Энтин Дж. * К истолкованию русской революции 1917 г. * Статья

Согласно этой версии, большевики и другие левые партии, как радикальные, так и умеренные социалисты, а также анархисты, окрепли летом и осенью благодаря главным образом неудачам Временного правительства, особенно его неспособности обеспечить победу в войне или перемирие. Развитие, казалось, было направлено к утверждению коалиционного правительства, составленного из различных социалистических партий. Ленин, однако, хотел иного, он был настроен в пользу однопартийной диктатуры. Осенью Ленин скрывался, уклоняясь от ареста, тем не менее в начале октября он почувствовал, что настал момент для нанесения удара. Его партия вновь, как и весной, была в состоянии замешательства, нерешительности и разброда, но он гнал ее вперед письмами из Финляндии. Его личное влияние, видимая сверхчеловеческая воля возобладали, и под непосредственным руководством блестящего вожака Льва Троцкого большевики легко, почти мирно сместили Временное правительство, совершив самый успешный и искусный государственный переворот в истории.

Таков самый простой и прямой ответ на вопрос, как большевики получили власть. Без загадочных тайн, почти без неясных вопросов — он удовлетворял десятки лет. Сами большевики, особенно после того как И. В. Сталин унаследовал трон Ленина, объявив себя его лучшим учеником, подкрепляли такое объяснение в широкой пропаганде и средствами науки. Сталин утверждал, что Ленин — продолжатель дела Маркса: ленинское понимание марксистских законов истории дало ему знание искусства восстания. Восстание, хотя это и искусство, получило активную поддержку масс. Целью Сталина было обосновать правомерность коммунистического правления и своей собственной власти. Троцкий в целом разделял такую обобщенную трактовку и в значительной мере участвовал в ее создании, канонизировав свою версию в виде одного из самых великих мифологических повествований в мире. Противники большевиков — всех оттенков, и монархисты, и либералы, и умеренные социалисты, — подтверждали тот же самый ответ, задаваясь целью опровергнуть правомерность коммунистической власти. Они понимали происшедшее как беззаконный захват власти за спиной русского народа. Такое понимание большевистских действий как спланированной операции составляло стержень того, что получило наименование «тоталитарной школы», или «тоталитарной модели».

Историки — неуправляемое сообщество, всегда стремящееся к более свежему и отвечающему их времени объяснению, никогда не удовлетворяясь чем-то однажды достигнутым. Появляются новые вопросы, новые ответы, новые точки зрения, новые методы анализа, а иногда даже и новая технология. Далее, после смерти Сталина в 1953 г. начали появляться новые источники, просачивавшиеся из ранее закрытых архивов. Не менее важно то, что выросло новое поколение, воспитанное в понятиях социальной истории. Многие занимающиеся ею полагали, что нашли ключ, который, наконец, придаст истории характер науки и обнажит ограниченность, убогость политической истории, которая держит в центре внимания правителей и их идеологию. Сочинения этих авторов появлялись начиная с 1970-х годов — труды талантливых, увлеченных, преимущественно молодых историков. Они старались не просто изгнать и подменить господствующие обобщения тоталитарной школы старшего поколения, а и уничтожить ее. Некоторые из них поторопились развенчать ее как сгнивший плод мышления «холодной войны». Эта школа, в их представлении, являлась попыткой продвижения западных, особенно американских, интересов в ходе противостояния с Советским Союзом. Подразумевалось, что честную историю нельзя написать с точки зрения либеральной демократии, если хотите — капитализма. Они провозглашали это, как если бы сами были в стороне от идеологических пристрастий, сложившихся в 1960-е годы. Заметим, что социальные историки старались показать общество как оно выглядит снизу, изображая жизнь тех, кто традиционно является объектом властвования, а не властвуют сами. Усвоенная ими точка зрения основана на сочувствии чаяниям страдающих и бедных.

При этом некоторые из этих социальных историков анализировали мнения, высказанные на различных народных собраниях в 1917 г., именуемых «советами». Здесь необходимо отвлечься, чтобы прояснить слово «совет» (по-английски — council).

