Межуев Борис * Александр Яковлев: архитектор великого поражения

Фигура Александра Николаевича Яковлева должна еще стать предметом для изучения исследователей истории современности, прежде чем будет вынесена объективная оценка его роли в событиях последних лет. Мне лично эта роль представляется не столь однозначной, как большинству современников. Слишком много неясного в судьбе этого человека, слишком много его шагов не может быть истолковано в духе примитивной дихотомии «патриотизм» — «либерализм». Яковлев, вне всякого сомнения, нанес точный и расчетливый удар по советскому государству. Ни одно государство в мире не могло бы без ущерба для себя выдержать ту волну идеологической самокритики, которая началась с подачи курируемого им отдела пропаганды ЦК КПСС в 1987–88 годах. Невозможно на протяжении двух лет заниматься целенаправленным разоблачением истории своего государства, бесконечным вытаскиванием на свет Божий всяческих темных пятен, чтобы потом пытаться всеми силами это государство спасать от крушения. Увы, Яковлев несет прямую ответственность за появление Ельцина как политической фигуры, точнее за размах раннего ельцинизма как бездумного антигосударственного бунта. Надо отдать должное бывшему секретарю ЦК КПСС: эту ответственность Яковлев никогда не стремился с себя снять. Более того, в одном из телеинтервью уже в путинские годы, когда страна, что называется, дышала на ладан, «крестный отец» перестройки заявил, что счастлив, доволен всем происходящим и жизнь его удалась. Давайте задумаемся над тем, чему же мог так радоваться ныне покойный государственный деятель.

«Перестройке нет альтернативы!» — говорил Михаил Сергеевич Горбачев в 1980-е. Странным образом, российское общество одно время верило этим словам. Между тем альтернатива тому, что началось в 1986–87 годы, не только просто была, она была едва ли не наиболее предсказуемым вариантом развития событий начиная со смерти Брежнева в ноябре 1982 года. Наиболее ожидаемым и вероятным. Советские интеллигенты вообще мало склонны к рефлексии и воспоминаниям, они забывают, как когда-то метко подметил Глеб Павловский, о чем думали и во что верили еще два месяца назад. О годах и говорить нечего — все стирается подчистую. Во время перестройки мало кто задумывался над тем, что происходит нечто странное, совсем не то, что ждали все 1970-е годы.

Ожидали ведь другого. Ожидали реализации так наз. «венгерского варианта» (его потом стали называть «китайским»), то есть рыночных экономических реформ при сохранении монополии партии на управление страной. Это был наиболее естественный, даже наиболее безболезненный путь трансформации советского режима, особенно в ситуации экономического кризиса, вызванного падением цен на нефть. О таком авторитарном пути экономического реформирования еще в далекие 1960-е повествовали в «Обитаемом острове» братья Стругацкие, к тому же самому стремилась советская либеральная номенклатура. К моменту прихода к власти Горбачева в 1985 году столичная интеллигенция — и в либеральной, и в патриотической ее ипостасях — ожидала прихода просвещенного диктатора, Андропова № 2. Оптимальный сценарий перемен представлялся таким образом. Молодежи сейчас разрешат слушать рок-музыку, интеллигенции подкинут что-нибудь из запрещенного Набокова, предприимчивым людям дадут возможность открывать частные магазины, потом — отпустят цены на продовольствие, снизят государственные дотации сельскому хозяйству, легализуют мелкое предпринимательство.

