Степанова Евгения Акимовна [р. 25.12.1899(6.1.1900), г. Балашов, ныне Саратовской области], советский историк, доктор исторических наук (1959), заслуженный деятель науки РСФСР (1971). Член КПСС с 1918, кандидат в член ЦК КПСС в 1952—56. В 1918—28 вела партийную и преподавательскую работу. В 1931 окончила институт красной профессуры. В 1931—52 старший научный сотрудник (с перерывами), в 1953—58 заместитель директора, с 1958 консультант института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Автор работы «Фридрих Энгельс» (1935, Ленинская премия АН СССР, 1936, 2-е, переработанное и дополненное издание 1956>). Член авторского коллектива, подготовившего труды: «Карл Маркс. Биография» (1968, 2 изд. 1973), «Фридрих Энгельс. Биография» (1970). Подготовитель и редактор ряда томов 1-го и 2-го издания Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса. Награждена орденом Октябрьской Революции, двумя др. орденами, а также медалями. Скончалась в 1988 году.
15 декабря 1967 года
[Вх. N] 255660 Общего отдела ЦК КПСС
18 декабря 1967 года
Считаю своим партийным долгом обратить внимание ЦК КПСС на весьма сомнительную в идейном отношении пьесу М. Шатрова «Большевики», поставленную театром «Современник». Эта пьеса — завершение трилогии, в основу которой положена важная мысль В. И. Ленина в его статье «Памяти Герцена» о трех поколениях русских революционеров. Этот сам по себе прекрасный замысел решен в пьесе «Большевики», на мой взгляд, совершенно неудовлетворительно.
В пьесе не показано то основное и главное, что, по Ленину, отличает большевиков от предшествующих русских революционеров, а именно: 1) органическая связь большевиков с наиболее последовательным, до конца революционным классом — пролетариатом, ведущим за собой миллионы крестьян, и 2) вооруженность научной революционной теорией.
По непонятном причинам для характеристики большевиков драматург выбрал одну единственную дату — 30 августа 1918 г. (день ранения В. И. Ленина эсеркой Каплан) и основное содержание пьесы, в сущности, свел к вопросу о массовом революционном терроре. Но разве это самое главное и типичное для большевиков?
Развернувшаяся 30 августа на заседании Совнаркома (ЦК РКП(б) в пьесе совершенно отсутствует) пространная дискуссия о применении массового революционного террора в ответ на убийство Урицкого и ранение Ленина и об опыте якобинского террора представляется мне совершенно неправдоподобной и ничем не оправданной.
Непонятно, почему вопрос о массовом революционном терроре оказался для большевиков дискуссионным, когда он уже не раз освещался Лениным как до Великой Октябрьской революции (например, на III съезде партии — см. Соч., 4-е изд., т. 8, с. 360 — 361), так и после нее (в статье «Плеханов и террор», напечатанной в «Известиях» 23 декабря 1917 г. ив «Правде» 4 января 1918 г.). Вопрос о терроре должен был быть ясным большевикам в это время не только в общетеоретическом, но и в практическо-политическом плане. Молодая советская республика находилась в острейшей схватке с внутренней и внешней контрреволюцией. Озверевшие враги прибегли к актам террора против вождей партии. Только что был тяжело ранен Ленин. Вопрос о том, как следует действовать большевикам в этих условиях, должен был стать для всех членов СНК предельно ясным, особенно после того, как было оглашено М. Н. Покровским письмо В. И. Ленина от 28 июня 1918 г. Зиновьеву, Лашевичу и др. В этом письме Ленин решительно протестует против того, что руководящие большевики Питера удержали рабочих, когда они хотели ответить на убийство Володарского массовым террором. «Мы компрометируем себя, грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-можно. Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров и особенно в Питере, пример коего решает» (В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 50, с. 106).
Несмотря на эти ясные и решительные указания вождя партии и вопреки им, соратники Ленина, по воле драматурга, затевают дискуссию, в которой обнаруживают несвойственную большевикам боязнь масс, их революционной энергии и инициативы. Требования рабочих об организации самообороны революции и о защите ее вождей толкуются в ряде речей как жажда мести, как проявление мелкобуржуазной стихии. Почти каждый выступающий по поводу требований рабочих о применении красного террора (Стеклов, Луначарский, Цюрупа, Стучка и др.) начинает или кончает свои речь или реплику словами: «Я боюсь…» Получается впечатление, что перед нами не руководители партии, органически связанной с рабочим классом, в чем Ленин видел одно из основных отличий большевиков, а мелкие буржуа, объятые страхом перед тем оружием, которое история настойчиво и безотлагательно вкладывает им в руки.