Советы появились на свет в небольшом количестве в ходе революции 1905 года. Во время всеобщей забастовки рабочие, иногда по подсказке профессиональных революционеров, избирали своих представителей. Это были неправительственные учреждения, и они не претендовали на роль органов государственной власти. Они стремились сформулировать, представить и отстаивать интересы рабочих. Советы имели сходство с профсоюзами, но отличались меньшей формальностью и большей активностью в общественно-политических делах. Они, возможно, выросли на традициях русского крестьянства с его общинными порядками управления мирскими делами. Крестьянские сходы обладали огромной властью, законной властью в глазах крестьян, несмотря на тот факт, что отчасти служили орудием государства и поместного, ранее крепостнического, дворянства.

В широком масштабе советы появились в 1917 г. — советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Объединенный совет рабочих и солдатских депутатов в столице, Петрограде, разумеется, пользовался наибольшим авторитетом. Высшей, чем Петроградский совет, властью обладал съезд советов, который состоялся только один раз, в июне, до взятия власти большевиками. Второй съезд собрался 25 октября.

Первый крупный прорыв в традиционной тоталитарной версии, рассматривавшей Октябрь как большевистский переворот, случился в момент, когда Советский Союз торжественно отмечал в 1967 г. пятидесятилетие этого события. Автором книги «Красный Октябрь: большевистская революция 1917 года»¹ был Р. В. Дэниелс, профессор Вермонтского университета, который также время от времени избирался в местный парламент. Он был учеником М. Карповича, из семинара которого в Гарварде вышли наиболее крупные специалисты в области русских исследований. Дэниелс не являлся «социальным» историком и даже иногда пользовался термином «тоталитарный». В его поле зрения были как процессы, так и явления.

Писать об Октябрьской революции он начал чуть ли не случайно. Приглашенный к участию в дискуссии на одной из конференций по сравнительному изучению коммунистических революций, он выдвинул ясный исследовательский замысел изучения соответствующих документов и выявления большевистского плана восстания. И вот оказалось, что не удается найти никакого такого плана. Тогда он принялся за поиск всерьез, прямо в Ленинграде, и даже проследил шаг за шагом путь Ленина из его убежища в Петрограде в большевистский партийный штаб в ходе событий того решающего дня.

С Дэниелсом я познакомился в 1966 г., в отделе связи американского посольства в Москве. К тому времени я имел представление о его взгляде, поскольку использовал в преподавании его учебник. За ланчем я собирался убедить его в ошибочности избранного им пути. Ранее мне его заключения показались несостоятельными, и я собрал для себя, в подтверждение, целую подборку документов. Но — не получилось; подборка чересчур мала, полагал я. Таким образом я не изменил свое представление во время первого объяснения с Дэниелсом. В тот день в Москве из-за стола с Дэниелсом я вышел правоверным. И все же, пусть не в полной мере, но он привел меня к пониманию того, что мои учебные лекции — не верх совершенства.

Изучив доступные источники, Дэниелc нашел, что в октябре сами большевики воздерживались от восстания. Партия, как и весной, была в замешательстве и разобщена, некоторые из ее руководящих деятелей даже настолько испуганы, что были неспособны к действию, несмотря на яростные понукания Ленина, скрывавшегося в Финляндии. Затем счастье улыбнулось большевикам: Александр Керенский, глава Временного правительства, перешел к действиям. Утомленный слухами о большевистских планах восстания, он первым нанес удар, неправильно его рассчитав. Он попытался закрыть большевистские газеты, арестовать руководителей Петроградского совета, включая Троцкого, и восстановить власть правительства над гарнизоном. Когда большевики стали защищаться, правительственные силы развалились, и большевики прямым путем пришли к власти; случай им помог. Как бы то ни было, по заключению Дэниелса, решающую роль сыграл шаг, предпринятый Керенским, а не инициатива со стороны большевиков: их партия пришла к власти по воле случая. Он использовал это слово в статье в «The Russian review», опубликованной одновременно с книгой. Дэниелc сам удивлялся своему собственному выводу.

