Возгрин В.Е. * Проблема геноцида в российской и скандинавской историографии Северной войны * Статья

---

Возгрин Валерий Евгеньевич.

Родился в 1939 году. Уроженец Крыма; проживает в г.Санкт-Петербурге.
Доктор исторических наук, профессор Института истории РАН.
Член Датской Королевской академии наук.
Директор Научно-исследовательского центра Фонда (Меньшиковский институт) (данные на 31.03.2003).
Член редколлегии газеты «Голос Крыма».
Представитель Крымско-татарского Меджлиса в г.Санкт-Петербурге.
Бывший член меджлиса: избран членом меджлиса на II курултае; на III курултае переизбран не был. Претендует на роль идеолога меджлиса.

---

10 декабря 1948 г. Генеральная Ассамблея ООН одобрила Всеобщую декларацию прав человека. Наша страна не подписывала ее почти полвека, до 1991 г., когда впервые в истории Руси-России появился призрак открытого общества. Ранее провозгласить права на свободу мысли, совести, свободу убеждений и свободу передвижения мы не то, что не могли – нам никогда, ни при одном великом князе, царе или генсеке этого не позволяли наши традиции, плод нашей же этнической психологии. Собственно, и сейчас создание гражданского общества остается для нас одной из туманно видимых перспектив.

Определение этически-правовых норм в историческом контексте – занятие, требующее четкого понимания обусловленности поведенческих норм не только вечными нравственными заповедями (в нашем случае – христианскими), но и общим нравственным уровнем в конкретную историческую эпоху. Поэтому вряд ли мы вправе судить людей XVIII столетия, руководствуясь неписанными моральными нормами и узаконенными правовыми актами современного гражданского общества. И единственное, что может в этом смысле позволить себе исследователь, – это сравнивать между собой деяния личностей одной и той же эпохи. А также сопоставлять эти деяния с установившимися к тому времени общеевропейскими гуманистическими традициями и международно-правовыми нормами.

Неотъемлемой частью этих норм являлись, к примеру, такие свободы и права, как свобода выбора места жительства, свобода совести, право на жизнь, право на жилище. К ним относились и военно-правовые положения (о правах мирных жителей, интернированных иностранцев, о порядке обмена или выкупа пленных и т.д.). В Европе XVIII в. эти нормы, права и положения в принципе были более близки современным, чем принято думать. И, что важно подчеркнуть, – столь же остро несовместимы с практикой геноцида и теориями, допускающими его применение в тех или иных ситуациях.

Поскольку же в данном случае рассматривается петровская эпоха, то следует заметить, что у первого российского монарха Нового времени понятия о человеческих правах и свободах были вполне средневековыми. Его называют западником, но он не был им. Он не заимствовал в Европе ничего из ее достижений в области гуманности. Его интересовали корабли, техника, военные и, отчасти, точные науки. И если бы они были лучше развиты в Турции, то можно с уверенностью сказать, что он снарядил бы Великое посольства (а затем слал молодых людей на обучение) в Стамбул, а не в Амстердам или Лондон. Причем с куда большей охотой, так как Россия с Турцией находились, по ряду признаков, в одной лодке. Европейские законодательные нормы, фиксирующие права личности, были для обоих авторитарных правителей, царя и султана, не то, чтобы ножом острым, но вообще непостижимы и абсолютно неприемлемы.

Это вещи общеизвестные, ведь петровский авторитаризм, его значение для российской экономики и социального развития народа достаточно хорошо изучены. Работ по этим темам – многие сотни. Гораздо меньше внимания уделяли российские и зарубежные ученые значению политического режима петровской России для ее внешней политики. И, наконец, совсем нет исследований, посвященных физическому и нравственному ущербу, который был причинен петровским режимом не великороссам, а соседним народам – прибалтам, украинцам, шведам. Хотя именно этот аспект истории эпохи ярче всего демонстрирует недостижимость европейских идеалов для Петра.[i] Поэтому потребуется привести некоторые данные по геноциду Северной войны, чему и повещается основная часть излагаемого.

