Ватлин Александр — доктор исторических наук, профессор.
В истории любой революции есть фигуры, неизменно притягивающие к себе внимание ученых и литераторов. При всей полярности даваемых им оценок очевидна неординарность этих исторических персонажей, восхищает (или отталкивает) острота их интеллекта, трагичность жизненного пути. Наряду с именами Ленина, Сталина и Троцкого в зарубежной литературе о большевизме постоянно всплывает имя Карла Радека, снабженное самими яркими эпитетами — «последнего интернационалиста», «орудия зла», «мастера тайных поручений». Лишь в последнее время появилась возможность документально проверить научные гипотезы и литературные вымыслы, накопившиеся в предшествующие десятилетия вокруг его политической биографии.
Карл Радек (настоящее имя Собельсон) пришел в европейское рабочее движение накануне Первой мировой войны маршрутом, типичным для многих радикальных социалистов. Выходец из небогатой еврейской семьи, проживавшей в Галиции, он видел в пропаганде идей мировой пролетарской революции шанс выйти за рамки местечковой ограниченности и самодовольства мелких буржуа. Публицистический дар Радека, его острое перо достаточно быстро превратили его в заметную фигуру среди польских, а затем и германских левых социалистов. Но в 1912 году Радек был обвинен руководством СДПГ в растрате партийных денег — весьма распространенный случай, стоивший карьеры не одному функционеру.
Удержаться на поверхности Радеку помогло начало Первой мировой войны, эмиграция в Швейцарию и знакомство там с Лениным и Зиновьевым. Яркие антивоенные, статьи, которые Радек подписывал многозначительным псевдонимом «Парабеллум», блестящее знание многих европейских языков и связи среди левых групп Второго интернационала стали основой его фактической кооптации в руководящие органы большевистской партии. Радек принимал самое активное участие в Циммервальдской конференции (Ленин впоследствии назовет ее фактическим основанием Третьего, Коммунистического интернационала) и после свержения монархии в России в известном «пломбированном вагоне» отправился делать революцию в стране, которую до того не видел и не знал.
Обширное публицистическое наследие Карла Радека свидетельствует о том, что его вера в близость всемирного переворота, творцом которого предстояло стать соединенным пролетариям всех стран, опиралась не столько на теоретические постулаты марксизма, сколько на инстинктивное ощущение краха «старого мира». Альтернатива, предложенная радикальными социалистами Европы и реализованная большевиками в России, подразумевала всеобщий, международный характер пролетарской революции. Однако кошмар империалистической бойни не привел к ее превращению в мировую гражданскую войну. Советская Россия оказалась «осажденной крепостью», внутри которой безраздельная власть большевистской партии позволила начать невиданный социальный эксперимент.
Карлу Радеку приписывают анекдот о старом еврее, которому удалось получить в Москве «вечную» работу — он должен был каждое утро подниматься на самую высокую башню Кремля и смотреть на Запад, чтобы вовремя сообщить о зареве всемирного пролетарского переворота. За цинизмом этой шутки скрывается серьезный надлом большевистской теории и практики в первые месяцы и годы нахождения у власти. Победа в гражданской войне, неограниченное господство в России — и почти полное молчание европейского пролетариата.
Фанатичная убежденность Ленина и его соратников не позволяет мириться с таким поворотом событий — революцию надо не ждать, а организовывать. Радек оказывается экспертом номер один в этом вопросе, и его политическая биография на целое десятилетие оказывается накрепко связанной с маршрутом мировой революции, как его представляли себе большевики. Их взоры были обращены прежде всего на Германию — страну «образцового» империализма и в то же время родину марксизма, имевшую наиболее массовое и хорошо организованное рабочее движение.
Сразу же после капитуляции Германии в мировой войне и свержения монархии Гогенцоллернов Радек отправляется в Берлин. В подписанном Я.М. Свердловым мандате ему поручалось выступить в качестве представителя Советской России на Съезде рабочих и солдатских депутатов Германии1 . Единственный из шести членов делегации, Радек, войдя в образ возвращавшегося немецкого военнопленного, сумел добраться до Берлина. Как он позже вспоминал, единственным документом при нем оставалась справка о дезинсекции, которой ему пришлось подвергнуться на польской границе.
Надежды на то, что в Совете народных уполномоченных — революционном правительстве Германии — большинство получат левые и таким образом на карте послевоенной Европы возникнет еще одно красное пятно, не оправдались. Власть оказалась в руках все тех же социал-демократических функционеров, которые в 1912 году исключили Радека из СДПГ, а два года спустя одобрили развязывание Первой мировой войны. Доклады Радека из Берлина подталкивают большевистское руководство в Москве к тяжелому признанию: «в Германии все же Февраль, а не Октябрь».
Тем большее внимание должно быть уделено сплочению собственных сил, противостоявших «международному меньшевизму». В годы мировой войны из левого крыла СДПГ выделилась группа «Спартак», стоявшая на интернационалистических позициях и горячо поддержавшая большевистскую революцию в России. Однако немецкие левые социалисты лишь на несколько дней оказались на гребне революционной волны в собственной стране — только что вышедший из тюрьмы Карл Либкнехт 9 ноября 1918 года провозгласил с балкона королевского дворца учреждение «свободной социалистической республики Германии». Ведущий теоретик левых Роза Люксембург знала Радека еще со времен первой российской революции и явно недолюбливала недоучившегося выскочку. Однако на рубеже 1919 года Радек представлял в Берлине победоносную партию, предпринимавшую немалые усилия для появления своих младших сестер в странах Европы.
На учредительном съезде КПГ, прошедшем в новогодние дни, Радек держался в тени, лишь один раз выступив с пространным приветствием от советского правительства. Мастерство прекрасного оратора не могло оставить делегатов съезда равнодушными к рассказу о первых шагах большевиков, о бешеном сопротивлении свергнутых партий и классов новой власти. Радек не скрывал, с какой надеждой смотрели там на западноевропейских пролетариев — «без социалистической революции в Германии революция русских рабочих останется в одиночестве и не сможет собрать достаточно сил для того, чтобы выбраться из руин, оставленных капитализмом, и начать строительство нового общества»2 . Характерно, что Радек ни разу не упомянул даже имени Ленина, постоянно ведя речь о «наших действиях», «нашем правительстве».
Его речь заканчивалась призывом к развязыванию всемирной гражданской войны буржуазии и пролетариата и выражением уверенности, что «русские рабочие будут сражаться так же храбро на Рейне, как их германские товарищи — на Урале». Однако столь далеко идущим планам не суждено было сбыться. Радеку удалось выполнить лишь программу-минимум — помочь в основании национальной коммунистической партии, но германская революция в 1918 году так и не вышла за рамки парламентской демократии. Попытки коммунистов развязать вооруженное восстание обернулись белым террором, в ходе которого погибли многие лидеры КПГ. Радеку не помог даже дипломатический паспорт Советской России, в феврале 1919 года он был арестован и почти год провел в берлинской тюрьме Моабит.
В это время в Москве надежды перемежаются разочарованиями. Любое политическое потрясение на Западе трактуется Лениным как начало всемирного пролетарского переворота: «Нет сомнения, что социалистическая революция в Европе должна наступить и наступит. Все наши надежды на окончательную победу социализма основаны на этой уверенности и на этом научном предвидении»3 . В марте 1919 года предвидение подкрепляется созданием исполнительных структур Коммунистического интернационала, своего рода генерального штаба мировой революции.
