Из книги «Оперативное направление: Финляндия», Санкт-Петербург, 2007, Д.И.Орехов.
В книге Орехова приведены эти воспоминания о пребывании в Финляндии глазами советского ребенка. Фамилия автора воспоминаний, как пишет Орехов, изменена. Сам Орехов как автор крайне антисоветски настроен, поэтому воспринимать нужно с некоторой осторожностью, но тем не мнее детали интересные.
«Отец мой, Звездин Иван Иванович, в то время был заместителем начальника иностранного отдела НКВД, занимался политической разведкой. В Финляндию мы поехали осенью 1933 года, мне тогда шел седьмой год. Отца направили туда на должность секретаря консульского отдела посольства СССР в Хельсинки — это, как говорят, была его «крыша». Как мне отец потом рассказывал, эта должность, помимо оформления документов для выезжающих в СССР и остальных официальных обязанностей, позволяла также — под видом рассмотрения запросов от русских эмигрантов, проживавших в Финляндии, касательно розыска родственников — выявлять и ставить под наблюдение нелегально проживавших на территории Советской России, например, агентов Русского Общевоинского Союза (РОВС). Кроме того, через него в силу его официального служебного положения проходили все анкеты, паспорта и визы. До командировки в Финляндию работал он в Ленинграде в системе ОГПУ — НКВД на должности оперативного сотрудника, уполномоченного иностранного отдела — а оперативные сотрудники в Ленинграде вели контрразведывательную работу, в частности, против консульств Эстонии и Финляндии. Жили мы в Ленинграде в доме № 5 по Гороховой улице. Напротив нашего дома — большое здание, в те годы это был административный корпус ОГПУ — НКВД, где на последнем этаже располагался наш детский садик — «очаг», как было принято тогда говорить. В угловом здании, выходившем на улицу Гоголя, помещалась закрытая поликлиника ОГПУ — НКВД, а в соседнем от него доме помещалось уникальное учреждение, которое и шило одежду, и готовило нелегальные паспорта, там были и типографии, и чего там только не было. Так вот, пришли мы как-то раз — отец, мать и я — в это здание. Зачем — я не спрашивал, поскольку работа у отца была такая, что и меня тоже учили поменьше спрашивать. Там к нам вышел этакий «Шолом-Алейхем», еврей, и стал снимать с меня и с моей матери мерку: «Так, молодой человек, повернитесь, вот так. Как будем шить, мадам, где будем делать талию?» Ну, мать моя была очень стройная, худенькая, она только перенесла туберкулез, которым она заболела после простуды, полученной во время наводнения в Ленинграде в 1924 году; каждую зиму она ездила из Ленинграда в санатории, весной, в тяжелое время, ездила в Крым, в санаторий ОГПУ. Но, забегая вперед, хочу сказать, что вряд ли она выжила бы и прожила долго, если бы мы не попали в такую страну, как Финляндия, где я впервые узнал, что такое белый батон, что такое настоящее масло, а не маргарин, как у нас было, ну а уж про такую экзотику, как бананы, апельсины и ананасы, я до этой поездки вообще слыхом не слыхивал. В общем, посуетился вокруг нас этот «Соломон Израилевич», и дня через три-четыре внешне нас было совсем не узнать — так нас с матерью приодели.
А через короткое время стали собираться в дорогу. Погода была еще теплая, вечера были довольно светлые. Никакие родственники — ни матери, ни отца — нас не провожали. Посидели, как водится, перед дорогой. А потом, когда уже ехали по набережной к Финляндскому вокзалу, через Литейный мост, вот тут я прошел первый свой инструктаж. «Запомни, — сказал мне отец, — с этого момента ты не Звездин, а Васильев. Во-вторых, кого бы ты там ни увидел (он назвал нескольких своих ближайших друзей), делай вид, что ты их не знаешь и никогда раньше не встречал». Были и другие наставления, которые я прекрасно усвоил, понимая: это нужно, раз отец ехал на такую работу и под такую «крышу».
На вокзале стоял пригородный поезд, который ходил до Курорта через Белоостров, к нему был прицеплен международный — так называемый «пульмановский» — вагон, который был совершенно не похож на наши. Это был финский вагон, проводники — финны, их было двое, и они говорили по-русски. Из пассажиров, кроме нас, никого не было. Ехали мы в среднем купе.