Прежде всего, видимо, следует коснуться практика геноцида в условиях военных действий и на оккупированной территории. Но вначале нужно, конечно, определиться с терминами. Понятием геноцид следует в данном случае понимать в соответствии с международным его смыслом. Согласно ряду положений ООН к акциям геноцида относится не только физическое истребление того или иного этноса. Согласно Ст. II Конвенции о предупреждении геноцида, это – «любые действия, совершенные с намерением уничтожить полностью или частично какую-либо национальную, этническую или религиозную группу<…> в том числе насильственная передача детей из одной человеческой группы в другую является преступлением. Причем независимо, в военное или мирное время он имел место».[ii]

Заметим, что в здесь совершенно не рассматривается практика увода в рабство или физического уничтожения захваченных в плен комбатантов (офицерского и солдатского личного состава, а также партизан противника). Речь пойдет лишь о мирном гражданском населении. Кроме того, не будем касаться тягот и убытков, которое терпит местное население при любой оккупации их территории или «обычном» прохождении через нее чужих войск. К примеру, Польша, отнюдь не являвшаяся противником России в Северной войне, была страшно разорена российским и иными войсками в предполтавский период Cеверной войны, когда на ее землях сражались войска иноземных монархов. Но это разорение, ставшее причиной высокой смертности среди мирных поляков, неправомерно считать актом геноцида уже потому, что оно не было предумышленным, не входило в задачи воюющих сторон и являлось лишь неизбежным следствием длительных постоев, маршей и военных операций.

Акции геноцида в начальный период войны проводились на всех захваченных территориях Прибалтики. Войска под командованием Б.П. Шереметева выжигали не только села, деревни, мельницы и мызы. Тактика выжженной земли предполагала уничтожение лесов, что лишало мирное население какой-то возможности отстроиться или хотя бы согреть свои хижины в зимние холода, – впоследствии от этого жестоко страдали сами оккупанты. То есть, шансов для коренного населения на выживание не оставалось никаких. Кроме того, значительная часть жителей без различия пола и возраста уводилась вглубь России с тем, чтобы впоследствии быть выставленной в качестве живого товара на невольничьих рынках Москвы или на юге, в Крыму или пограничных с ним регионах.

Например, Б.П. Шереметев разорив Дерптский уезд, взял 140 пленных шведов и отправил донесение: «А сколько чухны – нельзя определить, потому что черкасы (казаки – В.В.) по себе ее разобрали, я отнимать не велел, чтоб охочее были». Затем было полностью депортировано в Россию население Дерпта, Нарвы, Мариенбурга, Волмера и других городов. Число мирных жителей, угнанных в качестве «пленных» в 1700-1710 гг., измерялось многими тысячами жителей Лифляндии, а также карел и инкери. Уже в августе 1708, то есть, задолго до взятия Риги, фельдмаршал христиански благочестиво рапортовал: «<…>больше того быть стало невозможно<…> отяготились по премногу как ясырём, [так] и скотом<…> Чиню тебе известно, что всесильный Бог и пресвятая Богородица желание твое исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего».[iii]

Заметим, что казаки упомянуты здесь неслучайно – они даже среди других участников карательных акций выделялись своей необычайной алчностью и жестокостью. По мнению современного психолога доктора исторических наук Е.С. Сенявской, привлеченное к походам Северной войны казачество, в отличие от регулярной армии, не обладало даже жалкими рудиментами средневековой рыцарственности и благородства.[iv] С этим нельзя согласиться, солдаты и офицеры регулярных полков тоже были хороши…

Вторым, по времени, объектом геноцида стала Украина в годы восточного похода Карла ХII (1708-1709). Отходившие к югу русские войска выжигали территории, прежде всего, днепровского Правобережья. При этом уничтожались населенные пункты, запасы продуктов у населения и лесные массивы не только на пути шведов, но широкими (по 40-45 км) полосами справа и слева от их предполагаемого маршрута. Кроме того, сжигались города, заподозренные в поддержке казаков-сторонников Мазепы, а их жители подверглись тотальной ликвидации. Эти карательные меры стоили украинскому народу огромных жертв. Люди погибали не только от рук карателей, но и в результате ликвидации их жилья и запасов пищи в условиях необычайно морозной зимы 1708-1709 гг.

Шведский солдат Гассман записывал, как его полк пересекал широкую «ничью» полосу, установленную Андрусовским миром между Украиной и Польско-литовским государством. Эта местность была полностью разорена. Но и на другой стороне Днепра, на Левобережье буквально все, насколько хватало глаз, всё было сожжено отступавшими русскими войсками: «На 40 миль пути все деревни были сожжены, все съестные припасы и фураж испорчены, так что мы не нашли там ничего, кроме голой пустыни и лесных пространств, в которых [уже] погибло великое множество людей и бесчисленное количество лошадей и другого скота<…> Мы находились в опустошенной стране»[v].

