ФИННЫ, РЮССЯ И БОЛЬШЕВИКИ
(глава из книги Тимо Вихавайнена «Сталин и финны», перевод с финского Н. А. Коваленко)
А.К.: Нужно учесть, что Вихавайнен крайне антисоветски и антикоммунистически настроенный автор, но в настоящий момент можно считать, что он представляет финский мэйнстрим в отношении к СССР.
В 1920-х гг. радикальное студенчество извергало свой священный гнев на «рюсся» 1. Их считали абсолютно бесчеловечными и обвиняли во всех несчастьях Финляндии.
1 Финское пейоративное название русских (от шведского «ryss»). Уничижительный заряд имеет более позднее происхождение, он возник, вероятно, в годы так называемого «первого периода угнетения» (1899-1905).
С точки зрения постороннего наблюдателя, это казалось абсурдным. За последние полтора десятилетия Россия действительно пыталась крепче привязать Финляндию к метрополии, но без заметного успеха. Великое княжество и метрополия оставались все же довольно изолированными друг от друга, несмотря на то что перед первой мировой войной наметился наконец успех тенденции унификации и окончательная ассимиляция Финляндии с Россией была совершенно реальным и, по сути, единственно вероятным сценарием.
В то время, когда Финляндия находилась в составе империи, русские никогда не прибегали к массовому террору в отношении финнов. Правда, финнов высылали из страны, сажали в тюрьмы, но смертный приговор выносился лишь несколько раз в военное время егерям 2, которые в действительности официально были предателями, оказывавшими военную поддержку врагу. Кровавый террор в отношениях между этими народами на самом деле имел место, но только со стороны финнов весной 1918 г., когда было убито по крайней мере около сотни русских лишь по той единственной причине, что они были русскими.
2 В 1915—1916 гг. около 2000 финнов прошли военную подготовку в Германии для борьбы против России за независимость Финляндии.
Таким образом, нельзя объяснять все тем, что русофобия 1920-х гг. была следствием того, что русские сделали с финнами в 1918 г. Скорее это было следствием того, что финны сделали с русскими, — и можно даже утверждать, что в особенности это было следствием того, что они сделали со своими, которых считали и хотели считать пособниками большевистской России.
Когда Сталин в качестве представителя большевиков осенью 1917г. предлагал финнам «честный союз» с Советской Россией, для белой Финляндии он олицетворял все то русское, против чего будет направлена вся радикальная русофобия 1920-х гг.
Как отмечают более поздние исследования (в частности, диссертация Оути Каремаа), русофобия среди финской буржуазии неожиданно стала резко расти с осени 1917 г.
Еще весной 1917 г. вся Финляндия вместе с демократической Россией радовалась свержению царизма. Конец деспотизма поднял волну дружеского расположения к русским, потому что как командующий Балтийским флотом, наполовину финн, адмирал Максимов, так и лидер временного правительства Александр Керенский пользовались большой популярностью и сами с воодушевлением говорили о дружбе двух народов.
Правда, законопослушные финны были сильно обеспокоены тем, что уже во время Февральской революции недисциплинированные матросы расстреляли в Хельсинки десятки своих офицеров и даже охотились за ними по всему городу.
Однако все это было лишь кратковременными конъюнктурными колебаниями.
Патриотическая эйфория 1917 г. не могла надолго объединить финнов. Летом, когда Временное правительство, казалось, испытывало внутренние противоречия, социал-демократы, бывшие парламентским большинством, решили осуществить государственный переворот и вместе с буржуазными сторонниками независимости приняли закон о власти, передававший полномочия свергнутого царя парламенту Финляндии. Шаг был рискованным, и было вполне закономерно, что вскоре вставшее на ноги Временное правительство отказалось ратифицировать этот закон и вместо этого приказало распустить парламент. А поскольку армия тогда еще подчинялось Временному правительству, социал-демократы оказались перед альтернативой — либо подчиниться этому решению и пойти на новые выборы, либо отказаться признавать власть Временного правительства и выборы, что было чрезвычайно опасно для всей нации, но возможно, очень почетно.
Они сделали и то, и другое. Вначале они пытались продолжать заседания парламента, но, после того, как армия помешала этому, они пошли на новые выборы, на которых потеряли свое большинство, а в результате также и желание подчиняться парламентскому большинству. Эти выборы все же представили финский народ лучше, чем выборы 1916 г., на которых социал-демократы получили большинство в 103 места. К тому же активность избирателей на этих выборах была выше.