Помню, как прибыли мы на нашу пограничную станцию Белоостров, где я, к удивлению своему, увидел нашего хорошего знакомого, который служил там начальником перехода. Я, помня наставления отца, виду не подал, однако тот, узнав нас, хитро мне подмигнул. Дальше был таможенный досмотр, а потом наш международный вагон (поезд к тому времени уже ушел в сторону Курорта) потащили паровозом на финскую сторону. Мост через речку Сестру (по-фински она тогда называлась Раяйоки, что означало «Пограничная река») с финской стороны был выкрашен в белый цвет, а с нашей — в красный. На тормозных площадках по обе стороны вагона стояли четыре наших пограничника. Когда вагон встал на короткое время на мосту, наши пограничники спрыгнули, и вместо них на площадки запрыгнули финские пограничники. И пока вагон медленно переходил с красного на белое, те из ихних пограничников, которые стояли у моста, тщательно осматривали его сверху донизу — не заложил ли кто-нибудь в какую-либо нишу чего-нибудь недозволенного. Ибо такой был порядок.
На нашей стороне перед мостом стояла арка, на которой была обращенная в сторону Финляндии надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! СССР». На финской же стороне ничего подобного не было, пограничники ихние осматривали вагон снаружи, а внутрь зашел один из них, в сером мундире, проверить паспорта пассажиров. Проверка происходила в коридоре, а мне отец велел не выходить из купе. Но вот из окна я вижу финского пограничника, одетого в серую форму, с буквой «S» на рукаве, который осматривал наш вагон. Я, конечно, как сын военного, форму эту внимательно рассмотрел. Пока вагон медленно двигался, он, как я видел, внимательно просматривал на вагоне свою полосу обзора. И тут меня охватило какое-то чувство, я бы сказать, пролетарской солидарности: верный своим представлениям, что это сын трудового народа, замученного капиталистами, который только и мечтает о том, как бы кто помог ему свергнуть проклятых и ненавистных буржуев, я, забыв о всех данных мне перед поездкой наставлениях, тут же стал дышать на стекло и выводить на нем пальцем пятиконечную звезду, слово «СССР»… Затем стал показывать рукой: «Рот фронт!», выводить на запотевшем стекле свастику, перечеркивать ее… Но вот наши глаза встретились. Я думал, что он улыбнется и приветливо мне помашет. Однако лицо его исказилось какой-то, я бы сказал, настороженной гримасой, и он продолжил осматривать вагон снаружи. Я выскочил в коридор, где стоял отец и финский пограничник, державший в руке наши «серпастые-молоткастые», и прокричал: «Папа! Я ему показываю «Рот фронт!», рисую красную звезду, пишу «СССР»!… В этот момент отец молча закрывает мне рот ладонью и буквально зашвыривает обратно в купе, однако при этом я все же успеваю заметить кривую усмешку на лице финского пограничника.
Потом была остановка у станции Раяйоки, это от моста меньше километра. Отец ушел в правое крыло вокзала, а меня мать повела в маленький уютненький буфетик. Там я почувствовал, как чем-то вкусно пахнет. Оказывается, это был запах кофе, мне доселе незнакомый. Я видел, что у матери откуда-то взялись деньги, уже финские, на которые нам дали две чашки крепкого кофе и по пончику с брусничным вареньем. Я схватил свой пончик так неловко и резко, что раздавил его и красным вареньем обляпал себе новенькую рубашку. Вот такие у меня остались первые впечатления по приезде на территорию Финляндии.
Станция Rajajoki. Довоенный снимок.
Потом наш вагон прицепили к паровозу, который, толкая его в хвост, дошел до станции Терийоки, там нас прицепили к местному — выборгскому — поезду, а в Выборге — к курьерскому составу «Выборг — Хельсинки». В Выборге, куда поезд пришел уже затемно, я увидел освещенное здание вокзала — такое красивое, величавое, совершенно не такое, какое там стоит сейчас.