РКП(б) предоставила Коминтерну «взаимообразную ссуду» в один миллион рублей4 , которой едва хватило на отправку участников учредительного конгресса в свои страны. Однако начало финансированию коммунистического движения из Москвы было положено, и эта расходная статья «красной строкой» проходила в реальном госбюджете на протяжении всех семи десятилетий советской власти. Нельзя не отметить, что руководители РКП(б) пытались наладить жесткий контроль за расходованием средств, выделенных на мировую революцию, — Ленин в проекте секретной директивы ЦК осенью 1921 года призывал покончить с «безобразиями и отвратительными злоупотреблениями» в этой сфере, «ибо вред, приносимый неряшливым (не говоря уж о недобросовестном) расходованием денег за границей, во много раз превышает вред, причиняемый изменниками и ворами»5 .
Ленин предлагал возложить функции финансового контроля на дипломатические миссии Советской России за рубежом. Вопрос о роли Наркоминдела в становлении зарубежных компартий пока еще ждет серьезного и обстоятельного исследования — достаточно упомянуть, что в первые годы существования Коминтерна в штате посольств была предусмотрена должность его специального представителя в той или иной стране. Советские дипломаты и лично Чичерин не жалели усилий для вызволения Радека из тюрьмы Моабит — он даже был назначен чрезвычайным и полномочным представителем Украины в Германии. Наконец, в начале 1920 года освобождение состоялось. В архиве Радека сохранились расписки немецких и польских офицеров о передаче его по этапу. Оказавшись на советской границе, Радек попросил две подводы для багажа и потребовал прекращения всяких военных действий в момент перехода им линии фронта6 .
В Москве Карл Радек, заочно избранный членом ЦК РКП(б), становится секретарем Исполкома Коминтерна и одним из главных внешнеполитических экспертов большевизма. «Временный откат революционной волны в странах Европы», как писала в те годы «Правда», потребовал от партийного руководства пересмотра не только тактики, но и стратегии. Если во внутренней политике адекватной реакцией на новую ситуацию стал нэп, то в коминтерновской сфере Политбюро ЦК РКП(б) после долгих колебаний одобрило предложенную Радеком линию на «единый рабочий фронт», подразумевавший переговоры и даже сотрудничество с социал-демократическими партиями Европы. Тот факт, что единый фронт по мысли его создателей в конечном итоге рассматривался как «средство для удушения социал-предателей в железных объятьях коммунистов», оставлял мало шансов для преодоления раскола международного рабочего движения. Но все же такой шанс, при условии «нэповской перестройки», т.е. демократической эволюции большевистского режима, существовал.
Дискуссии начала 20-х годов, в том числе последние работы Ленина, показывали, что вопрос о сохранении власти оставался краеугольным камнем большевизма. Однако внутренняя эволюция партийной диктатуры ставила его уже по-новому: речь шла о власти внутри партии. В середине 1923 года конфликт между ее лидерами вышел на поверхность, в центре дискуссии оказались такие проблемы, как перерождение партийного режима и стагнация промышленности. Не меньшую роль на начальном витке внутрипартийной борьбы сыграли и проблемы мировой революции, причем проблемы не теоретического, а весьма прикладного характера.
В июле 1923 года партийные руководители — Троцкий, Зиновьев, Бухарин — находились в отпуске на Кавказе. Внутренними делами в Москве занимался Сталин, коминтерновскими — Радек7 . К этому моменту размежевание в большевистском руководстве уже приняло вполне определенные очертания. Еще был жив Ленин, но Зиновьев, Каменев и Сталин («тройка») предпринимали все усилия для того, чтобы его наследником не оказался Троцкий. Последний, сохраняя пост Председателя Реввоенсовета, пытался укрепить свое влияние в армии и тяжелой промышленности. Однако он не имел поддержки в высшей партийной иерархии, что впоследствии предопределило его поражение.
Радека в те годы можно отнести к числу наиболее близких соратников Троцкого. Общие черты их политических биографий, публицистические наклонности и широкая эрудиция в какой-то мере делали их похожими друг на друга. Их сближала и общая неприязнь к Зиновьеву, бывшему тогда Председателем Исполкома Коминтерна. Радек не без оснований связывал с ним провал ряда выступлений компартий начала 20-х годов и, как можно предположить, рассчитывал на получение первых ролей в международном коммунистическом движении.
В свою очередь Зиновьев не упускал ни одной возможности дискредитировать «выскочку Карлушку». Уже летом 1920 года, т.е. всего лишь через полгода после возвращения Радека из берлинского заточения, он попытался не допустить его избрания членом Малого Бюро ИККИ: «Кандидатуры Радека, к сожалению, выставить невозможно. С точки зрения Интернационала будет целесообразнее, если он поедет в Польшу, где теперь разрешается очень многое… Когда вы к этому вопросу подойдете с интернациональной точки зрения, вы согласитесь с тем, что такой польский революционер, как Радек, должен быть скорее в Польше, чем сидеть в Интернационале, где он может быть заменен кем-нибудь другим»8 . Поражение Красной армии под Варшавой не дало Радеку шансов возглавить революционное правительство Польши, став по сути дела первой и последней наступательной акцией большевизма на европейской арене после Первой мировой войны.
Так и не сумев потеснить «старую гвардию» в руководстве РКП(б) и Коминтерна, Карл Радек сохранял особые отношения с Троцким, видя в нем «единственный творческий ум крупного калибра среди нас»9 . Известна историческая легенда о том, что Радек в запале полемики на XII съезде партии заявил Ворошилову: «Лучше быть хвостом Льва (т.е. Троцкого. — А.В.), чем задницей Сталина!»
Вошедшие совсем недавно в научный оборот документы из личных фондов Радека, Зиновьева и других оппозиционеров, оказавшиеся после 1937 года в архиве Сталина, рисуют достаточно сложную картину июльского конфликта в партийном руководстве. Конфликт начался с того, что Радек отказался передать в ЦК КПГ телеграмму Зиновьева и Бухарина, призывавшую партию к активным действиям против фашистов. В Германии нарастал внутриполитический кризис, порожденный оккупацией Рурской области войсками Антанты для обеспечения выплаты репараций по Версальскому договору. Крайне правые силы, а также нацисты начали атаку против республиканских партий, включая социал-демократию. В этих условиях ЦК РКП(б) одобрил предложенный Радеком курс на союз КПГ с «национал-большевизмом», чтобы раскачать ситуацию в Германии и в нужный момент перехватить инициативу, провозгласив лозунг захвата власти коммунистами. Соответствующие директивы были продублированы Коминтерном.
Телеграмма Зиновьева и Бухарина фактически предлагала поменять направление главного удара — компартия должна была нанести удар по националистам, чтобы привлечь на свою сторону социал-демократических рабочих. Тем самым дезавуировалась тактика, предложенная Радеком, что и вызвало столь резкую реакцию последнего: «Не может быть двух руководящих центров — один в Москве, другой на Кавказе, — если не хотеть свести с ума берлинцев»10 . Сам факт наставлений германской партии извне никем из большевистских лидеров под вопрос не ставился.
Оживленная переписка так и не закончилась компромиссом — Радек ссылался на единодушное мнение Президиума ИККИ от 17 июля, его оппоненты считали, что он преступно тормозит революционную энергию немецких коммунистов. Сообщения из Германии в целом подтверждали тенденцию к нарастанию кризиса. Радек оправдывался: наши разногласия — не в темпах, а в оценке зрелости ситуации. Надо лишь выждать благоприятный момент «для непосредственной драки за власть в Германии»11 .
Радек сумел настоять на перенесении вопроса в Политбюро ЦК РКП(б), заседание которого 27 июля 1923 года фактически оправдало его действия12 , предложив оппонентам в переписке выяснить существующие разногласия. Это решение вызвало панику в Кисловодске — Зиновьев почувствовал себя обойденным и даже поставил вопрос о своем выходе из Политбюро. Мастер политических интриг, он повсюду видел заговоры, направленные против своей персоны. Поддержка Сталиным Радека рассматривалась им как попытка потеснить зиновьевские позиции в Коминтерне, что грозило обернуться распадом «тройки».