Однако начало происходить нечто совершенное иное. С начала 1987 года власть сама стала создавать многочисленную сеть оппозиционных и полуподпольных организаций. Все это называлось развитием «инициативы снизу». Особенно бурно пошла работа в молодежной среде. Какие-то косматые «неформалы» вылавливались на Арбате, Гоголевской площади, Мясницкой и других популярных тусовочных местах и направлялись на телевидение, где с ними как с «профессиональными революционерами» на полном серьезе вели дискуссии ведущие программы «Взгляд». Режиссеры, до этого воспевавшие в своих лентах мудрых КГБешников и жестоких, но справедливых следователей, приучающих народ к порядку, неожиданно все как один стали «певцами молодежного протеста». Романтическая энергетика бунта выплеснулась с широких экранов на не очень подготовленное к демократическим переменам общество. Потом всю эту молодежь, явно не очень понимавшую, что с ней происходит, посадили перед камерами в студии Останкино и призвали бранить прогнившую райкомовскую и обкомовскую бюрократию. И за этой словесной экзекуцией наблюдала вся страна. Я должен наконец признать, что это было великое время. Кто его пережил, никогда его не забудет. Мне, в тот момент школьнику, а затем, в 1987–1988 годах, студенту-первокурснику, казалось, что наступает триумфальный, необычайно радостный момент отечественной и мировой истории, который будет протекать и далее, в бесконечность, под аккомпанемент сладких слов Бориса Гребенщикова: «Мир, как мы его знали, подходит к концу». Возвращение к рыночным будням 1990-х после романтического экстаза 1980-х я пережил как «изгнание из рая». Понадобились десятилетия, чтобы ощутить и постигнуть какую-то роковую чревоточину в том великом «опьянении свободой» конца 1980-х.

У нас часто говорят, что в СССР был невозможен «китайский вариант», обычно не утруждая себя доказательствами, а почему он был невозможен. Обычно отвечают: партноменклатура вроде как была не та, то есть не китайская. Почему-то ни у кого из публицистов не хватило воображения сравнить перестройку с китайской «культурной революцией». Почему-то никто не почувствовал сходства между этими событиями. Перестройка в ее ранней фазе ведь и была повторением «культурной революции», новым ее воспроизведением, только в предельно ослабленной, предельно гуманизированной версии. «Рассерженные молодые люди», разумеется, не избивали до полусмерти «обуржуазившихся» бюрократов, но на них прилюдно орали и издевались. Впоследствии эти самые «разгневанные молодые люди», мобилизованные и брошенные на произвол судьбы партией, потянулись к Ельцину, к бастующим шахтерам, во всякого рода представительные органы продолжать развивать «демократию снизу».

Конечно, Горбачев руками Яковлева хотел обезопасить себя от участи свергнутого Президиумом ЦК Хрущева. Генсеку любым способом нужно было обрести моральное лидерство в пришедшем в 1985 году к власти триумвирате и тем самым сломать связывавшее его коллективное руководство. Но что хотел конкретно Яковлев? Может показаться, что главный творец перформанса 1980-х хотел повторить то, на что оказался не способен в конце 1960-х годов.Не способен в тот момент, когда весь мир бурлил от ненависти к американскому империализму, и только руководители Советского Союза подумывали о том, как, договорившись по-доброму с империалистами, спокойно почивать на доходах от нефтянки. Ранее я уже писал о том, что СССР в конце 1960-х годов упустил вполне реальную возможность выиграть холодную войну, пойдя на сближение с другим коммунистическим гигантом — Китаем. Вне всякого сомнения, усилия американской дипломатии в эти годы были направлены на то, чтобы любой ценой не допустить возникновения нового советско-китайского альянса, а также поставить предел идеологическому влиянию коммунизма на национально-освободительные движения в странах периферии капиталистической мир-системы. Очевидно также и то, что внутри СССР у американских дипломатов обнаружились весьма высокопоставленные союзники, которые в конечном счете и одержали верх над политической группировкой, отчаянно стремившейся к продолжению холодной войны и просто неизбежному для этих целей союзу с Китаем. Так вот, по свидетельству очевидцев, Александр Яковлев был не просто видным деятелем этой прокитайской и антиамериканской группировки, но в определенной мере — ее ведущим идеологом (наиболее высокопоставленным ее руководителем был глава КГБ, а затем — секретарь ЦК А.Н. Шелепин).