В Хельсинки прибыли на следующее утро. На вокзале нас ожидала посольская машина — насколько помню, это был «Паккард», с красным флажком на правом крыле. Когда мы сели в нее, она тронулась, и минут через пятнадцать мы прибыли в посольство. Оно располагалось в большом пятиэтажном светлом здании Г-образной формы. Там для нас уже была приготовлена двухкомнатная квартира на четвертом этаже. Нас проводили через служебный вход, и я обратил внимание на то, что справа от входа стояла конторка с пуленепробиваемым стеклом, за которым сидел дежурный. Дежурный мог, как я потом узнал, нажатием кнопки закрыть все двери первого и второго этажа, в случае нападения — подать сигнал тревоги, тревожная сигнализация была в каждой квартире. По этому сигналу все должны были закрыться на ключ и сидеть и ждать, а мужчины должны были собраться в соответствии с расписанием — кто, где, куда — у своих помещений, с оружием, ибо посольство было территорией Советского Союза. В бытность мою там, насколько помню, такая тревога объявлялась один или два раза, отец мой, проверяя пистолет, «ТТ» или «Браунинг», выбегал, а мы с матерью закрывались в квартире.
Советское посольство в Хельсинки, угол улиц Булевардинкату и Альбертинкату (фото 1930-х годов). Ныне этого здания нет (оно было разрушено в военные годы), на его месте построено новое, в котором находится хельсинский городской магистрат.
Когда входили, я с удивлением узнал в сидевшем за стеклом дежурном одного из наших давних знакомых. Помня наставления отца, я не подал виду, что узнал его, однако он, сделав веселое лицо, хитро подмигнул мне и сказал по-фински: «Хювяя пяйвяя, пойка Юхан!» — то есть «Здравствуй, мальчик Ваня!». Слава богу, что поменяли мне только фамилию. Иногда, для проверки, меня спрашивали: «Как твоя фамилия?», на что я без запинки отвечал: «Васильев». Это была девичья фамилия моей матери, и финской контрразведке докопаться до ее фамилии, конечно же, было невозможно.
Финляндия страна очень аккуратная тогда была, ухоженная, со своеобразной архитектурой зданий. Моя мать с самых первых дней пропадала в магазинах. В Совдепии она имела всего какие-нибудь два-три платьица, пальтишко на зиму, туфли (тогда сапог дамских не было) и боты, вот боты я помню. А тут она разоделась и стала полностью элегантной европейской женщиной, настоящей дамой. А у меня со второго или третьего дня появились штаны-гольфы, ботинки на каучуковой подошве, финская шапка с кожаным верхом и с помпоном большим, появились перчатки, курточка, пальто — то есть стал я настоящим финским «пойкой». Иногда я и сам ходил в магазины, для чего приходил к отцу, клянчил у него пять марок. Поначалу меня боялись отпускать одного, пугали, что вот, мол, как-то у военного атташе белогвардейцы похитили сына, которого удалось вернуть только с помощью местной полиции. Надо сказать, что белогвардейцы действительно нападали: отчаявшиеся, приходили с оружием, изможденные, потерявшие надежду вернуться на родину. Рассказывали о таком случае: ворвался как-то в посольство один, весь какой-то задрипанный, в шинели, с горящими глазами, с револьвером: вот вам за все!… Стал стрелять, но пули стекло не пробили, Ну, застрелил его охранник — ведь все происходило на территории, которая под юрисдикцией СССР. Была объявлена тревога, а потом сообщили о происшествии финской стороне. Ну, финны приехали, забрали труп — и инцидент был вроде бы исчерпан. А мне было строго-настрого запрещено отходить от посольства дальше, чем до магазина, и велено не уходить за пределы квартала.
1927 год. Борис Ефимович Штейн — слева. Справа Григорий Сокольников.
В посольстве также была жилая квартира и служебные помещения посла, фамилия которого была Штейн. Вся та сторона, которая выходила на улицу Альбертинкату, была занята торгпредством. На первом этаже был клуб, справа по коридору — большой кинозал, где седьмого ноября играли спектакль, в котором были заняты все сотрудники посольства, в том числе и мой отец. Там показывали кинофильмы, помню, крутили фильм «Веселые ребята» — впервые посмотрел звуковой фильм, хохотали до упаду.
Когда я ходил в магазин, для меня это было что-то вроде открытия Америки. Ходили с мамой, она накупала, и я попробовал, что такое бананы, что такое ананасы, что такое апельсины. Надо сказать, что еда в Финляндии была баснословно дешева. Но вот игрушки были дорогие — потому что «Сделано в Германии», «Сделано в…», и поэтому мне там так никогда и не купили железную дорогу электрическую, о которой я мечтал. В магазинах, в которые мы с мамой заходили, к нам сразу же подбегали приказчики: мадам, что изволите? И крутились вокруг нее, и вертелись, и хорошо, и подносили, и относили. Вранье это, что говорят, что могли покупать только буржуи и высокооплачиваемые служащие, приходили за покупками разные люди.