Свое отношение к Радеку Зиновьев недвусмысленно выразил в письмах Каменеву, направленных после 27 июля из Кисловодска: «Теперь Карлушка Радек делает склоку… Он пишет нам нахальные письма, посылая копии Троцкому… Ссылка Карлушки на единогласное постановление Президиума ИККИ — жульничество»13 .
Следует отдать должное политическому чутью автора этих строк, прошедшему жестокую школу выживания в эмигрантских кругах. Эпизод, связанный с мнимым благоволением Сталина к Радеку, привел Зиновьева не только к эпистолярным протестам, но и к глобальным обобщениям: «Мы этого терпеть больше не будем. Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) самодержавия Сталина — пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен. Во всех платформах говорят о «тройке», считая, что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина»14 . Поставив верный диагноз болезни, Зиновьев ошибся в оценке ее значения для судеб партии и страны — речь шла отнюдь не о легком недомогании, а о разраставшейся опухоли единовластия.
Окрыленный своим июльским успехом, Радек начал расширять плацдарм для дальнейшего наступления. Он несколько раз обращался за поддержкой к Троцкому (который тоже находился в Кисловодске, но не общался с коллегами по Политбюро), но получал весьма уклончивые ответы. «На Вашу телеграмму о том, какой совет дать КПГ по поводу выступления 29 июля, ответить не могу, так как не располагаю информацией», — писал Троцкий 6 августа15 . Здесь же он выражал непонимание, как можно форсировать революционное развитие в Германии и в то же время сокращать Красную армию. Для руководителей РКП(б) не было секретом, что подталкивание германских коммунистов к захвату власти чревато военным столкновением со странами Антанты. Сохранявшаяся вера в пролетарскую солидарность подпитывала авантюристические расчеты на то, что при помощи новой войны удастся разжечь угасшую было мировую революцию.
Хотя надежды на близость «германского Октября» объединяли всех членов руководства российской партии, каждый совмещал их с собственными интересами. Троцкий вновь почувствовал шанс возглавить боевые порядки коммунистических армий. Его главный оппонент Зиновьев рассчитывал больше на аппарат Коминтерна, где лишь Радек был явным приверженцем Троцкого. Сформулированные Зиновьевым в середине августа тезисы о положении в Германии ориентировали РКП(б) и КПГ на подготовку решительных боев за власть в этой стране.
Сталин предпочитал держаться в тени, разделяя более осторожные взгляды Радека. Сталинские поправки к тезисам Зиновьева делали акцент на проблеме удержания власти и военно-политической помощи со стороны СССР. «Если мы хотим помочь немцам — а мы этого хотим и должны помочь, — нужно нам готовиться к войне, серьезно и всесторонне, ибо дело будет идти в конце концов о существовании Советской Федерации и о судьбах мировой революции на ближайший период»16 .
Логика фракционной борьбы в Политбюро ЦК РКП(б) вела к тому, что все участники обсуждения германского вопроса на его заседании 21 августа стремились перещеголять друг друга в левизне и остроте формулировок. Общим местом дискуссии стало признание неизбежности военных действий в поддержку германской революции и отказ от каких-либо форм политического сотрудничества коммунистов и социал-демократов в ходе ее развития. Споры развернулись лишь вокруг вопроса о назначении календарного срока вооруженного выступления. С этой идеей выступил Троцкий, но остался в одиночестве. Решением Политбюро была создана специальная комиссия для оперативного контроля за событиями в Германии и разработки масштабной программы помощи КПГ.
В прессе развернулась кампания солидарности с идущим на баррикады германским пролетариатом. В срочном порядке в частях Красной армии организовывались курсы по изучению немецкого языка, печатались топографические карты территорий, сопредельных с западной границей СССР. Современники событий вспоминали о приподнятом настроении, охватившем московскую молодежь — комсомольцы штурмовали райкомы с требованием записать их добровольцами в Германию. 13 сентября Политбюро постановило «в самом срочном порядке перебросить в Германию 10 миллионов пудов зернового хлеба»’17 в качестве стратегического резерва для будущего революционного правительства.
Значительно хуже обстояло дело с поставками оружия. Деньги, направлявшиеся на это, проедались невероятно разбухшим аппаратом КПГ18 . Прямые поставки были почти невозможны из-за отсутствия общей границы с Германией. В личном архиве Радека сохранилось письмо некоего Паукова с предложением организовать переброску винтовок при помощи советских подводных лодок19 . Автор письма был вызван в Главный морской штаб, проект после доработки отправили Троцкому, где он и утонул в бюрократической пучине.
Прошло всего несколько лет после захвата власти большевиками в России, но как изменились те, кто считал себя творцами октябрьского переворота. Дни и недели проходили в различных согласованиях. Вызванные в Москву руководители КПГ во главе с Г. Брандлером бездействовали, ожидая начала работы конференции пяти компартий, созванной решением Президиума ИККИ от 28 августа 1923 года для обсуждения вопроса, как делать революцию в Германии. Лишь 4 октября Зиновьев ознакомил участников конференции с постановлением Политбюро, расставившим все точки над i 20 .
Точка зрения Троцкого возобладала — постановление предписывало германским коммунистам завершить подготовку вооруженного восстания к 9 ноября, пятой годовщине свержения монархии Гогенцоллернов. Последним, кто сдался в этом вопросе, был Карл Радек. Накануне заседания Политбюро он писал Троцкому о своем согласии с «назначением терминов революции», хотя и предостерегал от слепого копирования в германских условиях опыта российских большевиков. Важен выбор момента, «когда совпадает стихийное движение пролетариата с организованным выступлением боевых сил партии»21 , а до этого в Германии было еще достаточно далеко.
Центральным моментом постановления от 4 октября стало решение о посылке в Германию «четверки товарищей» для оперативного руководства предстоявшими событиями. Очевидно, лидеры РКП(б) не доверяли столь ответственного дела ни своим германским коллегам, ни даже генеральному штабу мировой революции в лице Коминтерна. Принципиально важным был вопрос о том, кого отправлять в Германию. Немецкие коммунисты, продолжавшие считать Троцкого главным стратегом гражданской войны, настаивали на его кандидатуре. Известную роль здесь играло и то обстоятельство, что лидер КПГ Брандлер считался человеком Радека, а значит, и Троцкого. Все это не могло не усилить подозрений сталинско-зиновьевской группы.
Председатель Реввоенсовета фактически находился не у дел. Сокращение Красной армии и «мирная передышка» объективно отодвигали его ведомство на второй план. Германские события обещали «новый виток войн и революций», о которых шла речь в программных установках большевиков, а значит — давали шанс новой расстановки сил внутри Политбюро ЦК РКП(б). Троцкий не мог не рассчитывать на это. Его оппоненты также отдавали себе отчет в том, чем обернется для них облачение Троцкого в мундир главнокомандующего силами мировой революции. В случае победы он вряд ли бы вообще вернулся в далекую Москву, руководя из Берлина Соединенными Штатами Европы — согласно терминологии Коминтерна, государственным образованием международной диктатуры пролетариата. Ведь говорил же Ленин в одной из последних работ, что образование советских республик в передовых европейских странах вновь отодвинет Россию на периферию социального прогресса.
Отправка в Германию кого-то из «своих» масштаба Троцкого -речь могла идти лишь о Зиновьеве — также была весьма рискованным шагом. Председатель Коминтерна не обладал необходимой энергией и самостоятельностью, и это не являлось секретом для его соратников. Провал революции в Германии под руководством Зиновьева стал бы весомым аргументом в устах Троцкого, критические замечания которого в 20-е годы несли в себе элемент злорадства по отношению к «тройке»: ничего у вас не получается без Ильича и без меня.