Александр Бовин принадлежал к враждебной Шелепину — «андроповской» — партии, он входил в тот самый Отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран ЦК КПСС, который возглавлял Юрий Андропов и который Георгий Арбатов называл «оазисом» мысли. В своих мемуарах Бовин рассказывает об уже упоминавшемся мною эпизоде с составлением двумя группами спичрайтеров проекта речи Брежнева для торжественного заседания, посвященного 50-летию Великого Октября. Бурлацкий, как мы помним, сообщал, что в этом проекте, отвергнутом Брежневым, содержался не просто «отказ от принципа мирного сосуществования», но и даже «возврат к линии на мировую революцию». Там же содержалось и ключевое для шелепинской группы предложение сделать шаги навстречу сближению с маоистским Китаем. Согласно воспоминаниям Бовина, руководил группой по написанию этого варианта юбилейной речи Брежнева ни кто иной, как будущий «архитектор перестройки» Александр Яковлев. Бовин высказывает также осторожное предположение, что причина отставки Яковлева с поста заместителя руководителя отдела пропаганды заключалась отнюдь не в той самой злосчастной статье, а в том, что будущему «прорабу перестройки» «подыграл и тянувшийся» за ним «шелепинский хвост» [1]. Тот факт, что Александр Яковлев играл значительную роль в «шелепинской партии», подтверждает в своих воспоминаниях и помощник Брежнева Андрей Александров-Агентов: «Не менее парадоксальным представляется сегодня тот факт, что к “твердокаменной” группе вокруг “железного Шурика” примкнул в этот период человек совсем иного типа — первый заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК Александр Николаевич Яковлев. Образованностью, гибкостью мышления он, конечно, намного превосходил других членов прошелепинской группы. Что его заставило к ней примкнуть, не знаю. Возможно, ошибочные расчеты карьерного порядка. Хорошо помню, как тогда, в самом начале брежневского руководства, он с усмешкой бросил нам, работавшим над каким-то материалом по заданию Брежнева: “Не на того ставите, братцы!” Довольно скоро, однако, А.Н. Яковлев переориентировался и уже вместе с нами участвовал в подготовке материалов для Брежнева» [2].

Став вторым человеком в партии в 1980-е годы, когда СССР шел на сближение с США, Яковлев долго и упорно создавал легенду о себе как о человеке, пострадавшем от начальства за якобы недопустимую в тот момент критику нарождающегося русского националистического движения. Основанием для такой самоаттестации была статья Александра Яковлева в «Литературной газете» (опубликованная 17 ноября 1972 года) «Против антиисторизма», в которой действительно содержались резко негативные суждения о писателях и публицистах из круга журнала «Молодая гвардия». Любопытным образом, за все годы жизни Александра Яковлева никто не перепечатал этот и в самом деле важный документ идеологической борьбы 1970-х годов. Все судят о нем в основном либо с чужих слов, либо со слов самого автора, который имел много оснований для того, чтобы скрывать свою позицию начала 1970-х. Сегодня текст этой публикации доступен всем имеющим доступ к Интернету. Легко убедиться, что статья «Против антиисторизма» была направлена вовсе не против русского национализма. Задача автора состояла не в том, чтобы заклеймить, как он потом сам говорил, «великодержавный шовинизм и антисемитизм». Его цель, как становится ясно из содержания этого материала, была в другом — осудить все те распространившиеся в СССР идеологические течения, которые мешают развитию и продолжению классовой борьбы. В том числе на международном уровне. Поэтому в число объектов критики Яковлева попали советские фантасты, грезящие о появлении по обеим сторонам Атлантики нового класса, — технической интеллигенции [3], авторы теории конвергенции, предшественником которой автор статьи называет почему-то скончавшегося в 1942 году социолога Вернера Зомбарта, Герберт Маркузе с его ревизией революционной роли пролетариата [4] (интересно, что если Яковлев за что и покаялся впоследствии, так это именно за осуждение автора «Эроса и цивилизации»), разнообразные сторонники идеи «творческого большинства» (от Тойнби до Ортеги-и-Гассета). Лишь последнее место в общем списке врагов классового подхода и поборников «антиисторизма» занимают несчастные русские почвенники, воспевающие в своих романах и статьях патриархальное, покорное власти и своей доле крестьянство вместо того, чтобы брать за образец бунтующих бедняков, которые отваживаются бороться за лучшую жизнь и для этого вступают в революционные армии, «в разинские ватаги» [5]. В конце статьи достается и философу Генриху Батищеву за превознесение «деятельно-критичного образа жизни» при недооценке «высокой организованности» и «сознательной дисциплины» в статье «Задачи воспитания нового человека» из сборника «Ленинизм и диалектика общественного развития». В общем, нужно было, чтобы прошли семидесятые годы, во время которых русофилы в среде интеллигенции насмерть переругались с западниками, чтобы в том идеологическом погроме, который лидер партийной пропаганды учинил всем отступникам от единственного верного учения, можно было обнаружить хоть что-то либеральное.