Наконец, уже на завершающей стадии войны, акции геноцида были отмечены в западной Финляндии (провинция Ёстерботтен) и особенно широко – на западном берегу Ботнического залива (провинции Сёдерманланд и Уппланд). Тактика была той же, что и в Прибалтике. Так же уводили мирных жителей в рабство, вывозилось государственное и частное движимое имущество, взрывами уничтожали рудники и взрывались заводы, а населенные пункты подвергались огненному уничтожению. Только в Швеции было дотла сожжено 8 городов и более 1300 замков, поместий, сел и хуторов. 100 000 голов крупного рогатого скота было забито и большей частью брошено на месте – одна галера вмещала лишь 35 туш. Трофеев было взято на 1 млн. серебряных талеров, а ущерб достиг 20 млн. Серьезные утраты понесла шведская и финская культура. В пламени пожаров погибла вся старинная архитектура упомянутых областей; из Або были вывезены в Россию уникальные сокровища культуры коренного народа – крупнейшие в Финляндии национальная библиотека и архив.[vi]

Было бы ошибкой полагать, что все эти акции являлись результатом своеволия петровских военачальников, обогащавшихся за счет продажи угнанных пленных и других трофеев. Такого рода действия совершались в исполнение конкретных царских указов. Такого, например: «<…> и для того извольте вы еще довольное время там побыть и как возможно земли разорить, или что иное знатное при Божией помощи учинить, дабы неприятелю пристанища и сикурсу своим чередом подать было не возможно».[vii] Высочайшие повеления такого рода касались не только Лифляндии. Их смысл сохранился в приказах по армиям и отрядам, проводившим упоминавшиеся акции геноцида на Украине, в городах и селах шведской береговой полосы.

В результате теперь уже встает вопрос о том, как проблема геноцида освещалась в собственно в скандинавской историографии?

Первые, появившиеся в Швеции печатные попытки осмыслить события не войны, а преследований мирного населения, в том числе уведенного в рабство, были сделаны еще до Ништадтского мира (1721). Прежде всего, вышли работы о рабстве и плене в России. Это прежде всего сочинение, вышедшее в Стокгольме в 1705 г., «Правдивый отчет о нехристианском и жестоком отношении московитов по отношению к взятым в плен высшим и младшим офицерам, слуг и подданных Его Величества Короля Швеции, а также их жен и детей<…>».[viii] Конкретно же о физическом истреблении местного населения и разнообразных видах насилия над ним рассказывает появившаяся через два года анонимная работа на шведском языке. Она получила название: «Выдержка из письма, отправленного из Штенау 20 июля 1707 г., об ужасающих поступках московитских калмыков и казаков». Стокгольм, 1707».[ix] Таких брошюр печаталось в Швеции в течение войны и позже довольно много. Некоторые издавались за рубежом. Так в 1725 г. появилась книга барона Курта Вреха «Правдивая и обстоятельная история пребывания шведских пленных в России и Сибири».[x] Однако, нет необходимости приводить данные о всех их, поскольку они довольно однообразны. Собственно, это не исследовательские работы, а скорей источники, требующие изучения и сопоставления.

Первая научная работа, где, среди прочего, затрагивалась и интересующая нас тема, появилась весьма поздно, лишь в середине XIХ в. Это труд Густафа Мальмстрёма «Политическая история Швеции от смерти Карла XII до раздела державы в 1772 г.».[xi] Как представляется, это лучшее по последовательности и подробности описание событий 1719 г. в Сёдерманланде и Уппланде. Здесь приведены все имена командиров войсковых частей и отрядов ополченцев из крестьян, горожан и шахтеров, поднявшихся на защиту своих жилищ. Однако, превосходя вышеназванные сочинения своей информативностью, работа Г. Мальмстрёма уступает им в глубине осмысления событий военных лет, их этической оценки. Здесь попросту отсутствуют какие-либо выводы о нравственном и, с точки зрения международного права, преступном характере акций петровских войск на берегах Ботнического залива.

Но позднее прекращаются и такие попытки освещения темы геноцида на восточном побережье Швеции в конце Северной войны. Хотя, надо заметить, что смежная, то есть, совпадающая по месту и времени, но чисто военная история разрабатывалась довольно успешно.[xii] Это же можно сказать по отношению ко всему ХХ в. Поэтому сохраняет свою справедливость замечание, сделанное еще в 1934 г. крупнейшим специалистом по теме, шведским историком и библиографом Самюэлем Брингом: «Какого-то отражения в научных работах тема разорения шведских берегов не получила, – если не считать мелких заметок, появлявшихся в местных газетах и журналах и посвященных чисто локальной истории».[xiii]

Что же касается освещения проблемы петровского геноцида в российской историографии, то здесь можно сказать, что это будет попыткой «описать того, чего нет».