Можно предположить, что именно логика фракционной борьбы, помноженная на сталинскую осторожность, обусловила соответствующий пункт решения 4 октября. «Политбюро считает, что отправка тт. Троцкого и Зиновьева в Германию абсолютно невозможна в настоящий момент… Возможный арест названных товарищей в Германии принес бы неисчислимый вред международной политике СССР и самой германской революции».
Но это было лишь частью картины. То или иное толкование государственных интересов, облаченное в идеологизмы «классового подхода», в свою очередь определялось позицией каждого из участников назревавшего внутрипартийного конфликта. История с отправкой в Германию «четверки» лишний раз подтверждает этот факт. Сталину и Зиновьеву удалось не только не пропустить кандидатуру Троцкого, но и изолировать его накануне решающих столкновений, отправив в германскую командировку его ближайших соратников. Если место Радека в «четверке» было очевидным, то назначение туда заместителя председателя ВСНХ Ю.Л. Пятакова, не принимавшего прежде участия в коминтерновских акциях, можно объяснить только фракционными интересами большинства Политбюро. Уже находясь в Берлине, тот сообщал о своей «беспомощности» в германских делах: «первое время я чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег»22 .
Для контроля за деятельностью Радека и Пятакова в «четверку» была введена сталинская креатура — В.В. Куйбышев. Подоплека его назначения являлась столь очевидной, что Зиновьеву пришлось дезавуировать это решение23 , и в Германию с аналогичными полномочиями поехал В.В. Шмидт, нарком труда. Последним членом «четверки» стал полномочный представитель СССР в Германии Н.Н. Крестинский, отправленный в дипломатическую ссылку за активную поддержку Троцкого в дискуссии о профсоюзах.
Таким образом, руководство «германским Октябрем» фактически оказалось в руках ближайших сторонников Троцкого, что не могло не наложить свой отпечаток на отношение к этим событиям сталинско-зиновьевской группы. Декларировавшаяся всеми руководителями партии большевиков верность идеалам всемирной социалистической революции далеко не всегда идеально вписывалась в перипетии внутрипартийной жизни. Предпоследним пунктом решения Политбюро от 4 октября значилось: «вопрос о хлебе для Германии отложить».
Несмотря на то что членам «четверки» предписывалось немедленно сдать дела и готовиться к отъезду, в Берлин отправились лишь немецкие коммунисты. Уже на полпути из Москвы Брандлер узнал о вхождении КПГ 10 октября в коалиционное правительство Саксонии и своем назначении министром без портфеля. Полученные директивы требовали от него и его коллег использовать правительственные посты для скорейшего вооружения пролетарских сотен. Подготовка к вооруженному восстанию, до планируемого срока которого оставался еще месяц, вступила в решающую стадию.
Советские газеты пестрели сообщениями о приближавшейся революции в Германии. Согласно директиве ЦК РКП(б) от 28 августа 1923 года, пропагандистская кампания должна была подводить рабочих и крестьян к мысли о неизбежности военного столкновения СССР и западных держав. Однако в прессе не находили отражения иные события, чреватые весьма серьезными последствиями для судеб большевизма.
«Тройка» усиливала давление на Троцкого, буквально выдавливая его самого и его сторонников с руководящих постов. Понимая, что его провоцируют на открытый конфликт, Троцкий обратился 8 октября с письмом в ЦК и ЦКК партии, где не только обращал внимание на факты дискредитации его кадров, но и подвергал резкой критике весь партийный режим. Образование новой оппозиции стало делом считанных дней. 15 октября появилось знаменитое обращение 46 большевиков в Политбюро. Его авторы подчеркивали, что «хозяйственный кризис в Советской России и кризис фракционной диктатуры в партии… нанесут тяжелые удары рабочей диктатуре в России и Российской коммунистической партии. С таким грузом на плечах диктатура пролетариата в России и гегемон ее — РКП не могут не войти в полосу надвигающихся мировых потрясений иначе, чем с перспективой неудач по всему фронту пролетарской борьбы»24 .
Итак, акценты были расставлены — руководство партии находилось на пороге первой дискуссии о «троцкизме», и проблемы мировой революции неизбежно отодвигались на второй план. Пятаков был среди 46 подписантов, за что его три недели спустя по-отечески пожурил Сталин: «Вы уехали, «наделав» с Львом Давидовичем известный документ», а нам пришлось здесь все улаживать25 . Подписи Ра-дека под письмом от 15 октября не было, но он тоже не спешил отправляться в Германию.
Имея за плечами двадцатилетний опыт фракционных интриг и идеологических баталий, Карл Радек отдавал себе отчет в том, что столкновение в Политбюро выходит за рамки личного конфликта. От его исхода зависела не только судьба Троцкого и его сторонников, но и пути дальнейшей эволюции большевистского режима. Речь шла по сути дела о прохождении «точки возврата», за которой — повторение пройденного на новом витке, скатывание страны к «красному» самодержавию. 16 октября Радек написал письмо в Политбюро ЦК РКП(б), превосходящее по своей резкости все прочие документы оппозиции.
«Кризис партийный, который в других условиях не представлял бы для партии смертельной опасности, теперь означал бы смертельное поражение Советской «России и германской революции». Радек требовал от Политбюро запрета дискуссии и достижения компромисса с Троцким путем предоставления последнему поста Председателя совета военной промышленности. Понимая, какого накала достигла взаимная неприязнь оппонентов, он пытался использовать последний аргумент — брошенные на произвол судьбы компартии Запада. Все это было облечено в форму ультиматума, неслыханного в практике РКП(б), привыкшей к роли кормилицы и наставницы по отношению к иностранным коммунистам.
«Я заявляю Политбюро, что если спора не удастся локализовать в Политбюро, а в крайнем случае в ЦК, если будет угрожать опасность сделать его публичным, то я обращусь к руководящим товарищам западноевропейских компартий с требованием их немедленного вмешательства с целью остановить это безумие… Русский ЦК отказывается от своей руководящей роли в Коминтерне, если он теперь не в состоянии собственной внутрипартийной дисциплиной, политикой необходимых уступок избегнуть рокового конфликта. А если дело так обстоит, то наши братские западноевропейские партии имеют право и обязанность вмешаться, как вмешивалась русская партия в их дела. Я убежден, что ни один из членов ЦК не откажет мне в праве это сделать, ибо это было бы отрицанием интернационала»26 .
В этих словах звучал не только политический расчет, но и искреннее обращение к традициям международной солидарности, на которых держалось социалистическое движение Европы с середины прошлого века. Обращение это вряд ли могло быть правильно понято — ее большевистская трактовка далеко ушла от идеологии первых Интернационалов. Заложенная в уставе Коминтерна идея «всемирной партии пролетариата» с правом вмешиваться во внутренние дела любой из своих национальных секций, была реализована лишь наполовину. Пролетарская солидарность превратилась в улицу с односторонним движением, по которой из Москвы на Запад и Восток продвигались ценности «мирового большевизма». Так и не дождавшись ответа на свой ультиматум, Карл Радек отправился организовывать революцию в Германии.
Решение Политбюро от 4 октября, о котором лишь частично проинформировали представителей пяти компартий, отдавало все бразды правления «четверке». Роль немецких коммунистов сводилась к беспрекословному исполнению ее указаний. Робкие попытки оспорить такое разделение функций ни к чему не привели. Представитель ЦК КПГ в Москве Э. Хернле обратился 19 октября за разъяснениями к Зиновьеву и докладывал об итогах этого разговора следующее: «выяснилось, что теперь решения, которые русские товарищи принимают в своем кругу, будут напрямую направляться в Германию и мы, как представители германской партии, практически выведены из игры»27 .