Яковлев клеймил русских почвенников не как националистов-шовинистов, а как пособников идеологии «разрядки» и «мирного сосуществования», против которой завотделом пропаганды ЦК КПСС, конечно, не мог выступить открыто. Зададимся вопросом, в чем был актуальный контекст этих революционных увещеваний, какие такие крестьяне в 1972 году вступали в революционные «ватаги» и что это были за «ватаги»? И против кого они боролись? Думаю, если какие крестьяне в тот момент и вступали в революционные армии, то это были крестьяне вьетнамские. Русские почвенники осуждались Яковлевым в первую очередь не как «антипатриоты», а как «антиреволюционеры», как временные союзники, а отнюдь не противники тех либералов-западников, кто противодействовал на рубеже 1960-х и 1970-х возвращению «линии на мировую революцию». Думаю, что и время этой судьбоносной публикации было выбрано отнюдь не случайно — 17 ноября 1972 года. Десять дней назад завершилась президентская кампания в Соединенных Штатах, в которой республиканцу и антикоммунисту Ричарду Никсону противостоял левый демократ, сторонник немедленного мира во Вьетнаме Джордж Макговерн. В этой борьбе симпатии всего левого Запада были, разумеется, на стороне Макговерна. Кто же сочувствовал Никсону? За Никсона было консервативное «молчаливое большинство» Америки, а также коммунистические руководители СССР и Китая. Мао при личной встрече с Никсоном сказал, что желал победы ему на прошлых выборах. Никсон, конечно, не принял эти слова за чистую монету и решил, что все дело в специфическом китайском политесе, на что получил поразительный из уст лидера «мировой революции» ответ, что на Западе он всегда сочувствует правым, и он счастлив, когда люди, «занимающие правые позиции, приходят к власти» [6]. В том же 1972 году, когда Никсон посетил Китай, он триумфально въехал в столицу СССР. Понятно, что в атмосфере этого странного «сближения» коммунистов с консерваторами люди, подобные Яковлеву, пекущиеся о чистоте классового подхода, оказывались лишними, и система их выбрасывала за ненадобностью.

Статья Яковлева была последним выкриком протеста ортодоксально-революционного коммунизма против «консервативного разворота» советского интеллектуального класса, для которого даже популярные в недавнем прошлом песни о «комиссарах в пыльных шлемах» становились не более чем романтическим воспоминанием о днях молодости. И трудно сказать, что в этот момент больше угрожало стабильности системы — культурное поправение советской интеллигенции, отделившее ее от левого бунта европейских интеллектуалов, раскол с мировой «левизной», разведший по разным лагерям, условно говоря, Мамардашвили и Альтюссера, Окуджаву и Гинзбура, Юрия Давыдова и Герберта Маркузе, даже Солженицына и Генриха Бёлля, или же тот лево-комсомольский революционный задор, которым была пронизана статья Яковлева? Но учитывая, что и автор статьи «Против антиисторизма», и автор «Письма вождям Советского Союза» были удалены из России брежневским начальством практически одновременно, легко сделать вывод, что система перезрелого социализма стремилась застраховать себя от любой жесткой позиции, требовавшей от нее внятного идеологического самоопределения — в сторону безусловной верности собственной идеологии или в сторону окончательного от нее отказа.