Иногда отец драл меня ремнем. Первый раз меня пороли, когда я, никому ничего не сказав, во время прогулки, будучи один, увидел на заливе множество местных финских ребят, которые садились в сани, — короче, присоединился я к этой развеселой компании, побывал с ними на островах, где для детей был устроен по случаю какого-то праздника карнавал, с кукольным театром. Когда вернулся обратно в посольство, там уже вовсю был переполох, объявили розыск. Ну, в общем, папаня, закрыв дверь нашей комнаты, от души отходил меня широким ремнем.
Еще одну порку мне выдали за драку с финнами. Была у наших посольских детей манера от нечего делать забираться на крышу нашего посольского гаража, откуда мы могли видеть, что делалось за территорией. А там был какой-то приют для финских детей, где ихние дети под руководством воспитательниц, — это были тетки, как серые мыши, одетые в какие-то мрачного вида хламиды, — гнусавыми голосами пели тягучие молитвы какие-то свои лютеранские. Мы же — а среди нас были и девчонки, тоже дети работников посольства, — забирались по выступающим на стене гаража кирпичам на крышу и оттуда, когда они заводили свои псалмы, дружно начинали: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!…». Воспитательницы их приходили жаловаться на нас в посольство. Отец как-то сделал мне по этому поводу замечание. Я же: «А что, мы только песни поем, мы им не мешаем. Сначала они попоют, потом мы попоем». Ведь мы, воспитывавшиеся в советских условиях, тогда жили такими понятиями: «Наш ответ Керзону», «Наш ответ Чемберлену», ну и так далее. И вот как-то раз, когда мы на улице перед посольством играли, прыгая в квадратах нарисованных на мостовой «классиках», откуда-то набежали эти самые серенькие, как мыши, ихние ребята, и, пользуясь своим численным преимуществом, прогнали нас с этих «классиков», расшвыряли ногами наши камешки и стали на наших «классиках» безобразничать.
Мы же прибежали в школу — была у нас своя школа при посольстве, как же — наших бьют! Собралось нас человек восемь — девять посольских, взяли мы в руки большие ремни и с криками «Урра-а-а!», перебежали через Альбертинкату, на этот бульвар и — по башкам, по спинам! — налупили этих бедных приютских ребят, которые тут же дернули врассыпную. А вечером в посольство пришла целая депутация теток, жаловаться на нас. В общем, досталось мне тогда от отца, да и мать за меня не стала заступаться.
А еще одна порка была связана с каким-то разведывательным заданием отца. Но все по порядку. Начну с того, что отец, после того как я несколько раз сходил по магазинам, попросил меня вот о чем: «Ты, Ваня, когда будешь еще ходить, посмотри, как тут дворы. А потом нарисуй мне, ну, как в Ленинграде, схему проходных дворов, хорошо?» Ясно, для чего нужна была эта схема проходных дворов вблизи от посольства и в ближайших кварталах: чтобы отрываться от шпиков. Что я и исполнил, это было мое первое разведывательное задание, то есть незаметно обследовал все ближайшие проходные дворы. В общем, я уходил как будто в магазин, потом шел в кино, потом возвращался, заходил во дворы, смотрел, как грузятся машины. Причем мне было сказано: «Ты изображай, что это тебе очень интересно». Но, тем не менее, волей-неволей я все же обратил на себя внимание на улице, когда прогуливался этак часов в пять или в шесть: ко мне подошел человек, по-моему, это был какой-то инспектор, школьный, наверное, и стал мне что-то говорить по-фински. Я догадался, что он интересуется, почему я на улице в такой поздний час, и тогда сказал ему по-русски: «Я — советский подданный, русский, из посольства, Альбертинкату каксикюмментявииси». «Э-я-я-я», — сказал «чухна» и отвязался от меня. Ну, и слава богу. Так что там. дети по вечерам не гуляют, вообще вечером детей, школьников, на улице не видно.
И вот как-то отец и говорит мне: «А не хочешь ли ты прокатиться здесь на трамвае, ну, помнишь, как мы с тобой в Ленинграде катались? Давай сядем на «семерку», которая у нас мимо посольства по улице Булевардинкату проходит». — «Давай», — согласился я. — «Ну, пойдем, только сначала зайдем в магазин, а потом пройдем вот тут, двором, ты мне обещал показать проходные дворы». — «Давай, папа».