Судьбу закона о власти можно считать проявлением русского деспотизма по отношению к Финляндии, но, принимая во внимание военную ситуацию, реакцию Временного правительства можно признать очень умеренной. Вместо того чтобы прибегнуть к репрессиям в Финляндии, были лишь назначены новые выборы и было объяснено, что право решения подобных вопросов принадлежит демократическим путем избираемому Российскому законодательному собранию, заседание которого состоится в скором времени. Та демократическая Россия, которую представляло Временное правительство, действительно не была деспотичной, но такой она оставалась недолго.
Дело было в том, что русская армия, которая начиная с весны подвергалась «демократизации», представляла собой смесь из политизированных солдатских комитетов и офицеров, боявшихся собственных солдат. Со временем она становилась все менее управляемой и в конце года перестала подчиняться кому бы то ни было, то есть ни офицеры, ни большевики, ни меньшевики, ни эсеры не имели над нею никакой власти.
Этот процесс распада начался в марте 1917 г. и стал совершенно явным летом, что можно было наблюдать даже на улицах Хельсинки.
Хельсинки во время первой мировой войны был главной военной базой русского флота, крупнейшие суда, дредноуты и линкоры которого стояли в гавани Круунунвуори, год за годом ожидая приказа выйти в море. В Катаянокка (Скатудден) и Хиеталахти поднимался лес труб десятков более мелких судов, а цепь скалистых укреплений вокруг Хельсинки была занята подразделениями, состоявшими из нескольких тысяч человек.
После Февральской революции, как рассказывает Юхани Ахо, тысячи и тысячи матросов, нацепив на себя красные ленты и банты, сошли с кораблей, чтобы праздновать свободу на улицах Хельсинки.
На практике свобода означала крушение всяких авторитетов. Корабли, правда, сохраняли еще до осени кое-какой экипаж, но вряд ли они сохраняли боеспособность. С них было распродано все, что можно было продать: цветные металлы, канаты, оружие, компасы и пр. Оружие продавалось без разбора, как красногвардейцам, так и шюцкоровцам. Экипажи реквизировали также судовые кассы и приобретали на эти средства продукты питания и другое необходимое. Когда продукты кончались, их добывали силовыми методами, солдаты могли, например, выкопать картошку на облюбованном ими поле. «Солдаты свободы» были также любителями развлечений, чему не стоит особенно удивляться, принимая во внимание их образ жизни. Их гедонистская жизненная философия была ближе скорее потребительскому обществу 1990-х гг., чем идеалам Финляндии того времени.
Конфликт назрел. В глазах финской интеллигенции солдатская тяга к развлечениям достигла мифических размеров: они соблазняли или насиловали финских женщин, пьянствовали и дебоширили, невзирая на власти. Кроме того, солдаты нашли общий язык с финскими рабочими — с буржуазной точки зрения, с их «хулиганствующим элементом». Так, например, выступления рабочих против работодателей могли при необходимости поддерживаться отрядом вооруженных матросов, которые давали понять, что применение силы вполне возможно.
Влияние недисциплинированных русских солдат в Финляндии в 1917 г. было чрезвычайно велико. То беззаконие, которое также царило и среди финских рабочих, например, среди так называемых фортификационных рабочих, называли русской заразой, и это было недалеко от истины. Когда авторитет власти потерпел крушение в России, то же самое произошло и в Финляндии.
Русская свобода, точнее, традиционная воля в духе Стеньки Разина или Пугачева, то есть сокрушение всяческих авторитетов и восстания против них, были в истории страны очень характерным явлением, примеры которого можно отыскать в разных периодах, начиная с крестьянских войн XVII в. до «фейерверков» революций 1905—1907 гг.
В этом смысле модель поведения финского простонародья никогда не была «русской», и даже событиям 1905-1906 гг была присуща известная дисциплинированность. Насилие и тогда, главным образом, исходило от русских.