Если не считать отдельных упоминаний в общих работах о военных преступлениях (далеко не всех!), но и в этом случае они не классифицируются как факты геноцида. Вряд ли можно объяснить это замалчивание важных для истории сведений обычным отсутствием информации. Она имеется, причем в виде публикаций. Русские люди, даже не служившие в армии Петра, видели, какими массами гонят вглубь России несчастных ижорских, лифляндских и шведских «ясырей», полумертвых от усталости и истощения, как ими торгуют на площадях городов и отправляют в рабство к бусурманам. Эти свидетельства в свое время фиксировались; они сохранились в различных письменных источниках.

Однако, как представляется, еще не обнаружено ни одного памятника петровской эпохи, где бы эта практика осуждалась. Лишь один современник Петра, православный патриарх Иерусалимский Досифей, окормлявший греческую и русскую общины в Турции, писал Петру об этом: «<…>шведы, хотя и еретики, но как емлют их к Москве, бывают православными и скоро и помалу (то есть, в Москве, рано или поздно принимают православие – В.В.) <…> Но имеют поволность некия [купцы] вывезти их в землю турскую <…> Не грех ли перед Богом, но и на свете великое безчестие, понеже не из которого христианскаго государства не привозят сюды продавать христиан, а из святых стран (то есть, Москвы – В.В.), [что и] признать непристойно. Надобно там, аще изволите повелеть, чтобы не вывозили христиан болше, [а в наказание] предложить ослушникам не ино, но смерть не отложную и будет великая честь и великая слава твоему царскому величеству».[xiv]

Следующий памятник, касающийся темы геноцида – «История государя Петра Великого», автором которого был петровский капитан и ученый Ф.И. Соймонов. Он первым из современников Петра однозначно осудил геноцид. Касаясь разорения шведских берегов в конце Северной войны, Ф.И. Соймонов пишет о «страшных убивствах и кровопролитиях»,[xv] а также других репрессиях, совершавшихся русской армией по отношению к мирному населению Швеции. Но этот труд появился лишь через 60 лет после Лифляндского похода Шереметева. Почему так поздно? Почему до Ф.И. Соймонова в России вообще не выходили сколько-нибудь объективные работы по Петровской эпохе – лишь отдельные публикации источников да панегирические опусы?

Этому факту есть объяснение, причем весьма авторитетное, так как дал его один из крупных историков XVIII в. – Василий Никитич Татищев. Он писал, что доведению записанной истории до настоящего или даже недавнего (для него, для автора) времени мешает «не только многотрудное продолжение всякому к сочинению удобное, а наипаче, что в настоясчей истории явятся многих знатных родов великие пороки, которые если писать, то их самих или их наследников подвигнут на злобу, а обойти оныя – погубить истину и ясность истории, или вину ту на судивших обратить, еже бы было с совестью не согласно. Того ради оное оставляю иным для сочинения».[xvi] То есть, задача, стоявшая перед историком, не являлась слишком трудной. Источники имелись в изобилии. Неизмеримо сложнее были проблемы личностного и политического плана, имевшие прямое отношение к тематике и сюжетам исследований.

Но позже, когда подобные мотивы не могли уже сдерживать перо пишущих, какой-то оценки военной политики Петра так и не появилось – уже по иным причинам, разбору которых посвящена целая историографическая литература.

И лишь в самом конце XIX в. появляется книга генерал-лейтенанта П. Бобровского о захвате Ингрии, где приводилась долгожданная объективная информация – правда, ограниченная территорией лишь одной из всех земель, посещенных петровскими солдатами.

После победы при Гуммельсгофе (июль 1702) «<…>фельдмаршал, по старому обычаю, мог свободно разорять неприятельскую страну. <…>вся Лифляндия, за исключением местностей, прилегавших к Ревелю, Пернау, Риге, была разорена из конца в конец; богатые мызы лифляндских баронов обращены в развалины<…> Оставаясь у Гуммельсгофа трое суток, Шереметев послал ратных конных людей во все стороны жечь мызы и деревни; затем продвинулся к Дерпту, всё разоряя на своём пути. Кроме захваченных 12 000 латышей и чухны в Псков пригнано до 20 000 голов скота».[xvii]

Правда, военный историк избегает оценок этим акциям, и лишь однажды, на стр.15, называет действия Апраксина «варварскими»; о Б.П. Шереметеве же – ничего ни разу, даже похожего. И еще одно, редчайшее для отечественной историографии замечание П. Бобровского, точнее цитата из депеши Шереметева: «<…> и русские мужики к нам неприятны<…> и [более] добры они к Шведам, нежели к нам». Речь идет об этнических русских (до войны – подданных шведской короны), с радостью встретивших приход российских войск, но вскоре разочаровавшиеся в новой оккупационной власти.