Что же вызвало стремительный выпад Керенского — слишком слабый, чтобы привести к успеху, но достаточный, чтобы послужить вызывающим сигналом? Как отмечалось, в течение лета и осени радикальные партии, не только большевики, пользовались всё большим влиянием в советах. Все ожидали, что Второй съезд советов, открытие которого намечалось на 25 октября, создаст коалиционный кабинет и просто сместит Временное правительство Керенского. Отсюда и настойчивые призывы Ленина, требовавшего, чтобы партия захватила власть до 25-го. Только таким путем он мог сформировать желательное, однопартийное правительство. Между тем Троцкий, возглавлявший Петроградский совет, использовал его для дискредитации Временного правительства, заявляя, что Керенский намерен не допустить созыва Второго съезда советов, а выступавших на стороне съезда солдат хочет отправить на фронт. Троцкий предпринимал действия, направленные на ослабление Керенского, подрывая власть правительства над гарнизоном Петрограда и объявляя своей целью защитить Второй съезд, сорвать якобы существующий план Керенского помешать его созыву. Это и толкнуло Керенского на невыгодный для него шаг.

Важно подчеркнуть, что Троцкий взял в свои руки контроль над гарнизоном не от имени большевистской партии, а от лица Петроградского совета. Советы всех видов — рабочих, солдатских и крестьянских депутатов — связывали свои ожидания со Съездом, который должен был провозгласить себя верховным органом власти и сформировать кабинет. В течение лета и осени большевики пользовались растущей поддержкой, но ожидалось, что к власти придет советское, а не большевистское правительство. Как отмечалось, Петроградский совет во главе с Троцким стремился покончить с Временным правительством, утверждая, что это делается во имя спасения близившегося Съезда. Позднее Троцкий заявлял, что это было маскировкой: истинной его целью было взять власть для своей партии, а не обеспечение неприкосновенности Второго съезда. Но он лгал. Дело в том, что большевикам так и не удалось, несмотря на требования Ленина, наметить план восстания.

В этом заключалось открытие Дэниелса, которое поразило всех исследователей этих событий. Если бы Керенский не стал действовать, Съезд мирно собрался бы и, по всей вероятности, создал многопартийное правительство, в котором большевики пользовались бы значительным влиянием, но не диктаторскими полномочиями. Вероятнее всего, Троцкий соврал не перед тем событием, а после, когда он утверждал, что его призыв защитить Второй съезд советов являлся предлогом для захвата власти большевиками до того, как Съезд собрался. Революция произошла бы в любом случае, но это была бы другая революция — если бы Съезд собрался без событий 24 октября.

Тем не менее Дэниелс, как я полагал в то время, допустил натяжку, когда делал вывод, что это великое событие являлось случайностью. Поверхность событий — одно, а был еще Ленин, подталкивавший и побуждавший к действию, непрерывно оказывавший давление издалека и еще более настойчиво — по возвращении в Петроград. Позднее, по прочтении «Красного Октября», я высказал все это Дэниелсу и был польщен его признанием, что более содержательных критических замечаний на его работу он не получал.

Необходимо коснуться трехтомной истории революции Троцкого. К этой большой работе историки с пользой обращались не раз. Блестящее литературное произведение, сильное в анализе, оно в то же время является воспоминаниями одного их важнейших участников решающих событий. Таким образом, это серьезнейший источник. Троцкий чрезвычайно изящно и вдохновенно излагает ход событий, постоянные маневры между классовыми врагами, прорыв к великим свершениям пролетарской революции, руководимой большевиками; при чтении этого сочинения буквально захватывает дыхание. Оно насыщено метафорами и экскурсами, уместными при анализе событий и характеристике лиц. Как повествователь Троцкий поднимается почти до Фукидида или Гиббона. Примером исторического анализа может служить то, как Троцкий, прибегая к использованию традиционных марксистских понятий, развивает оригинальное объяснение того, почему революция в России, с ее феодальным, по марксистским меркам, в лучшем случае полуиндустриальным, обществом, была более подготовленной для проведения пролетарской революции страной, чем развитые капиталистические страны Европы. Эти страны, надо думать, располагали большими предпосылками для социализма, чем отсталая Россия.