«Рунеберговское» описание финского народа 1 во время всеобщей забастовки 1905 г. претерпело значительные изменения, а в 1917-1918 гг. оно уже не соответствовало истинному положению дел. Как отметил в своей диссертации Яри Эрнроот, евангелием старого рабочего движения 2 была «архаичная вражда». Она оттеняла внутренние отношения финского классового общества и имела применение, поскольку общественные пороки были действительно очень велики. Ведь Финляндия того времени напоминала современные развивающиеся страны в том смысле, что была аграрной страной, в которой демографический взрыв произвел избыточное население, которое жило на грани бедности.
1 Речь идет о произведениях финского национального поэта Юхана Людвига Рунеберга (1804—1877), в которых был создан идеализированный образ финского народа.
2 Имеется в виду социал-демократическое движение в Финляндии до 1917 г.
С осени 1917 г., особенно после ноябрьской всеобщей забастовки, буржуазия Финляндии жила под постоянной угрозой террора. Источником этой угрозы была скорее вооруженная рабочия гвардия, чем русские солдаты, но найти связь между ними не составило бы труда: рабочие «хулиганствующие элементы» имели силу в стране лишь потому, что получали поддержку от радикальных представителей русской армии. Оттуда же они получали оружие.
Как уже было сказано, Октябрьская революция сразу же вызвала в Финляндии всеобщую забастовку, целью которой была поддержка большевиков. Большевики со своей стороны всячески старались привлечь финских товарищей последовать их примеру — и именно с этой целью в ноябре 1917 г. в Хельсинки находился Иосиф Виссарионович Сталин.
Как пишет Оути Каремаа, русофобия осенью 1917г. была суровой действительностью, хотя если посмотреть на вещи реально и, в особенности, с международной точки зрения, то преступления русских не были такими уж существенными. Совершенно естественно, что отечественное агрессивное хулиганство также считалось русской заразой, и такое мнение имело под собой определенные основания. В данном случае, согласно буржуазному мировозрению, друг другу противостояли закон и беззаконие, порядок и кулачное право, примитивность и цивилизация. Одно из них должно было быть уничтожено, чтобы второе могло жить и процветать.
В ноябре 1917 г. Финляндия еще избежала открытого мятежа, и перепуганные буржуазные депутаты смогли после всеобщей забастовки предпринять шаги по отделению Финляндии от большевистской России.
Отделение Финляндии тогда, в отличие от летней ситуации, стало совершенно реальной возможностью, поскольку у большевиков не было армии. Старая армия развалилась, а находившиеся в Финляндии верные большевикам части были переведены в Питер. Когда 4 декабря сенат и следом за ним б декабря парламент провозгласили Финляндию независимой, речь шла о настоящем бегстве. Остаться в составе России значило бы признать большевистское правительство верховной властью в Финляндии, поскольку у него не было никаких конкурентов.
Остаться в составе России автоматически означало бы признать большевистскую власть в Финляндии, поэтому буржуазные депутаты парламента считали независимость единственной альтернативой этому. Отделение Финляндии было непосредственным следствием большевистской революции: это было бегством из руин России. 6 декабря 1917 г. парламент небольшим большинством голосов провозгласил Финляндию независимой 1.
1 Все партии были сторонниками независимости Финляндии, но при голосовании между буржуазными и социал-демократическими партиями возник спор по поводу формулировок.
Независимость устраивала и социал-демократов, которые хотели на время сохранить поддержку русских большевиков для своих внутриполитических целей. Хотя ранее было отмечено, что финские социал-демократы стремились к «национальному народовластию», не стоит забывать, что интернационализм также был в цене. Но важнее интернационализма была все же классовая борьба, которая составляла ядро всего рабочего движения.
В конце 1917 г. классовую борьбу в социал-демократических кругах Финляндии стали понимать более конкретно как возможность свергнуть буржуев силой и перейти к социалистической политике. Как уже отмечалось, это была совершенно новая идея, которая с трудом сочеталась с каутско-ортодоксальными социал-демократическими традициями Финляндии которые, однако, предполагали, что социалистическая революция может произойти только в индустриальной развитой стране. Финляндия же, как и Россия, была преимущественно аграрной страной, несмотря на то, что там на выборах 1916 г социал-демократы впервые в мире получили абсолютное большинство. Гражданская война в Финляндии, конечно же, не соответствовала никаким критериям марксистской классовой борьбы, но так же, как и в России, там предполагали, что «чистка» может принести хорошие результаты, если она будет достаточно радикальной.