В те же годы появляются публикации источников о Северной войне (кроме уже упоминавшихся воспоминаний Гассмана),[xviii] где приводятся многочисленные факты геноцида. Но они лишены даже самой общей и ни к чему не обязывающей оценки.

Н.И. Костомаров избегает конкретной сюжетики этого плана. Впрочем, он превосходно знал ее, поэтому его выводы, хоть и выглядят довольно общими (в них оценивается аморальность политики царя в целом), но они имеют твердую опору в фактах. Он писал: «Петр превосходил современных ему земных владык обширностью ума и неутомимым трудолюбием, но в нравственном отношении не лучше был многих из них; зато и общество, которое он хотел пересоздать, возникло не лучшим в сравнении с теми обществами, которыми управляли прочие Петровы современники <…> Все Петровские воспитанники, люди новой России, пережившие Петра, запутались в собственные козни, преследуя свои личные эгоистические виды, погибли на плахах или в ссылках, а русский общественный человек усваивал в своей совести, что можно делать всё, что полезно, хотя бы оно было и безнравственно, оправдываясь тем, что и другие народы то же делают <…>».

Слова насчет «других народов», понятно, не более, чем уступка патриотическим настроениям общества в военном 1915 г., когда писалась книга, так как далее историк все же ставит точки над «i», говоря, что в России петровской эпохи доминировал какой-то особый, «<…>деморализующий деспотизм, отразившийся зловредным влиянием на потомстве».[xix]

Обратимся, наконец, к советской и постсоветской историографии. Из старых петроведов наиболее близко к теме подходили Е.В. Тарле и Б.С. Тельпуховский. Имеется в виду тема военных операций, но не геноцида, им сопутствовавшего. Последней как бы не существовало. Тарле мог вообще написать фундаментальный двухтомник о Крымской войне, ухитрившись ни словом не упомянуть о разорении и геноциде, которому те же казаки подвергали крымских татар, отчего Крым опустел: почти половина его коренного населения погибла, находясь в тылу русской армии, или эмигрировала по окончании войны.

Особняком стоит монография Х.Э. Палли.[xx] Этот глубокий исследователь создал фундаментальный свод об акциях геноцида в Эстляндии в 1701-1704 гг. Учитывая эпоху, когда писалась монография, Хельдур Эвальдович совершил человеческий и научный подвиг, равного которому, по крайней мере, в обширном кругу специалистов по теме Северной войны, я назвать не могу. К сожалению, такие работы по территориям остальной Прибалтики, а хронологически – и об остальных годах эпохи бедствий в той же Эстляндии, пока отсутствуют.

Лишь отдельные упоминания о чудовищных репрессиях петровских войск против мирного населения на всей территории, охваченной войной, появляются в современных работах. Именно упоминания, в этом смысле показательна объемная работа Е.В. Анисимова, посвященная первым годам существования Петербурга. Здесь коренному населению невского региона, обреченного на исчезновение, уделено полторы строчки: «<…>войска Шереметева не только разоряли усадьбы, но и сжигали селенья и посевы, а людей и скот поголовно угоняли в Россию на продажу».[xxi] Естественно, нравственную оценку этому представляется сделать самому читателю – при желании, конечно.

Несколько дальше зашел другой современный автор, хотя и он избегает оценки геноцида: «Быть может, о величии деяний Петра во внешней политике ничто не говорило столь красноречиво, как всеобщее ликование в Европе по поводу известия о его кончине (1725). Там явно устали от бешеной энергии “северного турка” и от постоянных опасений, что он вконец разрушит европейское равновесие, и без того уже, как казалось, подорванное русским господством на Балтике и недопустимо усилившимся влиянием в Польше и Германии<…> Петр заложил и укрепил основы стратегии, приведшей Россию к конфликтам с ее соперниками и придавшей ей агрессивный образ<…>». [xxii]

В результате, можно уже сейчас сделать определенные выводы.

Первый вывод заключается в том, что тема геноцида в начале XVIII в. практически не исследована ни в шведской, ни в российской историографии. Это объясняется довольно просто. Разорение восточного берега старой Швеции и депортация ее населения, при всей преступности этих акций – всего лишь эпизод в долгой истории королевства. Причем эпизод, который можно признать, в целом, не принесшим невозместимых утрат ни для народа, ни для его культуры или духовного мира, ни для государства. Поэтому тема и не является сверхактуальной для далеких потомков того поколения, что стало жертвой геноцида. И лишь в самое последнее время пробудился интерес к этой важной теме.[xxiii] Хотя для того, чтобы делать какие-то выводы о новом явлении в шведской историографии таких работ пока слишком мало.