История, написанная Троцким, однако, страдает крупными недостатками. Во-первых, с точки зрения фактической, действия Керенского накануне Второго съезда, по сути, не показаны, растворены в потоке событий и выглядят «мелкими выпадами». Нет упоминаний о том, что Керенский сам проявил инициативу, стремясь вернуть утраченные позиции. «Хотя восстание может победить только в порядке наступления, оно развивается тем лучше, чем более походит на самооборону». Фактически же, все источники указывают на то, что действия большевиков были оборонительными. В источниках не отразилось никаких конкретных действий со стороны большевиков или Петроградского совета, способных послужить началом восстания, прежде открытия Второго съезда. Поставленные большевистским ЦК задачи — отбить нападение на партийные газеты, направить воинские отряды туда или сюда, и т.д. — все это делалось лишь в ответ на нападения со стороны правительства, произведенные рано утром. Многие историки склонны считать данное Троцким освещение фальшивым; при более щадящем истолковании можно списать эти сомнения на путаницу его взволнованного воображения.

Второй недостаток менее очевиден и более серьезен, он показывает, насколько Троцкий был скован марксистскими понятиями. Он сводит историю к двухмерному в основе противостоянию социально-экономических классов. «Классовый конфликт» для К. Маркса являлся не просто удобной социологической категорией, для него это был золотой ключ к всемирной истории — истории современности. Это означало, что история нового времени является просто борьбой между пролетариатом и буржуазией. Это создает основу для ярко драматического повествования, но устраняет буйную сложность живой реальности. Более того, рисуется предопределенный исход всемирной истории — победа пролетариата в мировом масштабе и в конце концов воплощение в жизнь безгосударственного, бесклассового общества, с безграничным процветанием человеческого разума и торжеством гуманистической морали.

Таково было якобы научно обоснованное Марксово видение судьбы человечества. В России пролетариату и его партии было суждено одержать победу, потому что ее идеология объективно истинна, а правда не может не победить. История не знает иного пути. Эта идея ныне считается нелепой, но и при самом своем возникновении была весьма уязвима, если не опиралась на своего рода религиозную веру. Более чем просто идеология, она отмечена чертами и духом доисторической мифологии.

Изучение событий Октября приостановилось после выхода книги Дэниелса «Красный Октябрь», но в целом исследование революции сделало рывок вперед, поскольку набрала силу деятельность социальных историков. Их ведущим выразителем является Р. Суни, профессор Мичиганского университета (Ph.D. Гарвардского университета, поколения после Карповича). К инструментам социальной истории Суни добавил методы двух новых областей исторического познания — культурной истории и дискурсивного анализа. Он взял под прицел работы Р. Пайпса, своего бывшего наставника, который унаследовал кафедру Карповича. Перед Пайпсом долгое время преклонялись, видели в нем превосходного историка, но он вызывал и неприязнь из-за своего взгляда свысока на тех, кто не разделяет его убеждения, и из-за его общественного облика консервативного ученого мужа и агрессивности в вопросах внешней политики. Пайпс консультировал по советским делам президентов Р. Рейгана и его преемников. Важнейшим принципом в представлениях Пайпса об Октябрьской революции является признание ее большевистским государственным переворотом. В той мере, в какой массы народа, особенно рабочего класса, Марксова пролетариата, были вовлечены в движение, они были обмануты Лениным и соучастниками его заговора. По существу, Пайпс многое в русской истории рассматривает как попытку свергнуть самодержавие, предпринятую беспочвенной интеллигенцией, которая сама находилась во власти автократической ментальности, пропитанной утопическими чаяниями. Оппоненты Пайпса считали, что его позиция основана на произвольном понимании природы человека, отражающем классовые предрассудки. Некоторые читатели его трудов улавливают антирусскую предвзятость автора.