Если рассматривать войну 1918 г. под углом внешнего и национального, то это следует делать с разных позиций. Если учитывать лишь то, кто сражался на фронтах — и особенно брать во внимание их количество, — то этот конфликт носит чисто национальный характер. Если же посмотреть с точки зрения того, где возникли предпосылки для него, только ли в Финляндии или же тут имелось и русское влияние, то следует признать, что русский большевизм, и особенно октябрьский большевистский переворот в России, были непременным условием гражданской войны 1918г. в Финляндии, sine qua non 1.
1 Без чего нет (лат.) — совершенно необходимое, непременное условие.
Красные финны не смогли бы начать свою войну без оружия, полученного у русских. Они также не смогли бы и надеяться, что удержат власть без поддержки большевистского правительства, и, вероятнее всего, им даже не пришло бы в голову начать вооруженное восстание, если бы буржуазная власть в России не была бы свергнута.
Старая финская историография много потрудилась над изучением социальных пороков Финляндии, обострение которых, в соответствии с тогдашним мышлением, естественно и неизбежно привело бы к революции.
Что же касается трактовки, то явления, подобные восстанию 1918 г. и гражданской войне, нельзя объяснять лишь социальной историей, исключив политическую историю.
Это же относится и к возникновению русофобии и ее росту в Финляндии в период между мировыми войнами.
По мнению Матти Клинге, русофобия в Финляндии является импортным продуктом, пришедшим с запада через Швецию; он считает, что ее значение резко выросло после событий 1918г. С точки зрения Оути Каремаа, речь идет о «расистской» ненависти, переломный момент в развитии которой наступил осенью 1917 г. и которую нельзя связывать просто с событиями 1918г. Различия во мнениях исследователей по этому поводу можно, в конечном итоге, считать довольно незначительными.
По их общему мнению, зарождение русофобии относится к тому же периоду, что и отделение Финляндии. Это не значит, что само явление не существовало бы раньше. Как показывают работы Кари Таркиайнена, она довольно ощутимо проявлялась еще в XVI—XVIII вв. Но все же можно согласиться с Матти Клинге и заключить, что в 1809—1899 гг. если она и существовала, то роль ее была невелика.
В период между мировыми войнами русофобия была уже совершенно иной. Речь шла не о скрытом скрежетании зубами или об отчуждении — теперь это было настоящим программным догматом, который определенные радикальные круги хотели превратить в гражданскую веру.
Данную нетерпимость иногда пытаются называть «расистской», как это делает Оути Каремаа. Но это является уже смешением понятий, хотя понятие «расизм» в Финляндии 1990-х гг., возможно, послужило бы идее осуждения этой нетерпимости. И действительно, отношение ко всему русскому было пренебрежительным и определялось иногда даже расовым подходом, что, конечно же, было абсурдным, так как русские и финны, судя по всему, состоят в очень близком генетическом родстве. Сейчас в Финляндии очень увлечены идеей о том, что в финнах якобы много «западной» крови, но достаточно только оглядеться на улице, чтобы убедиться, что русская и финская физиономии намного ближе друг другу, чем, например, финская и немецкая.
Вполне вероятно, что и в русских, по крайней мере, столько же западного. Возможно, что типичная физиономия прохожего со строго научных позиций и не скажет ничего о том, в какой степени генетическая наследственность разных народов проявляется сходным образом. На наш взгляд, это вовсе не важно. Важно то, что следует признать, что русские были в очень и очень многом похожи на финнов.
С другой стороны, простой русский народ представлял для финской интеллигенции именно ту опасность, которая угрожала Финляндии. Он был отсталым и необразованным, суеверным, бедным и примитивным.
Финскому народу было совершенно необходимо отличаться от русского народа своей образованностью и моралью, поднявшись с примитивного гедонистического уровня посредством труда, воздержания и более высоких стремлений к более высокой человечности.
Революция в России была в глазах финской интеллигенции победой примитивной черни, которая погребла под собой всю ту высокую культуру, которая там ранее существовала. То же могло произойти и в Финляндии. Русскость становилась все в большей или меньшей степени синонимом примитивности. И поэтому абсолютно логичным было считать большевизм, то есть раздуваемый им примитивизм, признаком всего ненавистного русского, даже тогда, когда он проявлялся в Финляндии и финнах. Финны действительно не могли чувствовать себя в безопасности от него, поскольку они и внешне не слишком отличались от русских. Понятно, что усилия по отрицанию этого и по уничтожению его из своей среды были велики. Борьба была по своему характеру беспощадной, ведь она велась за победу человечности над примитивностью, так что вопрос стоял об антагонистическом противоречии.