Иной вывод напрашивается в отношении российских историков. Их молчание поразительно. Получается, что тема геноцида неактуальна для граждан страны, в истории которой его акты в петровскую эпоху были далеко не последними преступлениями такого рода. Общеизвестно, что замалчивать преступление – значит, провоцировать рецидивы. Тем не менее, у нас это молчание не прерывается с тех самых, петровских времён. Геноцид, практиковавшийся российской армией за рубежом и позже Северной войны (например, в Польше XIХ в.) также не вызывал общественного возмущения. Более того, для основной массы нации и ныне не выглядят чем-то катастрофическим такие преступления по отношению к части населения самой России. Думаю, не нуждается в доказательствах простой факт: в ХХ, да и в XXI вв. нравственный закон здесь молчит, как и в петровскую эпоху.

Тем, кто с этим не согласен, полезно вспомнить эпизод из совсем недавней истории. При отступлении Красной армии из Крыма в годы Великой Отечественной войны, ее специальные части превращали полуостров в выжженную землю – не хуже, чем это было на Украине в 1708-1709 гг. или чуть позже – в Уппланде. Горели элеваторы, фуражные и продовольственные склады, в степной части взрывы разрушали артезианские колодцы, а в горах и на Южном берегу – прекрасные дворцы. Местному населению, обреченному на жизнь в условиях немецкой оккупации не было роздано ничего, что могло бы поддержать жизнь этих стариков, женщин и детей, лишенных всего, что скопили их предки и они сами. Все они были обречены на страшный голод, от него погибла чуть ли не треть мирного населения; от довоенных полутора миллионов в живых осталось едва 550 000 человек. И крымчане не увидели в этом преступлении против человечества ничего особенного.

Более того, когда 18 мая 1944 г. половину из них осудили на депортацию, вторая массово и добровольно помогала частям НКВД осуществлять этот геноцид. Причем, по свидетельству современников, эта, уцелевшая часть крымчан абсолютно не была подавлена происходившим. Напротив, повсюду царило приподнятое настроение, эйфория, как это бывало в ходе погромов. И так же, как во время погромов, массовым и абсолютно безнаказанным было мародерство в татарских домах – часто начало разграбления дедовских домов еще успевали увидеть жертвы, увозимые в страшную безвестность.

Что же касается Петра, то делать какие-то выводы можно, лишь осознав, что для него значило отечество (в контексте хотя бы его известной Полтавской речи). Он имел в виду великую ценность государства (и себя в нем), но отнюдь не народа, не подданных. Никакая цена не казалась слишком высокой, если речь шла о главной цели: Отечество должно стать великим, а он лично – могучим государем. И он начал борьбу за величие ради величия, за мощь ради мощи. Не спорю, мощь может быть продуктивной – но здесь и этого на было. Власть больше тратила, чем добывала, не представляя поэтому ценности как таковая. Политика стала выражаться для Петра (и некоторых его коллег на тронах) в спортивных терминах «citius», «altius», «fortius»: «сильнее» (армия), «быстрее» (агрессия), «выше» (монарх). Политика войн и стала неким монаршим спортом. Этот вид спорта, естественно, не был любим западными народами, а в России он стал в послепетровских войнах просто губительным для мирного населения.

Между тем принцип правления ради всеобщей пользы был известен не только Западу. Петр, внимательно читавший произведения Ю. Крижанича, не мог не знать его слов: «Долг царя – сделать народ счастливым<…> Целью законодателя является утверждение всеобщего благополучия, пользы и чести народа». Тем не менее, царь запятнал благородное военное искусство кровью женщин и детей, а свое имя российского государя – славой крупнейшего торговца белыми рабами в Европе. И Северная война стала на нашем континенте первой грязной войной Нового времени.

Реакцией на такие рассуждения обычно бывает аргумент типа «Все хороши были, и Карл – не больший альтруист, чем Петр». В таких случаях имеет смысл вспомнить, что еще в 1976 г. философ и психолог Эрих Фромм поставил гамлетовский вопрос несколько по-иному: иметь или быть? Русский царь предпочитал «иметь», шведский король – «быть» тем, кем его поставил над народом Господь. И в этом – коренное отличие Петра от Карла XII. Петр не щадил свой народ ради собственных, личных достижений. А можно ли представить себе шведского короля в 1713-1714 гг., когда его армия оставляла Финляндию, отдающего приказ о разорении собственной страны, о выжигании имений своих баронов и крестьянских хуторов? Это совершенно немыслимо; такое было возможно лишь в России.