22 октября Карл Радек прибыл в Дрезден. Дни, проведенные им в Москве и потраченные на поддержку Троцкого, стали последними для социалистических министров Саксонии. Опасаясь распространения «красной заразы», берлинское правительство приняло решение о введении туда войск и провозгласило военное положение. По иронии судьбы, Радеку, приехавшему с подложными документами, был заказан номер в лучшей гостинице Дрездена, где разместился штаб командующего частями рейхсвера генерала Мюллера. Пикантность ситуации завершал приезд в Дрезден в тот же день жены Ф.Ф. Раскольникова Ларисы Рейснер, с которой Радека связывали личные отношения. Подобные сюжеты украшают до сих пор популярные на Западе романы о «флибустьерах мировой революции»28 .
Последующие дни стали звездным часом политической карьеры Радека. Обладая полномочиями российского Политбюро, он чувствовал себя фактическим лидером германской компартии. После того как членов ЦК КПГ удалось эвакуировать из Дрездена в Берлин и разместить на конспиративных квартирах, вопросом номер один стала техническая подготовка вооруженного восстания. 23 октября в рабочих районах Гамбурга коммунистические отряды захватили несколько полицейских участков, но не были поддержаны даже в масштабах одного города и отступили.
Поступавшие в Коминтерн летом-осенью 1923 года доклады о десятках тысяч вооруженных немецких пролетариев оказались сплошной фикцией. Несмотря на то что солидный денежный фонд на вооружение был исчерпан, в наличии оказалось лишь около тысячи винтовок29 . Тем не менее созданный по образу и подобию большевистского штаба в октябре 1917 года военно-революционный комитет КПГ высказался за немедленное вооруженное восстание. Радеку стоило немалых усилий предотвратить бессмысленное кровопролитие.
Его доклады, регулярно направлявшиеся в Политбюро и ставшие уникальным источником по истории «германского Октября», рисовали весьма печальную картину: в партии царила «полная неразбериха», «члены ЦК бегали как овцы»30 . Вместе с прибывшим чуть позже в Берлин Пятаковым Радек попытался наладить хоть какое-то подобие революционной дисциплины. Был отстранен от дел коминтерновский эмиссар А. Клейне, ответственный за закупки оружия и посылавший в Москву фантастические отчеты о его запасах в руках КПГ. Вторым материальным условием победы германской революции, с точки зрения Политбюро ЦК РКП(б), являлся «русский хлеб».
Десять миллионов пудов хлеба, о которых шла речь в сентябрьском постановлении, германское рабоче-крестьянское правительство должно было использовать для того, чтобы накормить нуждающихся и тем самым привлечь на свою сторону широкие массы. Значительная часть хлеба была доставлена в Германию, и на него очень рассчитывали коммунисты к началу саксонского эксперимента. Однако получить его через российское торгпредство в Берлине оказалось не так-то просто. Там под разными предлогами уклонялись от выдачи хлеба, требуя от прибывавших немецких представителей письменного подтверждения их полномочий. Терпение Брандлера лопнуло, и 14 октября он заявил сотруднику торгпредства Стомонякову: «На наши запросы относительно находящегося в распоряжении хлеба мы не получили до сего дня никакого ответа… Мы принимаем Ваш образ действий как саботаж германской революции»31 .
Серьезность выдвинутых обвинений заставила Стомонякова 17 октября обратиться к Сталину с объяснением своей позиции. Можно не сомневаться, что он нашел понимание в Москве — руководители партии большевиков не спешили расстаться с хлебом, остававшимся и на территории Германии советской собственностью. Вряд ли можно говорить о сознательном саботаже, но ограниченность и дозированность поддержки КПГ в данном случае налицо. Интересы мировой революции уже не являлись решающей движущей силой государственной политики большевизма, хотя его идеологическое реноме продолжало опираться на постулаты пролетарского интернационализма.
Неспособность Политбюро ЦК РКП(б) провести в жизнь принятые решения о поддержке германской революции нашла отражение и в кадровой сфере. Радек в своих докладах просто бомбардировал Зиновьева просьбами об отправке в Германию квалифицированных специалистов секретных операций. По его предложению туда должен был поехать заместитель председателя ГПУ И.С. Уншлихт, который в сентябре 1923 года уже побывал с разведывательной миссией в Берлине. «Каждый день отсрочки поездки Уншлихта, снабженного полномочиями переброски людей с других наших заграничных учреждений на эту работу, является неисправимым злом».
Советская резидентура в Берлине, в обязанности которой входило обеспечение безопасности членов «четверки», демонстрировала «безответственность и вранье», в результате чего Радек был вынужден отказаться от ее услуг и самостоятельно подыскивать конспиративные квартиры, используя старые партийные связи32 .
Уже к середине ноября стало ясно, что благоприятный момент для вооруженного выступления упущен, и в германской компартии начался поиск виновных в октябрьском отступлении. Левая оппозиция концентрировалась в берлинской организации КПГ, первой начавшей эту кампанию. До тех пор пока брандлеровское руководство партии пользовалось безоговорочной поддержкой Радека, а значит, и «четверки» московского Политбюро, шансы оппозиции расценивались не слишком высоко. Но вопрос о вине за то, что «германский Октябрь» так и не состоялся, возникал не только в Берлине, и лучше всех возможные последствия ответа на него представлял себе Председатель Коминтерна Зиновьев.
Для него этот вопрос был связан не столько с судьбами мировой революции, сколько с его собственной политической судьбой. Над ним дамокловым мечом висело обвинение в «капитулянтстве» в дни российского Октября. Троцкий оставался для Зиновьева главным политическим оппонентом, однако его беспокоило и становившееся все более заметным лидерство Сталина в «тройке». Заявление 46-ти было осуждено Пленумом ЦК и ЦКК, состоявшимся 25-27 октября, буквально через несколько дней после отъезда двух ведущих «троцкистов» в Германию. Сам Троцкий внезапно заболел и не смог присутствовать на Пленуме, что облегчило принятие направленных против него резолюций.
Не имея информации о решениях Пленума, Пятаков из Берлина пытался увещевать Сталина: «Если Вы будете драться, то мы бросим работу здесь (это не угроза, а вывод из того, что при таких условиях наша работа здесь бессмысленна)»33 . Ультиматум проигравших вряд ли мог оказать какое-либо воздействие на логику внутрипартийного конфликта. Сталин явно передергивал факты, когда сообщал «четверке» 8 ноября, что совместная работа с Троцким постепенно налаживается. В борьбе за власть, фактически за место Ленина в партийной иерархии, не могло быть компромиссов.
После Пленума пребывание сторонников Троцкого за рубежом потеряло смысл. В течение ноября Сталин неоднократно обращался к Пятакову с просьбой вернуться «за продолжение работы в Германии у Вас остались только аргументы от чести». В своих письмах он намекал на возможность предоставления Пятакову поста председателя ВСНХ, а 22 ноября Политбюро приняло решение назначить его председателем Управления госпромышленности.
Остававшиеся в Берлине оппозиционеры не реагировали на заманчивые предложения. Для них было слишком очевидным, что бесславное возвращение с передовой мировой революции рано или поздно «выстрелит» против них. Работа «четверки» осложнялась внутренними коллизиями. Полномочия приехавшего вместо Куйбышева Шмидта не признавались Радеком и Пятаковым, так как они не без оснований чувствовали, что тот наделен особыми полномочиями. Сталин настаивал: «Почему не доверяете Ваське… Ничего, кроме ужимок партийных аристократов, я в этом не вижу»34 . Политбюро дважды подтверждало полномочия бездействовавшего в Берлине Шмидта, прежде чем он был допущен к работе «четверки». Свои доклады Шмидт направлял только Сталину и Зиновьеву.