Следует отметить, что, хотя в России традиционно и считают, что великорусский народ произошел от смешения славянских и финно-угорских племен, первых всегда там считали европейцами, а вторых азиатами. Во всяком случае, энциклопедии давали такое определение еще на рубеже столетия. В дореволюционной России время от времени высказывались мысли также о том, что монголоидность финнов была признаком более низкой расы. В Центральной Европе, а также и в шведской среде в Финляндии в прошлом веке это считалось бесспорным.
В своей новой книге «Россия в обвале» Александр Солженицын пишет, что в украинских кругах опять разжигается старая идея о том, что великорусы, в отличие от украинцев, не настоящие славяне, а лишь «финско-монгольский гибрид». В XIX в. эту же самую мысль распространял поляк Духиньский, который считал, что в качестве доказательства достаточно привести лишь тот факт, что русские подавили Польское восстание с азиатской жестокостью.
Поскольку финны после своего отделения стали европейским форпостом Запада против азиатского большевизма, их статус значительно повысился, и не только в количественном, а даже в качественном отношении.
Несмотря на изученность темы, достаточно еще открытых вопросов, касающихся русофобии межвоенного периода. Кто был подвержен русофобии? Проявлялась ли она больше в высших классах общества, чем в низших? На кого распространялось неприятие в русофобии? Был ли это бесчинствующий хулиган из низших слоев или высокомерный чиновник, реакционный генерал или же просто обыкновенный порядочный человек, грехом которого было лишь то, что он говорил на чужом языке? Что под данной ненавистью подразумевалось? Была ли здесь потребность отомстить за русификацию Финляндии (чего никогда и не было) или за 1918 год (в котором русские оказывались жертвами финнов намного чаще, чем финны русских) или за что-то еще? Подразумевалось ли под русофобией отвращение к запахам и обычаям (то есть прежде всего к привычкам курения и питания)? Или же речь шла скорее о страхе, чем о ненависти?
В любом случае, какими бы ни были ответы, интеллектуальный уровень русофобии остается настолько низким, что просто поражаешься, почему ее раздували именно среди интеллигенции.
Трудно сказать по этому поводу что-либо определенное; тем не менее точка зрения Матти Клинге представляется довольно достоверной. По его мнению, русофобия была программой, нацеленной как против финского, так и русского коммунизма, но скрытой под национальными одеждами. Она действительно использовала антирусские традиции, но без 1918г. и возникшей вслед за этим коммунистической угрозы русофобия не проявлялась в такой форме и так широко, как это было. Даже между финскими и русскими коммунистами вначале имелись трения и разногласия, но основное различие по сравнению с белой Финляндией было то, что именно коммунисты провозгласили Советский Союз родиной всех трудящихся. Контраст с финским национальным патриотизмом был, таким образом, совершенно явным, хотя эмигранты и пытались развить неуклюжую теорию о том, как финская буржуазия сама предала национальные интересы страны, которые они, наоборот, защищали. Роль этой мифологии была чисто инструментальной.
Непреложным является тот факт, что Коммунистическая партия Финляндии была основана в Москве, подчинялась коммунистической партии России — Советского Союза, финансировалась ею и готовила насильственное свержение власти в Финляндии с целью создания Советской Финляндии. Если и можно было еще попытаться опровергнуть обвинения в государственной измене, предъявляемые красным правителством 1918г., то положение КПФ, руководимой Москвой, было иным. Роль финских «красных» как агентов Москвы усиливалась еще и тем, что они с оружием в руках сражались против финнов также и в 1918-м, и 1919 г. во время так называемых военных походов за соплеменников и в 1921—1922 гг. в период народного восстания в Карелии, то есть против основателей Карельского Академического Общества (АКС).
В историографии последних десятилетий советская угроза в отношении Финляндии в период между мировыми войнами несколько поблекла. Однако в свое время газеты постоянно получали информационные материалы о пограничных конфликтах. Соседние пограничники с большой легкостью нажимали на курок, и жертвами оказывались, помимо шпионов и контрабандистов, также совершенно обычные граждане, в том числе несколько женщин и ребенок. Задерживали также рыбаков и их суда и держали их за границей сколько вздумается.