В этом, основном смысле своей деятельности Петр не был никаким реформатором. Он не реформировал привычные нравственные нормы российской действительности, нормы Александра Невского и Ивана Грозного. Он не поднял их до уровня западных соседей, до высоты протестантской этики «брата Карла».[xxiv] Что же касается научного определения этики Петра, ее типа, то эта научная проблема вообще ни в отечественной, ни в скандинавской историографии серьезно не разрабатывалась. Поэтому приводимое суждение на этот счет не может не быть весьма осторожным. Конечно, нравственность этого царя трудно назвать христианской; скорее всего, он был этическим индивидуалистом,[xxv] – если выбирать из самых мягких определений. Это же определение, за малыми исключениями, подходит к петровским преемникам в Зимнем дворце, а потом в Кремле. О всех тех, для которых русский народ был либо дойной коровой либо пушечным мясом. А соседние нации или собственные инородцы считались у них вообще недочеловеками, жалеть которых было бы просто смешно, когда шла речь о собственных интересах.

Именно поэтому затронутые сюжеты, а также многие иные, касавшиеся преступных акций против больших и малых человеческих групп, заслуживают исследования, как любые белые пятна в истории, не только с чисто научными целями. Такие работы нужны не для шведов, украинцев, евреев, крымских татар и других потомков жертв былых массовых акций геноцида. Они нужны, прежде всего, основной массе граждан России, нуждающейся в духовном обновлении.

Можно выразить надежду, которая, возможно, прозвучит несколько утопически. Может быть, поколение, воспитанное на честных и объективных книгах о неоднозначных фактах и явлениях его истории, будет по-иному оценивать происходящее на его глазах. И в будущем для него станет немыслимым участие в таких акциях геноцида, как разрушение жилищ и природной среды обитания «ненаших», акции искусственного голода для «своих» и «чужих», и, наконец, депортации и зачистки по национальному признаку.

Санкт-Петербург, 2005.

Примечания:

[i] Зарубежные современники Петра, стремясь христианизировать свои колонии и другие захваченные территории, не уничтожали и не депортировали китайцев или гренландцев, добиваясь, тем не менее, неплохих результатов (подчеркиваю, здесь затрагивается узкая тема христианизации, а не, к примеру, работорговли или колониальных войн).

[ii] Сборник действующих договоров, соглашений и конвенций, заключенных СССР. М., 1957. Вып. 15. С.66-71.

[iii] Письма и бумаги императора Петра Великого (далее: ПБП). Т.II (1702-1703). СПб., 1889. С.396.

[iv] Человек на войне. 2002. С.521.

[v] Странствования Христофора Гассмана / Сост. Б.Вердмюллером. Париж, 1971. С.28

[vi] Rabener J.G. Leben Petri des Ersten und Grossen, Tzaars von Rußland. Leipzig, 1725. S.524.

[vii] ПБП. Т.II. С.390

[viii] Warhafftiger Bericht von der Muskowiter Unchristlichen und harten Verfahren gegen I.K.M-t von Schweden hohe und niedrige gefangene Officierer, Bedienten und Unterthanen samt ihren Weibern und Kindern. Und im Gegentheil, wie milde, höfflich und gütig die Russische Gefangene im Schweden bisher bequemt worden und annoch handtiert werden, nebst ddemjenigen, was insonderheit betreffend Auswechselung beyderseits Gefangenen vorgegangen- Stockholm, 1705.

[ix] Ett Udtog af någre ifra Stenau, den 20 Julii 1707 daterade bref om dhe Muskowitiske Callmuckers och Cosakers grufweliga förtfarande. Stockholm, 1707.

[x] Wreech C. Fr. v. Wahrhaftige und umständige Historie von denen schwedischen Gefangenen in Russland und Sibirien. Sorau, 1725.

[xi] Sveriges politiska historia från Carl XIIs död till statshvälfningen 1772 af Carl Gustaf Malmström. Första delen. Stockholm, 1855. В особенности см. с.65–88. Для подтверждения сказанного о сравнительно позднем появлении этой научной разработки сюжета, приведу пример хотя бы   вышедшего в свет всего через несколько лет немецкого фундаментального труда, где впервые доказательно приводятся цифры ущерба, принесенного Швеции карательными походами петровских отрядов (См. прим. 6).