Мы, значит, с ним делали так: пойдем совершенно в дру-iyro сторону, в сторону магазина «Фазер», потом пойдем туда, где машины разгружались, где подвал, там проходной двор такой — и потом выходили на Булевардинкату и сразу же садились в подошедший трамвай. Это у бати моего старые такие оперативные штучки. И мы ехали на «семерке» до конечной остановки. «Семерка» шла по проспекту, который сейчас называется «Проспект Маннергейма», мимо здания Сейма. Конечная остановка этого трамвая находилась рядом с военным училищем. И вот мы там выходили, эта «семерка» уходила, мы ждали другую. Пока ждали, смотрели. Я видел, как из училища выходят финны, в серых шинелях, с разными знаками различия. Я спрашивал: «А это что означает у финнов?» — «А это стрелки, это связисты, — отвечал отец, — а, впрочем, давай не будем говорить тут по-русски, чтобы не обращать на себя внимание». В общем, дожидались мы следующего трамвая.
А как-то купили мне бутсы и настоящий футбольный мяч. Родители мне говорят: «Поедем в парк, на травку, там ты их и опробуешь». Приехали мы с мамой в большой зеленый парк, это в северной части Хельсинки. Нашли скамейку, сели. Отца не было: скорее всего, потому, что за ним мог быть «хвост», ну, и все такое прочее. Мама, значит, мне и говорит: «Вот смотри: там сидит тетя. Ты покатай свой мячик, а потом под нее подкати. А я подойду к ней, заберу мячик и извинюсь». Я зарезвился — впервые у меня настоящий мяч, настоящий бутсы! — и вместо того, чтобы аккуратно, как велели, подкатить мяч к тете, так стукнул по нему ногой, так сказать, от души, что мяч угодил ей прямо в спину, да так, что она аж выгнулась. Мать, конечно, подбежала — простите-простите! Та как-то криво улыбнулась. Что они там эти несколько секунд делали, я не знаю, но, видимо, неспроста мне было велено «подкатить под нее мячик». И только через много-много лет, когда я приехал к отцу на побывку и мы сходили с ним в театр, где посмотрели спектакль «Хозяйка Нискавуори», поставленный по произведению писательницы Хеллы Вуолийоки, отец, приняв хорошую порцию коньячку, прищурился и сказал: «А помнишь тетю, которую ты когда-то в Хельсинки ударил мячом по спине? Так вот, она является автором этой пьесы». Я сейчас знаю, что она сочувствовала тогда нашей стране и, наверное, передавала какую-то информацию.
А еще помню антисоветский шабаш, когда проходил суд над Антикайненом, который нелегально прибыл в Финляндию — здрасьте, я ваш генсек! — и тут же был арестован, вместе со всем ЦК. Был судебный процесс. Я только помню, что в посольстве все ходили очень мрачные, потому что были по этому поводу демонстрации. На той стороне, через улицу, отгороженные полицейским кордоном, стояли люди, их было много, ну, человек пятьсот, по всему Г-образному периметру здания посольства на улицах Булевардинкату и Альбертинкату, некоторые пытались бросать камни, звякнуло одно или два стекла -дзинь! дзинь! Ну, разбили они стекло, как отец потом говорил, в клубе, там окна большие были, правда, с металлическими шторами. В общем, продемонстрировали они нам свое, так сказать, отношение.
А еще около фонтана, что в начале Эспланады, проходил митинг политических сил. Меня, значит, пригласил к себе Поздняков, первый секретарь посольства, и сказал: «Ваня, я знаю, ты хорошо рисуешь, правда?» — «Правда», — говорю я. -А он: «А хочешь, я подарю тебе карандаш?» И был это не простой карандаш, а металлический, со многими цветами, которые выдвигались, — я такого еще никогда не видел, карандаш был большой, шикарный. И он мне говорит: «Я тебе его подарю, а ты сходи и посмотри на это сборище, только выйди так, чтобы было незаметно. А потом, когда придешь, расскажешь мне, какие там были знамена».