Кроме этого, советские руководители делали иногда совершенно кровожадные заявления. Так, например, Троцкий в 1919 г., когда в Питере боялись финского нападения, заявил им, что, если война начнется, финская буржуазия будет уничтожена силами башкирской конницы. К этой теме он вернулся позднее — во время народного восстания в Карелии в 1921 г. В обоих случаях главной была мысль, что финская революция, как таковая, Москву не интересовала, так как она все равно случится автоматически после того, как она произойдет в крупных капиталистических странах.
Особой темой является издательская деятельность финских эмигрантов. Грубостью выражений и глубиной ненависти она могла вполне сравниться с русофобией белой Финляндии, и в обоих случаях источник ненависти был один и тот же: убийства и казни 1918 г. и другие несправедливости и жестокости.
Можно также отметить, что «ненависть» сама по себе представляла европейскую интеллектуальную (вернее антиинтеллектуальную, что в данном случае одно и то же) моду своего времени. Духовное родство нетрудно заметить хотя бы на двух следующих примерах.
«Итак, во имя нашей чести и свободы пусть прозвучит наш девиз: Ненависть и Любовь! Смерть русским, какого бы цвета они ни были. Во имя пролитой крови наших предков, смерть губителям наших домов, близких и родины, насильникам, смерть разрушителям калевальского племени! Во имя утерянной чести Финляндии и во имя будущего величия: Смерть русским! Во имя возрождения величия отечества и пробуждения нашего народа пусть сегодня прозвучит призыв к святой любви и ненависти для всего племени Куллерво и любимой родины».
Или:
«Совершенно неправильно считать, что вся ненависть однородна. Это неверно. Ненависть бывает двух видов: низменная и возвышенная.
Низменная ненависть своими корнями уходит в эгоизм, алчность и страсть порабощения. Это реакционная ненависть, которая унижает человеческое достоинство.
Возвышенная ненависть основывается на стремлении к свободе и всеобщему счастью угнетенных и эксплуатируемых. Это революционная ненависть, которая возвышает человека и человеческое достоинство. Она рождает массовый героизм. Это могучая сила исторического прогресса. Эти мысли вылились у меня тогда, весной 1919-го, в одно-единственное предложение:
Святая ненависть — это святая любовь».
Первая цитата принадлежит одному из идеологов Карельского Академического Общества Элиасу Симойоки, второе — Отто Вилле Куусинену. Как можно заметить, оба возводят ненависть в неизмеримую степень явно иррационального чувства и отождествляют ее еще попутно и с любовью, лишь бы ненависть была целенаправленной.
В какой же мере русофобия все-таки была непосредственно агрессивной?
Исследователи истории Карельского Академического Общества считают, что характер русофобии в своей основе дефензивен (оборонителен) и отражает страх перед нападением соседа. В момент беды была бы и «ненависть силой», и впитавший яростную ненависть финн смог бы компенсировать количественную недостаточность этим духовным зарядом: «Если мы, услышав приказ, в яростной ненависти примчимся на восточную границу, то никогда русский не сможет уничтожить независимость нашей страны».
Как показал Тойво Нюгорд, несмотря на все речи о Великой Финляндии, уже в 1930-х гг. даже радикальным студентам было ясно, что единственной возможностью была оборона. У Финляндии не было больше никаких предпосылок для агрессивной политики по отношению к восточному соседу, не говоря уже о том, что у политических кругов не было для этого желания.
Еще одной интересной общей чертой в идеологии коммунистов и Карельского Академического Общества было то, что к личности следовало всегда относиться как к члену определенного коллектива. Ведь в СССР положение и карьера человека, а часто и его жизнь, зависели от того, какой «класс» он представляет. Так, например, была решена участь кулачества в целом, то есть по классовому признаку, а вовсе не потому, как каждый из них относился к коллективизации. Советская пропаганда делала все, чтобы объяснить, насколько определяющей была принадлежность к какому-либо «классу», и поэтому нельзя было делать никаких исключений ради каких-то отдельных, противоположных случаев или на основе частных примеров. Философия Карельского Академического Общества придерживалась абсолютно такой же «политической корректности»: «Есть люди, которые не способны за деревьями увидеть леса. Они не слишком-то замечают русских и русофобию — они видят лишь какого-нибудь одного отдельного русского, какую-то русскую книгу, которую прочитали, или какой-то золотой русский рубль», — философствует основатель Карельского Академического Общества Э. Э. Кайла. Но радикальной молодежи нужно было что-то другое, а не подобный наивный реализм, для полета своего воображения и для преодоления земного притяжения.