Политическая ситуация в Германии не оставляла никаких шансов для нового выступления, и «четверке» пришлось ограничиться внутрипартийными делами. ЦК КПГ был не готов к запрету партии и переходу ее на нелегальное положение — «верхушка вполне растерялась и нам с Арвидом (псевдоним Пятакова. -А.В.) приходится буквально ударами прикладов приводить ее в порядок», — доносил Радек в Москву в первых числах ноября.
Его, равно как и руководителей КПГ, не менее Зиновьева волновал вопрос «вины» за несостоявшееся выступление. Дезавуировать Брандлера означало подорвать собственные позиции, хотя ни для кого не было секретом, что «вся верхушка (КПГ. -А.В.), без исключения, не верит в победу вооруженного восстания»35 . Пытаясь найти наименее болезненный выход, Радек объявил, что осенью 1923 года фашизм победил Веймарскую республику. Эта новация была поддержана Пленумом ЦК КПГ 2-3 ноября. По сути дела фашистами объявлялся широкий спектр политических сил, противостоявших коммунистам, — от генералов рейхсвера до лидеров социал-демократии. КПГ в этих условиях должна была отказаться от поиска союзников в демократическом лагере и вместо переходных требований выдвинуть лозунг вооруженного восстания.
Найденный Радеком компромисс оказался достаточно хлипким. Уступая давлению из Москвы и со стороны левацких элементов в самой КПГ, он фактически обосновывал «левый поворот» Коминтерна, ставивший крест на политике единого фронта. Пусть даже условное, зачисление социал-демократии в лагерь фашизма открывало ворота сектантским установкам последующих лет, достигшим своего апогея в коминтерновской теории «социал-фашизма».
Как отмечали его соратники по другому поводу, Радек «перемудрил». В основе его концепции как раз и лежало стремление оградить от нападок свое детище — «единый рабочий фронт», а значит, и собственную политическую карьеру. 18 ноября он объяснял свою позицию членам Политбюро следующим образом: ликвидация этой тактики в Германии без указания на победу фашизма в этой стране будет означать «признание ошибочности политики Коминтерна и КПГ в течение последних трех лет. Это делают берлинские левые болтуны. Они могут в свою защиту сказать, что всегда были врагами этой тактики. Вы этого сказать не можете без самоликвидации, как вожди международного пролетариата»36 .
На деле ситуация была обратной — Зиновьев не мог простить Радеку, что тот, несмотря на его сопротивление и заручившись поддержкой Ленина и Троцкого, на III конгрессе Коминтерна добился утверждения политики единого фронта в качестве обязательной для европейских компартий. Провал «германского Октября» давал шанс свести счеты и одновременно нанести удар по сторонникам Троцкого. Первая реакция Председателя Коминтерна на тезис о приходе фашизма к власти была достаточно лапидарной — «литературные выкрутасы» Радека37 . Любому здравомыслящему человеку было очевидно, что демократические институты Веймарской республики выдержали кризис осени 1923 года.
Отсюда можно было сделать двоякий вывод — либо увиденной Зиновьевым еще во время пребывания в Кисловодске революционной ситуации в Германии просто не было, либо ее не использовали те, кто находился в гуще событий. Первый вариант действительно грозил «самоликвидацией вождей международного пролетариата», ибо ставил под сомнение основы существования Коминтерна. Второй вариант оказывался не только безопасным, но и мог быть превращен в действенное орудие борьбы Политбюро с Троцким и его сторонниками.
Еще в ноябре, когда «четверка» работала в Берлине, Сталин и Зиновьев начали готовить почву для смены руководства КПГ. Использовавшиеся для этого методы были взяты из практики фракционной борьбы. Не ставя вопрос о доверии Брандлеру в официальных коминтерновских структурах, в Москве стали заигрывать с левой оппозицией в КПГ. Уже 9 ноября Сталин в письме Пятакову решил прощупать почву: «…получается, что левые во многом правы. Я думаю даже, что стоило бы пустить в ход Маслова». Последний в результате интриг был устранен из ЦК КПГ и фактически находился в почетной ссылке в Москве.
Просьбы Сталина «привести левых в христианский вид» и привлечь их к руководству партией встретили резкий отпор Радека и Пятакова. «Пришпоривание ЦК через «левую» — это самая губительная вещь», неизбежно ведущая к расколу германской компартии. Поддержка московской «тройкой» берлинских левых не только означала, что на брандлеровский ЦК КПГ возлагалась вина за несостоявшуюся революцию, но и фактически дезавуировала действия Радека и Пятакова. Понимая, что их отъезд станет признанием германского поражения и приведет к кадровой чистке в КПГ, они не спешили возвращаться в Москву.
Обращения «четверки» в Политбюро с требованием «покончить с особым отношением к Берлину, которое создает двоецентрие», оставались без ответа. Навстречу шел поток телеграмм, требовавших немедленного приезда — «просим Вас приложить все старания, чтобы это было выполнено без конфликтов». Лишь после того, как Зиновьев и Сталин 30 ноября подтвердили, что «до новых решений ваши остаются в силе», члены «четверки» отправились в Москву. Там завершались приготовления к последнему акту политической драмы под названием «Несостоявшийся германский Октябрь».
Остававшийся в одиночестве Троцкий уже в ноябре дал свое толкование этих событий, отличавшееся от линии делегации РКП(б) в Исполкоме Коминтерна. С его точки зрения, главная причина поражения скрывалась не в неправильной оценке обстановки (что являлось индульгенцией и для Радека, и для Зиновьева), а в слабости субъективного фактора, т.е. германской компартии. После возвращения «четверки» Троцкий оставил поиски компромисса с большинством в Политбюро и готовил политические документы совместно с Пятаковым и Радеком.
Последний после возвращения из Берлина попытался нанести упреждающий удар, активно пропагандируя свое видение германских событий. Зиновьев потребовал от Радека письменных объяснений по поводу того, что «на собрании товарищей из красной профессуры (состоявшемся 12 декабря. -А.В.) Вы бросили публичное обвинение Исполкому Коминтерна и большинству Политбюро в том, что своей политикой мы разбили Цека германской Компартии и вообще нанесли существенный ущерб германскому движению, а также, что т. Барский от имени польской партии требует радикальных перемен в Коминтерне»38 . Очевидно, Радек не забыл о своем ультиматуме и провел необходимую работу среди своих старых польских товарищей.
Понимая, что на карту поставлен не только его личный авторитет, но и особое место РКП(б) в Коминтерне, Зиновьев обратился к Барскому со скрытой угрозой: «Если польская компартия захочет выносить решения, мне кажется элементарным, что ей следовало бы выслушать представителя Исполкома и Политбюро… Иначе Вы рискуете стать орудиями во фракционной борьбе в РКП — сами того не желая. Осторожность в таких вопросах, право, не помешает»39 . В устных беседах с лидерами польских коммунистов он был еще откровеннее, пообещав от имени Коминтерна: «Мы вам все кости переломаем». Тем не менее Пленум ЦК КПП 23 декабря выступил против попыток использовать германское поражение для дискредитации политики единого фронта и одновременно подчеркнул: «Мы не допускаем возможности того, чтобы тов. Троцкий оказался вне рядов вождей РКП и Коминтерна»40 .
Декабрьский конфликт сталинско-зиновьевской «тройки» и сторонников Троцкого разворачивался вокруг «правых ошибок» руководства КПГ, представители которого — Вильгельм Пик и Клара Цеткин — находились в Москве и даже были допущены на заседание Политбюро 18 декабря, где обсуждался проект тезисов Зиновьева «Уроки германской революции»41 . Им пришлось стать свидетелями острой дискуссии, уже мало напоминавшей обсуждение вопроса в кругу политических единомышленников. В отсутствие Троцкого первую скрипку пришлось играть Радеку. В ответ на его выступление Сталин вспомнил об октябрьском ультиматуме: «Вы угрожали, что поднимете компартии Запада против РКП. В день, когда вы это сделаете, вы полетите в два счета из нашей делегации в Коминтерне»42 .