И столь же легко понять, что такой выброшенный из системы человек, причем выброшенный за ревностную приверженность ее же базовым принципам, должен был эту систему возненавидеть, увидев, что декларированные ее руководителями революционные цели далеко отстоят от их реальных дел. Одно дело, когда система преследует врага, другое — когда она наказывает или подвергает опале своего последовательного сторонника. Никакой внешней разведке не нужно было вербовать Яковлева в период его работы послом в Канаде, в этот момент он был реально обозлен на систему, только в отличие от других отставленных шелепинцев Яковлев не собирался складывать оружия и ждал момента нанести ответный удар. Он понимал, что в качестве ортодокса он уже никогда не будет востребован системой, но он правильно оценил ситуацию и осознал, что еще может потребоваться ей как западник и либерал. Можно допустить, что в Канаде он сблизился с левыми демократическими кругами Нового света, а затем, пообщавшись с Горбачевым лично в мае 1983 года во время его поездки в Канаду или же выйдя на него через директора Института США и Канады Георгия Арбатова, Яковлев, возможно, попытался дать понять советскому лидеру, что Кремль совершил ошибку, недооценив силу демократической общественности Запада как потенциального союзника против рейгановского курса на конфронтацию с Советским Союзом.

Я думаю, Яковлев мог привлечь Горбачева предложением использовать фактор «мягкой силы», завоевав симпатии леволибералов на Западе, особенно в Европе. Это, видимо, рассуждал будущий идеолог перестройки, помогло бы оказать давление на Рейгана и европейские правящие круги и заставило бы США пойти на переговоры с СССР. Но такой план потребовал бы от Советского Союза дозированной либерализации, причем не столько экономической (по венгерско-китайскому образцу), сколько культурной и политической, немного в духе пожеланий старой «комсомольской партии», но, разумеется, без прежнего заострения классового подхода. Мою гипотезу о том, что Яковлева и Горбачева объединял именно такой расчет, подтверждает тот факт, что уже в ранге Генерального секретаря Горбачев делал явные шаги в сторону реабилитации «шелепинской партии». Мы уже говорили о том, что он и ранее был вдохновлен идеей «омоложения» партийного руководства, а это прямо соответствовало настроениям опальных «комсомольцев». С конца 1986 года «молодежная тема» заняла центральное место на телевидении и в печати, и это означало только одно: комсомолу был дан явный сигнал начинать политическое движение снизу против партийных верхов. Еще находились под запретом имена Троцкого, Бухарина, Сахарова, Солженицына, Зиновьева, а телевидение и газеты с упоением рассказывали о хиппи и неформалах, которых мучит и давит косная бюрократия.

Горбачев начал постепенно возвращать некоторых бывших шелепинцев из политического небытия. В 1986 году из многолетней берлинской ссылки был возвращен бывший редактор «Комсомольской правды» Юрий Воронов, снятый с должности в 1965 году за публикацию статьи Аркадия Сахнина о безобразиях в китобойной флотилии капитана Алексея Соляника. Воронов был назначен Горбачевым на высокую должность заведующего отделом культуры ЦК КПСС. Заместителем Дмитрия Лихачева в Фонде культуры в том же 1986-м стал другой член «шелепинской партии» — занимавший после опалы должность второго секретаря Пензенского обкома КПСС Георг Мясников, который к тому времени снискал заслуженную славу борца за культурное наследие пензенского края. Владимир Семичастный в своих воспоминаниях сообщает о том, что некоторое время и они с Шелепиным рассчитывали на личную встречу с новым генсеком. «И все же мы с Шелепиным, — пишет бывший глава КГБ, — решили попытаться договориться с ним о встрече. Никаких задних мыслей при этом у нас не было. Наше время в политике миновало. Но мы хотели высказать Горбачеву свое мнение по ряду вопросов. Было также пожелание повидаться с ним, поприветствовать, пожелать успехов». Однако Горбачев предпочел уклониться от встречи с бывшими лидерами той группировки, младшие члены которой с его приходом начали возвращаться в строй. «Горбачев нас не принял, — я снова цитирую Семичастного, — не дал себе труда даже ответить нам. Сначала он “водил нас за нос”, потом отказал» [7].

