалась сомнению даже в годы Гражданской войны. Жаркие споры имели место на каждом партийном съезде.
Не удивительно, что Троцкий и его сторонники, поднявшие голос против самодовлеющего секретарского аппарата, отождествлявшего себя со старым большевизмом, нашли себе тысячи единомышленников среди вузовской и рабочей молодежи, как партийной, так и беспартийной.
Таким образом, причины симпатии Шаламова к Левой оппозиции понятны, они в значительной степени были отражением массового сознания молодежи в Советском Союзе 20-х годов. Вопрос состоит в том, насколько Шаламов разделял теоретические и практические положения платформы оппозиции, или его поддержка ограничивалась лишь симпатией, основанной на эмоциональном чувстве протеста. Длительное время этот вопрос оставался без ответа.
В 2000 году в российском литературном журнале «Знамя»были опубликованы материалы следственного дела Шаламова 1929 года, где, в частности, имеется письмо заключенного 4-й роты Управления Вишерских лагерей особого назначения В.Т. Шаламова от 6 июля 1929 года, направленное в адрес коллегии ОГПУ, ЦК ВКП(б) и Прокурора ОГПУ[17]. Документ свидетельствует, что Шаламов был основательно знаком с основными, программными установками Левой оппозиции.
В начале письма Шаламов постулирует, что «партия не представляет замкнутой касты, что интересами партии живут не только люди, имеющие партийный билет», но все те, кто заинтересован в решении жизненно важных вопросов, поставленных перед рабочим классом (а следовательно, перед партией). Шаламов решительно отметает обвинения в адрес оппозиции в антипартийной и антигосударственной деятельности, указывая, что именно «партруководство толкало оппозицию на отрыв от партии», что «самые криминальные методы», включая поддержку забастовок, организацию нелегальных типографий, были, с одной стороны, обусловлены диктаторским внутрипартийным режимом, с другой стороны, пошли на пользу партии, так как прогнозы хлебного кризиса, факты коррупционного и криминального перерождения отдельных представителей партийной и советской бюрократии на местах (Смоленские, Сочинские, Артемовские и Астраханские дела), содержащиеся в документах оппозиции, в полной мере подтвердились.
Письмо было написано Шаламовым в достаточно драматичный период истории Левой оппозиции, большая часть активных деятелей которой была выслана в отдаленные районы азиатской части СССР. Под влиянием тяжелых условий существования и прямых полицейских репрессий внутри оппозиции сформировалось примиренческое крыло, возглавляемое Е. Преображенским и К. Радеком, которые проповедовали лозунг «возвращения в партию любой ценой», коль скоро «Сталин повернул налево и, хотя бы частично, пусть с извращениями, претворяет в жизнь часть наших лозунгов». Возражая им, Троцкий характеризовал т.н. «левый курс»как чисто бюрократический, обманный маневр. Он писал: «Вопрос идет не только о том, что делается, но и о том, кто делает. При наличии советской демократии, т.е. самоуправления трудящихся, борьба с кулаком никогда не приняла б столь конвульсивных, панических и зверских форм … Бюрократия смертельно испугалась последствий своей шестилетней политики. Так возник резкий поворот против кулака, против нэпмана»[18]. Из письма Шаламова следует, что в вопросе об оценке «левого»сталинского поворота он стоял на точке зрения Троцкого. Он указывал, что борьба с правым уклоном ведется вслепую, без называния имен, которые смело называла оппозиция. Он писал: «…ошибки руководство пытается исправить. Но исправить силами аппарата … Одной рукой стараясь исправить ошибки (что невозможно без самого близкого участия широких масс рабочего класса), партруководство другой рукой посылает оппозиционеров на каторгу. Именно это в первую очередь заставляет сомневаться в решительности взятого курса…». Мысль Шаламова, что единственное средство выправления курса партруководства есть глубокая внутрипартийная реформа, первым шагом которой является безусловное возвращение из ссылки и тюрем всех оппозиционеров, также дословно повторяет программное положение Троцкого.
В письме заслуживает внимания положение о пролетарском характере партии и диктатуре пролетариата в СССР. Шаламов пишет: «Ни один человек, считающий себя ленинцем, не может говорить о второй пролетарской партии в стране в эпоху диктатуры пролетариата, т.е. обостреннейшей борьбы с умирающим капиталистическим миром. Нельзя допускать и клеветы о том, что ВКП(б) не пролетарская партия»[19]. Эта цитата отражает суть другой полемики, которая имела места в рядах Левой оппозиции, — полемики между сторонниками Троцкого, которые в то время признавали пролетарский характер ВКП(б), несмотря на право-термидорианское руководство партии, и членами группы «Демократического централизма», возглавляемой Т. Сапроновым и В. Смирновым. «Децисты»(как их называли в партийных кругах друзья и оппоненты) выдвинули лозунг об окончательном мелкобуржуазном перерождении ВКП(б) и необходимости создания новой пролетарской партии. Полемизируя с лидерами «децистов», Троцкий указывал, что они забегают вперед, игнорируя реальную расстановку классовых сил в СССР. Как видно из текста письма, и в этом вопросе Шаламов (вопреки своим позднейшим утверждениям, процитированным нами в начале данной статьи) солидаризировался с Троцким.