Согласно уставу этой организации как «всемирной партии революционного пролетариата», образование в ее Исполкоме партийных делегаций не допускалось, что было подтверждено специальным решением IV конгресса Коминтерна в 1922 году. Тем не менее делегация партии большевиков в ИККИ не только существовала, но и фактически предрешала его политику вплоть до конца 20-х годов, когда это стало прерогативой лично Сталина43 .
Обращение к ленинским принципам и организационным основам большевизма было типичным и популярным аргументом всех оппозиций в РКЩб)-ВКП(б) в первые десять лет после ее октябрьской победы. Лишь оттесненные от рычагов реальной власти в результате аппаратных интриг сторонники «рабочей оппозиции», Троцкого, а позже и Зиновьева с Каменевым вспоминали о внутрипартийной демократии и равенстве всех секций Коминтерна. Тот же Радек неоднократно принимал участие в «чистках» КПГ и других компартий, пока очередь не дошла и до него самого. В условиях неограниченного господства партаппарата «старые большевики», еще недавно сами диктовавшие правила поведения партийным «низам», после перехода в оппозицию к Сталину оказывались генералами без армии.
На положение тех же «низов» были сведены и зарубежные компартии, лидеры которых уже не представляли себе их существования без идеологической и материальной поддержки из Москвы. Реальный механизм принятия решений российским Политбюро оставался для них тайной за семью печатями. Исключения можно было бы пересчитать по пальцам, и одним из них оказалось обсуждение германского вопроса 18 декабря 1923 года. Присутствовавшие на нем члены КПГ услышали в словах Радека явный протест против складывавшейся системы: «Точка зрения т. Сталина означает запрет членам РКП обращаться к Коминтерну по вопросам жизни и смерти русской партии, а также Интернационала, являясь таким образом полным отрицанием основ Коминтерна».
После этого с практикой участия в работе Политбюро членов зарубежных компартий было покончено. Члены «тройки» стали проводить отдельные, фактически фракционные совещания с находившимися в Москве «правыми» и «левыми» германскими коммунистами. 27 декабря проект тезисов Зиновьева был одобрен, а по поводу Радека было заявлено, что его позиция «не выражает мнения ЦК РКП»44 . В том же решении Политбюро шла речь о «соглашении с большинством германского ЦК на основе сотрудничества с левой». На самом деле это означало передачу лидерства в КПГ ультралевым элементам во главе с Рут Фишер и конец «радековского» периода в истории этой партии.
В германском вопросе осенью 1923 года оппозиция Троцкого потерпела первое серьезное поражение, хотя о нем и не стало ничего известно рядовым членам партии. На следующий день после решающего заседания Политбюро Радек, Пятаков и Троцкий выступили с контрпроектом резолюции об уроках «германского Октября». 29 декабря Троцкий заявил протест по поводу давления на членов ЦК КПГ: «Особенно опасной представляется мне ультимативная попытка заставить германскую партию принять за основу резолюцию Политбюро, принятую без участия немецких товарищей». Но это были лишь арьергардные бои — в середине января 1924 года победу сталинско-зиновьевской «тройки» закрепили решения Пленума ЦК РКП(б) и расширенного Президиума ИККИ.
Описанные события стали серьезной вехой в истории не только германской, но и российской компартии. Конфликт личных амбиций среди узкой группы потенциальных преемников Ленина лишил партию той способности концентрировать силы на решающем участке борьбы, которая помогла ей одержать победу в гражданской войне. Попытка перенести этот опыт на европейскую арену, в Германию, была обречена на провал уже потому, что там отсутствовали объективные предпосылки революции. Но «оказание помощи» в том объеме, который предусматривался октябрьскими постановлениями Политбюро, вполне могло привести не только к обострению советско-германских отношений, но и к новой европейской войне.
Парадоксально, но именно тот факт, что руководство партии большевиков в этот момент оказалось парализованным внутренним конфликтом, уберег СССР от принесения новых колоссальных жертв на алтарь мировой революции. Вряд ли можно говорить о сознательном «саботаже» кремлевскими лидерами «германского Октября», однако объективно они действовали наперекор той концепции решающего штурма, которая принесла им победу осенью 1917 года.
«Перерождение» большевистского руководства, о котором вскоре заговорил Троцкий, диктовалось не только и не столько нараставшим государственническим подходом к международной политике. Опыт поражений, подобных германскому, подталкивал лидеров партии к пониманию их причин как чисто внутренних, порожденных тем или иным «уклоном». Тезис о том, что «враг среди нас», стал не последней движущей силой на пути, ведущем к сталинскому тоталитаризму.
Не имея прочных связей в верхушке партии, к которой он пришел лишь в 1917 году, Радек после своего германского поражения оказался не у дел. Решением Исполкома Коминтерна ему было запрещено любое участие в делах германской партии. Ему, «последнему интернационалисту», отказывали в любых поездках за рубеж. Даже свой кабинет в здании ИККИ на Моховой бывший секретарь Коминтерна смог отстоять с большим трудом. Радек жил, перечитывая каждый день горы газет и занимаясь политической публицистикой. Пятый конгресс Коминтерна, состоявшийся летом 1924 года, фактически поставил крест на его политике единого рабочего фронта, подтвердив зиновьевскую трактовку рабоче-крестьянского правительства как синонима диктатуры пролетариата.
Впрочем, отчаяние было не в характере Радека. Вместе с опальными лидерами КПГ, находившимися фактически в почетной ссылке, он пытался наладить связь из Москвы с немецкими функционерами, недовольными диктатурой Рут Фишер. И вновь судьба оказалась к нему немилостивой — политическим оппонентам удалось сфабриковать дело о подпольной фракции Радека-Брандлера и добиться их осуждения Центральной контрольной комиссией РКП(б). Сохранившаяся в архиве Коминтерна стенограмма заседаний ЦКК в марте 1925 года45 доказывает, как много общих черт объединяло этот «партийный трибунал» с технологией показательных процессов 1937-1938 годов, одним из действующих лиц которых предстояло стать Карлу Радеку.
В августе 1925 года о нем, наконец, вспомнили — Радек стал ректором Университета имени Сунь Ятсена. За звучным названием скрывалась коминтерновская школа по подготовке китайских революционеров. «Китайская косичка не привела меня в восторг»46 , — писал Радек о своем новом назначении, однако со свойственной ему энергией принялся за новое дело, выучил китайский язык и вскоре стал признанным специалистом по проблемам Дальнего Востока.
Луч света забрезжил в его политической карьере в начале 1926 года, когда после поражения ленинградской оппозиции на XIV съезде партии под ударом оказался главный оппонент Радека — Григорий Зиновьев. До сих пор остаются в ходу исторические легенды, согласно которым Радек вынашивал идею союза Сталина и Троцкого против Каменева и Зиновьева47 . Реалии выглядели иначе. Сталин действительно вспомнил о «мастере тайных поручений» и попытался уговорить руководство КПГ на его реабилитацию. «На днях я натолкнулся на решительное сопротивление делегации, причем двукратная беседа с нею не привела ни к каким положительным результатам», — сообщал он Радеку 20 февраля 1926 года.
Узнав об этом, остававшийся еще на своем посту Председатель Коминтерна выступил с резким протестом, чем вызвал следующую тираду Сталина по поводу своих заигрываний с Радеком: «Видимо, тов. Зиновьев думает, что я сделал покушение на его прерогативы единоличного вершителя судеб Коминтерна. Видимо, тов. Зиновьев забывает, что мы все против единоличного руководства и единоличных поползновений кого бы то ни было…»48 . Приведенная цитата выдает не только характерный стиль сталинской речи, но и внутреннюю логику его поведения, где дела «с точностью до наоборот» соответствовали словам.