Скорее всего, Горбачев понимал, что делает, возвращая Яковлева и некоторых других шелепинцев из почетной ссылки. К тому времени «разрядка» провалилась, Рейган начал поход на «империю зла», глобалистские надежды на «конвергенцию элит» обанкротились, в кругах республиканцев тон начала задавать мощная группа неоконсерваторов, пытающаяся торпедировать «детант» справа. Левые в Европе, не столь бурно, как в 1960-е, но все же настойчиво, протестовали против размещения на континенте американских ракет средней дальности. Яковлев, видимо, был приглашен на ответственный пост завотделом пропаганды ЦК, а еще ранее — на должность руководителя Института мировой экономики и международных отношений АН СССР как человек, способный найти путь к сердцам левых демократов во всем мире.

Для Горбачева это было, конечно, роковое решение. Яковлев не спровоцировал «революцию гвоздик» на Западе, но зажег ее у себя дома. Трудно сегодня сказать с полной определенностью, чем руководствовался этот партийный начальник. В искренность его либерального перерождения мне лично верится с трудом. Конечно, можно предположить, что Яковлев сознательно разрушил систему, помешавшую ему и его единомышленникам в 1960–70-е годы выиграть холодную войну и уничтожить империализм. Но скорее всего и такая обратная идеологизация образа верховного пропагандиста нескольких режимов была бы сильным преувеличением. Едва ли на посту секретаря ЦК по идеологии Яковлев руководствовался какой-то особой идеологической страстью — революционной, контрреволюционной, либеральной, антилиберальной. Думаю, его захватило в первую очередь чувство личной обиды на тот строй, который помешал его карьерному рывку, — приди к власти в конце 1960-х Шелепин, и Яковлев мог рассчитывать на положение Суслова, то есть главного идеолога при новом Генеральном секретаре.

Конечно, Александр Яковлев совершил худшее из предательств: в первую очередь он предал самого себя, свое собственное дело и свою собственную судьбу. Нельзя было придумать лучшего аргумента в пользу тезиса о том, что перестройка изначально представляла собой заговор элиты против собственной страны, чем многочисленные откровения ее главного идеолога о том, что он и не хотел ничего другого, как уничтожить коммунистический строй и опорочить все дело большевиков и их наследников. Судьба и в самом деле сложилась таким причудливым образом, что призыв Александра Солженицына к вождям Советского Союза отказаться от марксистско-ленинской идеологии был услышан человеком, принадлежащим к той самой «шелепинской» партии, победы которой писатель в 1960-е годы более всего опасался. Конечно, Яковлева невозможно вычеркнуть из всей непростой истории русской свободы: именно он, в конце концов, стоял не только за делом политической реабилитации жертв публичных процессов 1930-х, но и за решением Политбюро о публикации запрещенных в СССР произведений русских религиозных философов. Яковлев сделал много и для Русской православной церкви, его усилиями Московской патриархии был возвращен монастырь в Оптиной пустыни, а также Толкский монастырь в Ярославской области.

И столь же, увы, очевидно, что Александр Яковлев, более чем кто-либо, даже более чем Ельцин, скомпрометировал в России саму идею эмансипации «сверху». Он сыграл одну из главных ролей в происхождении нашего перестроечного «невроза», который блокирует сегодня любой осмысленный разговор о разумном переходе к «взрослому» политическому состоянию, когда человеку не требуется внешняя опека, когда он не готов изначально доверять никакой внешней инстанции, осмеливающейся определять за него то благо, к которому ему следует стремиться. Михаил Горбачев имел, конечно, достаточно оснований, чтобы в своих последних воспоминаниях молчать о той роли, которую Александр Яковлев сыграл в проекте перестройки. Думаю, что здесь опять же слишком большую роль играет личная обида на человека, который в сложный момент не подставил плечо, а предпочел покинуть тонущий корабль союзного руководства, а затем пошел на службу к новым победителям. Но мы в отличие от Михаила Сергеевича, увы, не могли оставить без внимания будто сотканную из двусмысленностей фигуру Александра Яковлева, поскольку в нем, как ни в ком другом, факторы, приведшие к возникновению нашего национального «невроза», нашли свое блестящее личное воплощение.