Я пошел, посмотрел, какие там были флаги. Был, к примеру, флаг с медведем, который держал в лапах елку, что ли. Наверное, это была группа от Карельского академического общества. «А вот такой был?» — спрашивает он и показывает картинку. Да, был, говорю я. В общем, это был митинг протеста против вмешательства Коминтерна и СССР во внутренние дела Финляндии. И вот, значит, получил я в подарок этот карандаш, который, кстати, был английский, потому что на нем стояла надпись: «Made in England».
А теперь я расскажу о том, за что отец меня в очередной раз выпорол ремнем. Ему было поручено какое-то важное задание, в котором, как я скоро понял, предстояло принять участие и мне. Меня готовили и наставляли довольно долго, причем отец все время подчеркивал: «Ни одного слова по-русски в трамвае, я тебя очень прошу».
Сели мы совершенно на другой остановке, затем пересели на другой трамвай. И надо же — опять мы проезжали по своей Булевардинкату наверх, на трамвае, и как раз пересекали улицу в момент прохода смены почетного караула. Я сидел, смотрел молча, сзади стоял молча мой отец — я не с матерью, с отцом ехал, это было для меня как-то необычно. Мне было сказано: ни в коем случае не открывать рот, не говорить ни о чем! И вот я вижу: идет парадный караул, в светло-серых таких куртках, или в шинелях, сейчас не помню, с оркестром, ор-50 кестр выдувает медь: «Пумба-юмба, пумба-тумба». Флаг развевается бело-синий, крест на флаге большой такой, со львом, гуляющим по мечу и с мечом в лапах. Ну и, засмотревшись, значит, на это зрелище, заслушавшись оркестром, а поворачиваюсь к отцу — а народу в трамвае много, многие стоят — и во весь голос спрашиваю: «Папа, а неизвестный солдат тоже был фашист?» Я увидел, как отец сразу же изменился в лице. Я тут же был выдернут из трамвая — хорошо, что не на ходу, трамвай стоял на перекрестке, пропуская парадный строй, и двери были открыты. И вот вернулись мы, значит, в посольство, где батя мне таку-ую порку учинил! Отхлестал ремнем он меня от души — видать, задание было важное, а я возьми да и сорви его!
О пребывании в Хельсинки у меня остались исключительно хорошие воспоминания, и когда меня, еще до окончательного возвращения семьи, во время очередного приезда в Ленинград — а надо сказать, за эти два года мы приезжали домой несколько раз, иногда родители ездили без меня — оставили на время у родственников, я так плакал, так хотел обратно в Финляндию! Но вскоре настало время, когда я должен был идти в школу, а потом неожиданно для меня вернулись и мои родители. Было это в 35-м году. К тому времени в органах госбезопасности, в которых служил мой отец, ввели новую форму. Ему присвоили звание «лейтенант госбезопасности» и предоставили в Большом доме служебный кабинет. К тому времени Большой дом был уже построен, на Литейном проспекте. Иногда я бывал там, вроде как приходил на экскурсию, отец меня проводил через КПП. Кабинет его располагался на втором или на третьем этаже, с видом на Литейный».
Иван Иванович рассказывал еще, что иногда отец в Хельсинки, собираясь куда-то, маскировался. Как-то раз, когда были в театре, он, как только началось представление, вдруг куда-то исчез, а на его место пришел и сел рядом с матерью один из работников посольства, отца же служебная машина отвезла обратно в посольство, откуда он, изменив внешность, через короткое время куда-то направился. Видимо, таким вот образом он хотел сбить возможную слежку. Как-то, когда ему поручили какое-то очень серьезное задание, он пару раз уезжал, переодевшись и загримировавшись так, что его было не узнать. Куда он ездил — бог ведает. Мать ходила вся сама не своя, очень переживала. Много лет спустя отец рассказывал сыну, что если бы он тогда попался, то мог быть запросто арестован, поскольку, согласно его статусу в посольстве, дипломатическая неприкосновенность на него не распространялась. Рассказывал еще, как пытался съездить в район строительства фортификационных сооружений на Карельском перешейке, но, по его словам, неудачно, как ездил в Выборг, где, садясь в трамвай, обнаружил за собой «хвост». Вышел, значит, на остановке, краем глаза увидел, что те двое тоже вышли. Он деланно шагнул в сторону от остановки (следившие за ним, приняв это за чистую монету, переместились в том же направлении), а затем, резко развернувшись, проворно заскочил в уже начавший набирать ход трамвай, в то время как следившие, не ожидавшие такой прыткости, остались на остановке.