[xii] См.: Wrangel H. Kriget i Östersjön 1719-1720. Bb. I-II. Stockholm, 1906-1907.

[xiii] Bring S. Bibliografisk håndbok för Sveriges historia. Stockholm, 1934. S.467.

[xiv] Иерусалимский патриарх Досифей в его сношениях с русским правительством (1669-1707) / Сообщил Н.Ф.Каптерев // Чтения в Императорском Обществе истории и древней России при Московском университете. 1891. К.2. С.59.

[xv] Соймонов Ф.И. История государя Петра Великого // ОР РНБ, шифр F. IV. 736 / 1-5. Часть 5. Л. 30 об.

[xvi] История Российская, с самых древнейших времен неусыпными трудами через тридцать лет собранная и описанная покойным тайным советником и Астраханским губернатором, Василием Никитичем Татищевым. Книга Первая, часть Первая. М., 1768. С. 22.

[xvii] Завоевание Ингрии Петром Великим (1701-1703 гг.). Генерал-лейтенант П.О.Бобровский. СПб., 1891. С.14

[xviii] В этих трудах приведены нигде более в публиковавшиеся данные об оккупации Финляндии в 1713-1714 гг., о российских конных рейдах в первые годы войны по прибалтийским территориям и многое другое (Мышлаевский А.З. Северная война на Ингерманландском и Финляндском театрах в 1708 – 1714 гг. (Документы Государственного архива). // Сборник военно-исторических материалов. Издание Военно-учёного комитета Главного штаба. Вып. V. СПб., 1893; Постепенное развитие русской регулярной конницы в эпоху Великого Петра с самым подробным описанием участия ее в Великой Северной войне. 1698 – 1706 гг. Составил Действительный член Императорского Военно-Исторического Общества Н.П. Волынской. Вып. I, кн.1-4. СПб., 1912).

[xix] Костомаров Н.И. Господство дома Романовых до вступления на престол Екатерины II // Русская история в жизнеописаниях ее главных деятелей. Т.III, СПб., 1915. С.226-227, 228.

[xx] Палли Х. Между двумя боями за Нарву. Эстония в первые годы Северной войны 1701-1704. Таллин, 1966.

[xxi] Анисимов Е. Юный град. СПб., 2003. С.20.

[xxii] Дегоев В.В. Петр I и вхождение России в европейскую систему // Сборник Русского исторического общества. 2003. №6 (154). С.292

[xxiii] Имеет смысл все же дать краткие сведения об этой литературе. В работе Кристера Кувайя (Christer Kuvaja) раскрыта тема пребывания русских отрядов в финской провинции Ёстерботтен в 1714 г. Автор утверждает, что здесь имело место «стратегическое разорение и ограбление» (strategisk plundring) местности с тем, чтобы помешать королевской армии освободить ее. Юханна Аминоф-Винберг (Johanna Aminoff-Winberg) в своей статье приводит интересные сведения о том, что после того, как 8 000 финских беженцев переселились из приграничных с Россией территорий в провинцию Вестерботтен, там в народной традиции надолго сохранились их рассказы о жестокости российской армии, в особенности казацких и калмыцких отрядов. В сборнике «Былое Верхнего Нурланда» (Övre Norrland för i tiden. Under krig och örlig) приведены материалы нескольких авторов о разорении шведских берегов от Лулео до Нурчёпинга в 1719-1721 гг. Событиям 1714-1716 г. на востоке Швеции (разорение области Нурботтен, сожжение Умео, насилия над женщинами Каликса, Лулео и Питео, десант казаков в Турнео и др.) рассказывает в своей книге П.Б.Райнер (P.B.Regner). Библиографию и более подробные сведения о перечисленных работах см. в: Burgman T. Rysslandsbilden i Sverige från Ivan den Förskräcklige till Vladimir Putin. Lund, 2001. S.19-20.

[xxiv] Как известно, в Швеции на протяжении всей каролинской эпохи имело место «<…>эффективное функционирование<…> государственных институтов, вызванное во многом тем, что служившие там люди были исполнены духом пиетизма (набожности) и неостоицизма. Эти веяния способствовали формированию рациональной системы управления, а также чувства самоотречения у чиновников, воспринимавших своё служение в интересах коллектива как религиозный долг<…>» Хоскинг Дж. Россия и русские. T.I. М., 2003.C.215.

[xxv] Имеется в виду, что в духовном мире таких личностей «<…>нравственный элемент по своей силе следует<…> после индивидуалистического<…>» (Рожков Н. Этический индивидуалист (по поводу «Дневника» Лассаля) // Образование. 1901. №7/8. C.123).