Суни выступал в качестве главного истолкователя совокупности открытий молодых социальных историков; они подчеркивали активность, растущее самосознание, организационный здравый смысл рабочих в первые девять месяцев 1917 года². Всё большая способность самовыражения рабочих усиливала их солидарность несмотря на возникавшую у них разноголосицу. Соединяя эти новые данные с идеями Э. Дж. Томсона, весьма влиятельного британского историка-марксиста, который писал об английском рабочем классе и значительно обогатил понимание классовой культуры, Суни усовершенствовал аргументацию социальных историков. Если кратко, он установил различие между самими жизненными реалиями и теми истолкованиями, которые строятся по их поводу. Предметом изучения стала сама языковая оболочка, скрывающая действительный смысл рассматриваемых явлений. Таким путем он ввел в свои рассуждения метод исследования дискурса. Помимо языка, предметом исследования стали знаки и символы, а также существенные для объяснения особенности повествовательной структуры.

Несмотря на достижения социальных историков, которые значительно расширили изучение факторов и групп, участвовавших в событиях Октября, все еще требует ответа вопрос, насколько состоятельна оценка Октября как переворота, или путча — согласно учению тоталитарной теории. Даже в совокупности наблюдения Суни в отношении механизма октябрьских событий и противостояния Петроградского совета и Временного правительства недостаточны для обоснованного утверждения о том, что это был не переворот, а народное восстание.

Истолкование, предложенное Суни, ведет и к другим соображениям. Оно ведь тоже покоится на том определении природы человека, которое свойственно особенностям марксистских допущений относительно рациональности и интересов. Возможно, Пайпс — элитист, даже сноб, но его исходные посылки об ограниченности человеческого разума, этой хрупкой опоры, имеют свой смысл. Критические доводы Суни менее убедительны, когда направлены против идейного сподвижника Пайпса, Роберта Конквеста — поэта-историка старой школы, усвоившего премудрости Э. Бурке. Некоторые сочинения Конквеста проникнуты ощущением тонкости и неустойчивости человеческой природы, нашей склонности увлекаться: история — это, в основе, «цепь безрассудств». Такое понимание придает видению Конквеста трагический оттенок. Суни, конечно, небезызвестно о подобных направлениях мышления, но никак не удается рассмотреть, где у него это учитывается в анализе. Может быть, социальным историкам недостает чувства трагического?

Разве достаточно показать, как это делает Суни, что социальные движения обусловили обстановку и волю движения к Октябрю? Рабочие, которые поддержали Октябрьскую революцию и многие из которых вскоре (за месяцы, или год-два) отошли от большевиков, может быть, просто заблуждались в отношении целей большевиков или, возможно, слишком нервно реагировали на «буржуйство». Большинство рабочих желало углубить революцию, смести Временное правительство. Источники, однако, не указывают на их тяготение к однопартийной диктатуре. Тактика Троцкого, защищавшего многопартийный Второй съезд советов, также опровергает подобное мнение о намерениях рабочих.

Социальные историки обогатили освещение русской революции и расширили наше понимание ее событий, тенденций и процессов, но остается непоколебленным, до сих пор по крайней мере, традиционный вывод: Октябрь — государственный переворот, а не народное восстание. Каковы б ни были обстоятельства и порывы, но когда нашелся решительный человек, который уловил момент, сориентировавшись в обстановке, и, вопреки советам своих главных сподвижников, взялся действовать при данных обстоятельствах — этого оказалось достаточно. Октябрь остается немыслимым без исторического присутствия Ленина и партии, которая им и была создана.