1. См.: Бовин А.Е. XX век как жизнь. Воспоминания. М.: Захаров, 2003. С. 161. С выводом о том, что опала А.Н. Яковлева была вызвана именно его причастностью к шелепинской группе, согласился и С.Н. Хрущев. В последней редакции своей книги «Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения» он писал, что с самого начала сомневался в том, что Яковлева «сослали» в Канаду за либеральную статью в «Литературке». «[…] Таких как Бурлацкий или Бовин за аналогичные прегрешения отправляли не так далеко, назначали в “Правду” или в “Известия”. Брежнев их всерьез не опасался, в отдаленные посольства изгонял только заговорщиков. Все прояснилось с публикацией воспоминаний Александра Бовина, в те годы — аппаратчика ЦК высокого ранга. Он и напомнил нам давно забытое: двух Александров Николаевичей, Яковлева с Шелепиным, связывал накрепко не только идеологический консерватизм, но и элементарный карьеризм. “Железный Шурик” казался Яковлеву куда перспективней краснобая Брежнева. Сегодня такое определение “отца перестройки” звучит невероятно, но если внимательно вглядеться в карьеру Александра Николаевича, то все становится на свои места. Просто тогда он поставил не на того, в первый и последний раз просчитался. Брежнев же сослал подальше от Москвы не безобидного литературного критика, а активного и опасного шелепинца» (См.: Хрущев С.Н.Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения. М., 2010. С. 113–114).
2. См.: Александров-Агентов А.М. От Коллонтай — до Горбчаева. М., 1994. С. 256.
3. Особенную озабоченность вызывала у ортодокса Яковлева идея постепенного перерастания рабочего класса и крестьянства в «интеллектуальный класс», которую развивал в своих работах фантаст и оригинальный социальный теоретик, поклонник теорий В. Вернадского и П. Тейара де Шардена Игорь Забелин. «Для И. Забелина “безусловно, что сейчас лидирующим революционным классом (это дальнейшая конкретизация эволюции), классом, возникшим в канун космической эры, стала интеллигенция, многообразная деятельность которой изменяет и определяет судьбы стран и народов”. Но ведь интеллигенция, как об этом писал В.И. Ленин, никогда не была и не могла стать самостоятельным классом, ибо выделялась из основной массы населения не по классообразующим признакам, а по профессиональной принадлежности к сфере преимущественно Умственного труда. Интеллигенция, как, впрочем, и любая другая социальная группа, вообще не может стать единственным классом общества, ибо этот единственный класс и будет собственно обществом, то есть обществом без классов. Таким образом, утверждение И. Забелина — при кажущемся его стремлении учесть то новое, что привносит в жизнь научно-техническая революция, — несостоятельное с самого начала».
4. «Буржуазные социологи пытаются доказать, что рабочий класс врос-де в систему государственно-монополистической организации. Наиболее отчетливо эта точка зрения выражена в работах Герберта Маркузе».
5. «Нам дороги, — писал Яковлев, — свободолюбие трудового крестьянства, жгучая ненависть к эксплуататорам. Эти чувства влекли его в разинские ватаги, войска Емельяна Пугачева, звали на борьбу против царя и помещиков и в конечном, историческом, счете привели в полки Красной армии. […] Не о “самовозрождении” патриархального духа ныне благостно пекутся, а землю преображают, космос штурмуют крестьянские сыны!».
6. См.: Киссинджер Г. О Китае. М.: Астрель, 2013. С. 286.
7. Семичастный В.Е. Беспокойное сердце. М.: Вагриус, 2002. С. 458.

источник