Расчеты на Радека не оправдались — вслед за Троцким он встал в ряды «объединенной оппозиции», на протяжении почти трех лет являясь одним из ее главных публицистов и экспертов по международным вопросам. Одним из первых «троцкистов» Радек капитулировал перед Сталиным, став на долгие годы верным слугой диктатора, которого он превозносил как «зодчего социалистического общества» вплоть до своего ареста. Последняя статья Радека, появившаяся в «Известиях» 21 августа 1936 года, как раз и была посвящена разгрому «троцкистско-зиновьевской банды». Вряд ли Сталин мог найти более подходящую жертву для показательных судебных процессов, нежели Радек.
Прошедший через все уклоны и оппозиции, знакомый с интригами внутрипартийной кухни и в то же время лакейски рассчитывавший на благосклонность вождя, он мог оказаться весьма полезным режиму и в роли обвиняемого. А. Ваксберг так излагает легенду, уже много лет кочующую по страницам исторической публицистики: «Особенно усердно помогал прокурору Карл Радек. Вышинский часто захаживал к нему в тюремную камеру, и они вместе писали «сценарий» процесса, тексты ролей… На пару с Ульрихом Вышинский загодя писал и текст приговора, где его верному помощнику Радеку, как и всем остальным, была предусмотрена смертная казнь. Но Сталин решил повременить — получилось так, что за оказанные услуги Вышинский, а не кто-то другой, спас Радеку жизнь»49 .
«Свой среди чужих, чужой среди своих», он в своих показаниях методично расширял круг шпионов и диверсантов среди бывших соратников вождя. Оказавшись в этом кругу, Бухарин так описывал Сталину свои впечатления об очной ставке: «И когда я смотрел на мутные блудливые глаза Радека, который со слезами лгал на меня, я видел всю эту извращенную достоевщину, глубину низин человеческой подлости, от которой я уже полумертв, тяжко раненный клеветой»50 .
Немецкий писатель Л. Фейхтвангер, который присутствовал на втором показательном процессе в январе 1937 года и наряду со многими представителями левой интеллигенции Запада поверил казуистике сталинского правосудия, отметил, что его центральной фигурой для международного общественного мнения были не Пятаков и Сокольников, а Карл Радек. Именно он наряду с Лениным и Троцким олицетворял за рубежами СССР традиции героического периода большевистской революции, когда ее многие политические противники всерьез рассуждали о близости всемирной победы пролетариата.
Фейхтвангер оставил один из последних словесных портретов Ра-дека, верно ухвативший, несмотря на очевидную просталинскую предвзятость писателя, основные черты «последнего интернационалиста»: «Я не забуду ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородкой, ни как он поглядывал в публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический, ни как он при входе клал тому или иному из обвиняемых на плечо руку легким, нежным жестом, ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера — надменный, скептический, ловкий, литературно образованный»51 .
На следующий день после завершения процесса все мировые информационные агентства сообщили, что Радеку была сохранена жизнь. Когда его уводили из зала суда, он кивнул на прощание приговоренным к смерти, пожал плечами и улыбнулся. Через три года Радек был убит в одном из сталинских лагерей. Конкретные обстоятельства смерти, равно как и жизни, этого человека до сих пор покрыты тайной.
Примечания:
1
Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Фонд 326. Опись 2. Дело 21 (далее — 326/2/21). Л.1.
2
Protokoll des Grundungsparteitages der Kommunistischen Partei Deutschlands. 30 Dezember 1918 — 1 Januar 1919. Berlin, 1972. S.95.
3
Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 26. С. 245.
4
4 РГАСПИ. 324/2/5.
5
См. Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 181-182.
6
РГАСПИ. 326/1/47. Л. 2-3.
7
Решение Президиума ИККИ от 5 июля 1923 // Там же. 495/2/19. Л. 91.
8
Там же. 495/1/3. Л. 12-13.
9
Там же. 324/2/71. Л. 69.
10
Там же. 326/2/21. Л. 31.
11
Там же. Л. 34.
12
См. Источник. 1995. № 5. С. 115.
13
РГАСПИ. 324/2/71. Л. 26-28.
14
Там же. Л. 19-20.
15
Там же. 326/2/21. Л. 30.
16
Источник. С. 118.
17
Там же. С. 129.
18
В начале ноября Радек докладывал Политбюро из Берлина: «На заседании ЦК (КПГ. -А.В.) обнаружилось, что фонд на вооруженное восстание только наполовину израсходован, но три четверти этой суммы ушли не по назначению, а именно, на содержание организации, которая обыкновенных средств почти не получала» — РГАСПИ. 326/2/21. Л. 91.
19
Там же. 326/2/49. Л.124-125.
20
Источник. С.138.
21
Письмо Радека Троцкому от 1 октября 1923 // РГАСПИ. 326/2/1. Л. 153.
22
Письмо Пятакова Сталину от 1 ноября 1923 // Большевистское руководство. Переписка. 1912-1927. М., 1996. С. 279.
23
Записка Зиновьева от 24 октября: «Назначение Куйбышева в берлинскую тройку было неудачным. Назначение это сугубо ответственное. Мир с берлинцами нужно сохранить во что бы то ни стало»// РГАСПИ. 326/2/21. Л. 43.
24
Цит. по: Коммунистическая оппозиция в СССР 1923-1927. Т. 1. Лондон, 1988. С. 85.
25
Письмо Сталина Пятакову в Берлин от 8 ноября 1923. — РГАСПИ. 326/2/21. Л. 141.
26
Там же. 326/2/1. Л. 159.
27
Там же. 495/292/4. Л. 354.
28
Новейшим примером литературной обработки биографии Карла Радека стал одноименный роман немецкого писателя С. Хейма, увидевший свет в 1994 году.
29
РГАСПИ. 326/2/21. Л. 71.
30
Там же.
31
Там же. Л. 39.
32
Там же. Л. 161.
33
Большевистское руководство…. С. 281.
34
РГАСПИ. 326/2/21. Л. 142.
35
Из четвертого доклада Радека в Политбюро. Там же. Л. 82-83.
36
Там же. Л. 128.
37
Там же. Л. 44-47.
38
Там же. 324/1/553. Л. 18.
39
Там же. 495/1/101. Л. 2.
40
Цит. по: Фирсов Ф.И. К вопросу о тактике единого фронта в 1921-1924 гг. // Вопросы истории КПСС. 1987. № 12. С.122-123.
41
18 декабря Клара Цеткин обратилась с соответствующей просьбой к Председателю ИККИ, отметив, что Сталин десять дней назад также ничего не имел против присутствия членов ЦК КПГ при обсуждении германского вопроса в Политбюро // РГАСПИ. 324/1/553. Л. 237.
42
Цит. по письму Радека Зиновьеву от 18 декабря 1923 // Там же. Л. 238.
43
См. подробнее: Ватлнн А.Ю. Коминтерн: первые десять лет. Исторические очерки. М., 1993. С. 119-141.
44
См. КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1953. 4.1. С. 770.
45
Das erste Tribunal. Das Moskauer Parteiverfahren gegen Brandler, Thalheimer und Radek. Mahrz, 1993.
46
РГАСПИ. 324/1/553. Л. 23.
47
Tuck J. Engine of Mischief. An Analytical Biography of Karl Radek. N.Y, London, 1988. P90.
48
РГАСПИ. 324/2/67. Л. 140.
49
Ваксберг А. Царица доказательств: Вышинский и его жертвы. М., 1992. С. 92.
50
РГАСПИ. 329/2/6. Л. 116-117.
51
Фейхтвангер Л. Москва 1937. Отчет о поездке для моих друзей. М., 1937. С. 80.