При всем блеске анализа Суни, по его содержанию и по сути, а также по тем направлениям дальнейшего исследования, которые он предлагает, ему не избежать противостояния с анализом Мартина Малиа, наиболее глубокого и тонкого представителя тоталитарной школы. Малиа, недавно скончавшийся профессор истории в Беркли, тоже вышел из семинара Карповича в Гарварде. Значительную часть жизни он провел в Париже и иногда писал по-французски и был вполне осведомлен о тонкостях французской философии и историографии. Его знаменитая и в некотором смысле пророческая статья была напечатана анонимно (подписана «Z») в 1990 г. в журнале «Daedalus»³. Малиа представил весьма компетентный и оригинальный очерк происхождения революции, опираясь на теорию модернизации, в особенности — на выводы Александра Гершенкрона, русского по происхождению и очень влиятельного гарвардского экономиста. Гершенкрон описывал различные типы индустриализации как распространение промышленной революции, со сдвигом во времени, из Западной в Восточную Европу. Он показал особые проблемы, стоявшие перед русским правительством, а также имевшиеся у него особенные возможности. Малиа опирался также, по-видимому, на идею Жака Маритена, который рассматривал средневековые ереси как стремление обрести спасение на земле и произвести революции модерна. У Малиа, кроме того, имеются глубокие социологические и психологические наблюдения в исследовании о А. И. Герцене, выдающемся общественном деятеле и мыслителе России XIX века.

Февральская революция, в описании Малиа⁴, привела к власти неопытное, неустойчивое правительство, пытавшееся руководить расколотым обществом, проводя в то же время непопулярную политику. Этому правительству не удалось ни договориться об окончании войны, ни просто вывести Россию из нее, и оно медлило с передачей земли крестьянству. Малиа ясно показывает сдвиги и перемены в обществе в течение революционного года, признавая в этом отношении достижения социальных историков. Он, однако, утверждает, что Октябрь не являлся результатом этих тенденций. Политическое созревание рабочего класса создавало обстановку, благоприятную для большевиков, но не во всем. Для некоторых рабочих все происходящее свидетельствовало о возможности реформ при существующих условиях, и ничего больше. По сути, он считал, что в Октябре рабочие были менее радикальными, чем в Феврале. Этот переворот не являлся революцией рабочего класса. Он настаивал на этом вопреки утверждениям большевиков, а равно и других историков.

На удивление бегло описывает Малиа дни Октября, и читателю остается самому выискивать в работах Малиа аргументы, подтверждающие его заключение. Их заменяют рассуждения о природе политики. Малиа подчеркивал автономность политики. Это особая область, не сводимая к социальной или экономической истории, и напрасно пытаться объяснять одно — понятиями другого, представлять политику как производное экономических тенденций или экономические тенденции — как результат политических решений. Малиа не обосновывал и этот пункт. Он следовал, очевидно, выводам своего коллеги по Беркли Шелдона Уолина. Социальные историки могут считать позицию Малиа уловкой; ее можно, однако, рассматривать как приглашение к размышлению на более абстрактном уровне или как глубокое, даже философское соображение, которое напоминает об основах классической политической теории. Тем не менее остается только пожалеть, что Малиа не рассмотрел события того революционного года более пристально.

Разграничение общества и политики в разумении Малиа все же не имело абсолютного характера. Их не разделяла китайская стена. Интересно, что именно, социальные историки исследовали и прояснили различие между этими двумя областями. Диана Кенкер, профессор Иллинойсского университета, и Уилям Розенберг, профессор Мичиганского университета (подобно Суни, ученики Пайпса, изменившие его учению), — вот кто показал характер мышления рабочих, а также среднего класса. Они представили более широко само понятие политики. Обе эти области связывала воедино не только деятельность государства, но и борьба, переговоры о положении женщин, национальностей, о производстве и т.д.

Социальная история по видимости получила чрезвычайное развитие, породила многочисленные отрасли — не только дискурсивный анализ, как показано выше, но и культурную историю, которая в свою очередь понимается по-разному. Теперь это исследования и по гендерным, и по национальным, и по пространственным проблемам. Этот список все разрастается, демонстрируя и богатство сегодняшней исторической науки и ее неожиданные провалы. Особенно важна для изучения революций «новая военная история». Ее занимают прежде всего не подробности сражений, а культурные и социальные основания военного дела. Ее главное открытие, по-видимому, то, что революции являются порождением не классовых конфликтов, а войн.