Из письма, таким образом, следует, что Шаламов был знаком не только с оппозиционной платформой, выдвинутой в период легальной борьбы в 1927 году, но и с той полемикой, которая велась путем переписки между различными колониями ссыльных оппозиционеров в 1928 — 1929 годах. Из письма видно, что Шаламов (несмотря на свою беспартийность) пользовался доверием оппозиции, и до него доходили те теоретические работы Троцкого, которые были написаны в конце 1928 года и передавались, как правило, по нелегальным каналам.
К сожалению, опубликованные материалы следственного дела не содержат материалов, характеризующих дальнейшую эволюцию взглядов Шаламова. Известно, что после насильственной высылки Троцкого из СССР в феврале 1929 года, примиренческое крыло в Левой оппозиции активизировалось. В мае 1929 года трое ведущих деятелей — Е. Преображенский, К. Радек и И. Смилга — подали заявление в ЦК об отходе от оппозиции с осуждением Троцкого. Позже таким же образом поступили М. Богуславский, И. Смирнов и многие другие. О настроениях Шаламова в тот период времени можно частично судить из строк «антиромана»«Вишера». «Мне очень хотелось встреч … с вождями движения, — думал он, сидя в Бутырской тюрьме, — …и по ряду предметов хотел бы скрестить с ними шпагу, поспорить, прояснить кое-что, что было мне не совсем ясно во всем этом троцкистском движении». Полоса отходов от оппозиции, тесты капитулянтских заявлений, широко публикуемые в печати, по-видимому, сильно деморализовали Шаламова. Он писал: «Уже осенью 1929 года я знал, что все мои товарищи по университету, те, кто был в ссылке, в политизоляторе, вернулись в Москву… Я возненавидел лицемеров, я понял, что право приказывать дается тому, кто сам, своими руками умеет сделать все то, что он заставляет сделать других»[20]. Возможно, этот разрыв между словом и делом послужил источником недоброжелательства Шаламова к «вождям», которое отразилось в «Кратком жизнеописании». Тем не менее там же Шаламов называет оппозиционеров теми, «кто пытался самыми первыми, самоотверженно отдав жизнь, сдержать тот кровавый потоп, который вошел в историю под названием культа Сталина»…[21]
Остается догадываться, кого имел в виду Шаламов, — возможно, лидера «децистов»Тимофея Сапронова, который, несмотря на все репрессии, ни разу не отказался от своих взглядов и пошел на смерть с именем «протопопа Аввакума Левой оппозиции», как его назвали единомышленники еще в 1928 году. Если даже мы этого никогда не узнаем, бесспорно то, что отход Шаламова от оппозиции не привел его к идейному и нравственному компромиссу со сталинизмом, не привел к отрицанию революционных идеалов молодости.
Драматическая история борьбы Левой оппозиции со сталинской бюрократией не закончилась в 1929 году. Новый революционный подъем в Европе, связанный с событиями в Германии и на Пиренейском полуострове, стимулировал новый этап борьбы большевиков против Сталина, образование единого оппозиционного блока, верхушкой которого явилась группа М. Рютина. Однако все это происходило уже без участия Шаламова.
Шаламовский сборник. Вып. 3. — Вологда: Грифон, 2002. — С. 160-168.
———————————————————————————
Примечания
1. Варлам Шаламов, Воскрешение лиственницы, YMKA-PRESS, 1985, Paris, с.13.
2. Цитируется по: Варлам Шаламов, Перчатка или КР-2, М.,1990, с.3.
3. Варлам Шаламов, Воскрешение лиственницы YMKA-PRESS, 1985, Paris, с.13
4. Новый мир, 1999, №4, с.166-168.
5. Варлам Шаламов, Перчатка или КР-2, М., 1990, с.37.
6. Подробнее об этом см. Валерий Есипов, Традиции русского сопротивления, Шаламовский сборник, вып.1, Вологда, 1994, с. 183-194.
7. Знамя № с.123.
8. Там же.
9. Шаламов сообщает о том, что на ХХ-й съезд пришло письмо жены Троцкого, требующее реабилитации мужа. Там же.
10. Там же.
11. Новый мир, 1965, №4, с.60.
12. Знамя, № с.141.
13. Новый мир, 1965, №4, с.62-63.
14. Диалог, №, с.111.
15. Шаламовский сборник, вып.1, Вологда, 1994, с.18, 20, 26.
16. Беседы Шаламова с И.К.Гудзем имели место в 1932 году (прим.автора).
17. Знамя, 2001, №6, с.135-136.
18. Троцкий Л.Д., Сталин, т. II, М., 1990, с.224, 244.
19. Знамя, 2001, №6, с.135-136.
20. Варлам Шаламов, Перчатка или КР-2, М., 1990, с. 8-9, 18.
21. Варлам Шаламов, Воскрешение лиственницы, YMKA-PRESS, 1985, Paris, с.13.