В марксизме, особенно у Ленина, сильно было понятие того, что степень правдивости явления определяется тем, каково его влияние на прогрессивное развитие, то есть вообще на постижение в этом загнивающем мире.
Таким же образом и фашистское движение усваивало соответствующие мысли, которые ранее развивал философский прагматизм в абсолютно безукоризненном буржуазном духе.
В Финляндии подобное фашистское понятие о правде в какой-то мере пытались воспринимать и распространять в определенных радикальных студенческих кругах. Идея Карельского Академического Общества о Великой Финляндии тоже была прагматичной идеей: творческим мифом, целью которого было укреплять обороноспособность.
Коммунисты, конечно же, воспринимали свои взгляды прямо из Москвы, хотя и не без местного колорита, так как Москва была далеко, а ядро коммунистов вовсе не состояло из интеллектуалов. Но эти, склонные к тоталитарному мышлению группы были у нас все же малочисленны.
В целом отношение к правде и неправде в Финляндии было невинно и наивно реалистичным, если так можно выразиться. Атмосфера же явно не была открытой для различных истин, скорее наоборот. Тогда предполагалось, что, например, коммунистические распространители «истины», распространяли не истину, а ложь. Чисто же тоталитарный подход предполагал бы подавление «неправильной» истины на том лишь основании, что она наносила ущерб своему благому делу, несмотря на ее возможную степень достоверности.
Возьмем хотя бы нападение СССР на Финляндию в 1939 г. С позиций наивного реализма дело было тогда именно в том, что СССР напал на Финляндию. Это была истина, которая другой никак не могла быть. Тоталитарное же мышление рассматривало это таким образом, что для истории было значимо, а значит, было истиной то, что было полезно для современности. С точки зрения 1970-х гг., нападение СССР на Финляндию было напоминанием истории о том, что взаимное доверие между народами должно подняться на максимально высокую ступень. Само нападение было, конечно, историческим фактом, но его можно и нужно было расценивать лишь с позиций благоприятного развития доверительных отношений, и только положительно. Одностороннее акцентирование советской агрессии было совершенно недопустимо, считалось бы даже ложью, так как это было бы услугой врагам разрядки напряженности.
Точно так же позднее было недопустимым с тоталитарной точки зрения напоминать о фактах — или даже думать о них, — поскольку они задевают основы определенных мифов, считающихся полезными. Согласно американской «политической корректности», напоминающей книги Оруэлла, ссылки на типичные черты определенных групп (даже если они подтверждены наукой) являются неуместными. Они могут быть, в сущности, и правильными, но они представляют такую правду, которую приличный человек не может использовать, так как великое Дело от этого могло бы пострадать.
В период между мировыми войнами понятие истины было в финском массовом сознании довольно наивным. Оно было намного наивнее, чем, например, полстолетия спустя. Причина состояла в том, что общий уровень образования был еще низок и поэтому способность к абстрактному мышлению была развита лишь у немногих.
Из того, что массовое мышление было более конкретным и, вероятно, менее гибким, чем у образованного авангарда, не следует, конечно, что они были глупее. Распределение таланта в популяции не могло значительно отличаться от того, каким оно было позднее или ранеее, он должен был только проявляться и активизироваться иначе. Не получившие образования не обязательно были менее критичными, чем образованные или наоборот. Что касается таланта, то попадание в сферу образования происходило в то время довольно случайно и соответствовало скорее социоэкономическим границам, чем кривой Гаусса.
Часть наиболее способной академической молодежи — Карельского Академического Общества — быстро усваивала новое понимание истины, которое оно распространяло, по мере своих сил, среди необразованного народа. Многие из членов упомянутого общества относились к своему делу с большой серьезностью, и не просто считали русофобию важной потому, что она служила бы, при необходимости, рациональным нуждам обороны и была бы противоядием коммунизму. Ведь Карельское Академическое Общество строило свою идею, как это ни пародоксально, также и на вере, во всяком случае, на уважении к религии. В сущности, кажется, что многих интеллектуалов из общества привлекала скорее идейность консервативной революции немецкого типа, которая заимствовала старые нормы военного дворянства, чтобы их мог использовать новый средний класс. Карельское Академическое Общество было в духовном родстве с другими радикальными течениями своего времени, фашизмом и большевизмом, с которыми его объединяло прагматическое понимание истины и вера в святость человеческих жертв, а также с витализмом, с которым его объединял иррационализм. К этому следует добавить еще провинциальную религиозность, которая, особенно в северных районах, была влиятельным фактором.