Исследования по русской революции показывают плодотворность специализации и необходимость синтеза, чтобы сделать ее понятной и придать ее освещению целостность. Поразителен тот факт, что еще до того, как получила развитие в этой области социальная история, М. Н. Рой, несколько догматичный марксистский историк индийского происхождения, поддерживавший Сталина во внутрипартийных конфликтах, в малоизвестном ныне исследовании 1949 г.⁵ наметил некоторые методы, в дальнейшем использованные социальным историками. Рой обрисовал то, что может считаться прото-семиотическим подходом к революции. Он писал о той дезориентации, которую неизбежно породила Февральская революция, когда было отвергнуто, вдруг отметено все, что составляло обширную совокупность символов исторической России. Ушел в небытие не только царь Николай, но и сам царизм, являвшийся прежде мощным политико-религиозным символом, для многих обывателей — воплощение государства и Бога. Отсутствие традиционных устоев создало зияющий, ошеломляющий вакуум. Он по-разному ощущался в различных слоях общества, но, разумеется, влиял на всех: и наиболее и наименее традиционно мыслящих, и самых верующих и не верующих вовсе, на радикалов и антимонархистов. (Некоторые из нас помнят убийство Дж. Кеннеди; это событие, поскольку произошло в нашей стране законов, а не лиц, оставило наши институты непоколебленными; шок, тем не менее, был велик.)

Из этого следует, что надо не ограничиваться категорией интереса, а всматриваться в образ мышления соответствующего класса, или в то, что иногда называют «культурной средой». Было ли восприятие собственных интересов рабочими, крестьянами и др. свободно от традиционных или только еще возникавших мифов? Этот вопрос относится не только к космологии, но также к еще более фундаментальным незримым материям, лежащим ниже порога сознательных убеждений. Подобные вещи вдруг всплывают в процессе русских исследований, главным образом в трудах Тартуской школы в России, особенно Ю. Лотмана. Лотман исследовал способы понимания знаков и символов, то есть уровни семиотичности. Кэтрина Кларк, профессор литературы Йельского университета, и ее сотрудники сделали объектом изучения ментальность развитого сталинизма, господство высокой семиотичности с восприятием знаков как предзнаменований, доходящих откуда-то проблесков. Были ли признаки такой ментальности в революционный период, предвещая в тот момент, по сути, смуту, когда рухнули вековые символы?

Казалось, подошло время заняться синтезом, и затем, в 2005, — вот оно! «Русская революция 1917 года» Рекса Уэйда⁶, профессора университета в Джордж Мейсоне, старшего представителя неформальной группы специалистов — исследователей революции. Уэйд обратился к феномену Ленина, одному из устоев тоталитарной школы. Чем могла закончиться революция, если бы не этот исключительный индивидуум?

Возможны четыре хода рассуждений. Первый — о Ленине в 1917 году. Большевистская партия была разобщена и дезориентирована, пока не возвратился в апреле Ленин, который дал своим коллегам установки и волю к действию. Здесь, как считает Уэйд, нет ничего особенного. После падения царизма все партии оказались в неожиданных обстоятельствах, все были в замешательстве при формировании Временного правительства, и им потребовался длительный промежуток, чтобы понять свои задачи. Ленин, определяя направление деятельности большевистского правительства, тщетно надеялся, что оно разожжет социалистическую революцию в промышленно развитых странах Европы.

Второе рассуждение — о Ленине в Октябре. Дэниелс показал, что, несмотря на замешательство и колебания большевиков накануне Октября и их неспособность выработать план, за ними стоял Ленин, который звал и толкал их вперед, не пренебрегая никакими доступными средствами во имя захвата власти его партией до Второго съезда советов, собравшегося 25 октября. Большевикам удалось, благодаря Троцкому, с помощью Петроградского совета, поставить Временное правительство перед необходимостью действовать. Уэйд убедительно доказывает, что Ленин в решающий момент был не при чем. Он скрывался в подполье и даже появился, наконец, — в гриме. Главное здесь в том, что Ленин еще не являлся той фигурой, в какую превратился позднее. Неисторично — уже считать Ленина обладателем той власти, какую он обрел далее в ходе событий.

Третье размышление касается роли Ленина в русской истории до революции, оно придает вес тоталитарной школе. Именно Ленин, по сути один, создал большевистскую партию. Он выработал организационные принципы, вероучение и мораль, а также стратегию. Невозможно вообразить существование партии без него. Это положение тоталитарной школы остается неоспоримым.

Четвертое — даже при том, что Ленин мало участвовал непосредственно в захвате власти, разве не имели решающего значения его руководство перед тем, как власть перешла к его партии, и непосредственная деятельность — после этого? Как бы кто ни понимал обстоятельства, которые привели большевиков к власти, именно Ленин придал деятельности партии осмысленный характер, направив ее к однопартийной диктатуре в надежде на мировую революцию. Одним из проявлений гения Ленина была способность уловить, раньше большинства других, взаимосвязь войны и политики, осознать единство этих по видимости различных процессов. Его интуиция была воспитана на изучении генерала К. Клаузевица, теоретика XIX в., которого обычно помнят по его знаменитому изречению «война есть продолжение политики иными средствами». К 1914 г. Ленин пришел к пониманию того, что главным двигателем революции является не классовый конфликт — доминирующая категория у Маркса, а война. Промышленно развитые страны Западной Европы он считал созревшими для социалистической революции, но неспособными произвести ее самостоятельно. Революция же в отсталой России послужит искрой, чтобы разжечь социалистическую революцию в передовых странах; более того, эта революция дает единственный выход из ада мировой войны.

Остаются, как и ранее, вопросы, пробелы в объяснении Октябрьской революции. Главное, очевидно, заключается в дискуссиях в Петроградском совете, когда он пытался задушить Временное правительство. Надо понять эти споры в Совете и ВРК: власть большевиков или созыв Второго съезда советов — прежде чем делать окончательный вывод о намерениях Совета в решающий момент. От этого зависит и оценка роли Троцкого. Когда будут обнародованы соответствующие документы? Существуют ли они?

Чем являлась Октябрьская революция? Можем ли мы подобрать верное определение? Она имела некоторые черты идеологически мотивированного государственного переворота и некоторые — народного восстания. Она продемонстрировала гениальность Ленина и Троцкого и силу идеологии. Также она дает повод говорить о случайности грубой ошибки Керенского, связанной с неправильным выбором времени и недостаточной решительностью его действий. Иначе говоря, это показывает также роль удачи, которая сама по себе часто состоит в выборе правильного момента. Мы признаем важность удачи в нашей личной жизни, но не склонны допускать ее участие в великих исторических событиях. Госпожа Удача явным образом улыбнулась Ленину в 1917 г. — так же как отвернулась в конечном счете от М. С. Горбачева. Существует ли слово, чтобы назвать такое сочетание устремлений? Если нет, может ли это означать, что историки напрасно потратили свои усилия и их споры были ни к чему? Конечно, нет. В состязании школ они великолепно противостояли друг другу, расширяя объем фактического знания, включая статистику и зримые образы; они набросали тонкие портреты и переосмыслили одни понятия, преодолели и отбросили другие. Наконец, их усилиями достигнуто прояснение парадоксального смысла самого выявления сложности исторической реальности. Происшествия, из которых составляются великие события, почти столь же трудноуловимы, как частицы атомного ядра.

Примечания

1. DANIELS R.V. Red October. The Bolshevik revolution of 1917. N.Y. 1967.

2. SUNY R.G. Violence and class consciousness of the Russian working class. — Slavic review, 1982, vol. 41, N 3.

3. Z. [Martin Edward MALIA.] To the Stalin Museum. — Daedalus, 1990, vol. 119, N 1.

4. MALIA M. The Soviet tragedy. A history of socialism in Russia, 1917 — 1991. N.Y. 1996.

5. ROY M.N. The Russian revolution. Calcutta. 1949.

6. WADE R.A. The Russian revolution, 1917. Cambridge U.P. 2005.