Мы, конечно же, впадем в заблуждение, если будем думать, что финское общество в период между мировыми войнами придерживалось норм, предписываемых Карельским Академическим Обществом. Доказательством этому служит уже и популярность разных политических партий. Карельское Академическое Общество и крайне правые в предвоенной Финляндии значили намного меньше, чем промосковски настроенное крыло коммунистов в 1970-х гг. Причиной этого было и то, что крайне правые имели слишком мало сторонников у себя на родине, а также и то, что вовсе не имели поддержки за рубе-жом. В свою же очередь, в 1970-х гг. так называемые тайстовцы 1 были послушными пособниками великого и могучего соседа и, не сомневаясь, использовали свои восточные связи, как только могли.
1 Речь идет о промосковской группировке в КПФ в 1970-1980-е гг., особенно ее молодежном крыле.
Несмотря на это, в обоих случаях нормативность, регулирующая все публичные высказывания о Советском Союзе, формировалась в значительной степени в соответствии со взглядами той или иной группировки, стремящейся к гегемонии.
Кари Иммонен, изучавший период между мировыми войнами, так формулирует один из главных выводов своей работы: «Возводились различные стены, препятствующие проникновению информации с противоположной стороны. Так устранялась возможность реалистичного, уравновешенного и аргументированного разговора. Вследствие этого в информацию, исходящую с противоположной стороны этой позиционной стены, не верили даже тогда, когда она, возможно, даже была правдивой… В результате в Финляндии в 1920-1930-х гг. возникла ситуация, при которой не было возможности говорить о Советском Союзе объективно и опираясь на факты, не было также возможности для рациональной ориентации в Финляндии и за рубежом. Действительность ускользала от исследователей».
Следуетт отметить, что выводы Иммонена больше подходят к 1970-1980-м, чем к 1920-1930-м гг.; тем не менее они не искажают и последних. Лишь оценки поменялись местами.
Использовавший в качестве источника литературу о Советском Союзе, Иммонен отмечает, что литература того периода о России и Советском Союзе дает о своем объекте преимущественно негативную картину. В этом нет, разумеется, ничего странного. Если бы дело обстояло наоборот, это было бы неожиданным. Однако не все, что писалось, было негативным. Материалы Иммонена, всего 506 книг, охватывают всю литературу, от бульварной до научной, и содержат полсотни наименований как русских классиков, так и коммунистической пропаганды. Книг типа «Вечный рюсся угрожает» Иммонен нашел лишь 52, да и то их большая часть была маргинальной, выпущенной небольшими издательствами.
Если же взять найденную Иммоненом серьезную научную литературу, в том числе и мемуары, то можно отметить, что данное ими общее представление о большевизме в целом негативно, но в то же время и реалистично. Правда, авторы их часто выражали сомнение в том, что им поверят, что и вызывало недоверие к ним Иммонена и составляло, на его взгляд, «проблему достоверности». Открывшиеся с крушением СССР архивы показали, что даже преувеличенные легенды о произволе, голоде, людоедстве, пытках и казнях часто оказывалис правдой.
В книгах Иммонен нашел также упоминание о «финском высокомерии», которое, правда, относилось к начальному периоду независимости Финляндии и ослабело к началу 1930-х гг.
Зато для авторов приключенческих книг большевики были свободной добычей, и «страна красных сумерек» представляла захватывающую и красочную среду.
Если делать сравнения, то можно было бы сказать, что «политическая корректность» межвоенного периода делала в Финляндии публичную защиту большевиков почти невозможной. Попытавшийся сделать это оказался бы в таком же положении как тот, кто в 1970-х гг. стал бы выдвигать (возможно даже рациональные) аргументы в защиту расистского правительства Южной Африки или же интервенции США во Вьетнам. Что касается нарушений прав человека, то СССР — это все же не Южная Африка.