Вместо смелых, беспощадных действий против обнаглевшей контрреволюции, на которых настаивал Ленин, члены Совнаркома под председательством Я. М. Свердлова устраивают нечто вроде импровизированного семинара на историческую тему — о якобинской диктатуре 1793 — 1794 гг. и об опыте применения ею массового революционного террора. При этом внимание концентрируется не на позитивном опыте якобинцев — их плебейском способе расправы с контрреволюцией, который высоко ценили классики марксизма-ленинизма, а на действительных и еще больше мнимых «издержках» террора, которыми участники дискуссии усердно запугивают друг друга. В связи с этим нельзя не вспомнить слов Ленина, сказанных в 1905 г. в полемике с меньшевиками: «Пугать якобинством в момент революции — величайшая пошлость» (Соч., 4-е изд., т. 8, с. 360. Подчеркнуто нами. — Е. С. ). Ленин рассматривал отношение к якобинству как, в известной мере, критерий классовых позиций: «Буржуазии свойственно ненавидеть якобинство, мелкой буржуазии свойственно бояться его», — писал он незадолго до Октябрьской революции (Соч., 4-е изд., т. 25, с. 102). Такой мелкобуржуазной боязнью якобинства проникнуты речи руководящих деятелей большевистской партии в пьесе М. Шатрова.
Характерно, что никто из этих «большевиков» в ходе дискуссии ни разу не вспомнил ленинских оценок якобинства. Зато они нередко ссылаются на Маркса и Энгельса. Но их взгляды на якобинцев преподносятся в «препарированном» виде. Так, высказывание Маркса о «политическом рассудке» якобинцев (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., 3-е изд., т. 1, с. 439) изложено Луначарским весьма неточно и истолковано превратно. Далее, по Марксу, Конвент видел причину пауперизма в контрреволюционном, подозрительном образе мыслей собственников, поэтому он «отрубает головы собственникам» (там же). В изложении Луначарского слово «собственникам» (речь идет о крупных буржуа и спекулянтах) исчезает, что дает ему возможность сделать следующий вывод: «То есть гильотина стала у них универсальным средством разрешения экономических проблем и идеологических дискуссий».
Вместо многочисленных высказываний Маркса и Энгельса об объективной необходимости и революционной целесообразности якобинского террора, в пьесе в качестве основополагающего документа цитируется тем же Луначарским следующее замечание Энгельса о терроре:
«Мы понимаем под последним господство людей, внушающих ужас: в действительности же, наоборот, — это господство людей, которые сами напуганы. Террор — это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх. Я убежден, что вина за господство террора в 1793 г. падает почти исключительно на перепуганных, выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 33, с. 45).
Это замечание, высказанное в письме к Марксу от 4 сентября 1870 г. в связи с политической конъюнктурой во Франции, решительно расходится со всем тем, что Энгельс писал до и после этого о якобинском терроре. Известно, что во время революции 1848 — 1849 гг. Энгельс, как и Маркс, призывал к якобинским, плебейским способам расправы с контрреволюцией, что он с восхищением писал о венграх, которые впервые после 1793 г. противопоставили белому террору красный террор (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 6, с. 175). О более поздней точке зрения Энгельса на якобинский террор можно судить по его письму Каутскому от 20 февраля 1889 г. (аналогичные мысли Энгельс развивает и в письме к Адлеру от 14 декабря 1889 г.):
«Что касается террора, то он был по существу военной мерой до тех пор, пока вообще имел смысл. Класс или фракция класса, которая одна только могла обеспечить победу революции, путем террора не только удерживала власть (после подавления восстаний это было нетрудно), но и обеспечивала себе свободу действий, простор, возможность сосредоточить силы в решающем пункте, на границе. К концу 1793 г. границы были уже почти обеспечены, 1794 г. начался благоприятно, французские армии почти повсюду действовали успешно. Коммуна с ее крайним направлением стала излишней; ее пропаганда революции сделалась помехой для Робеспьера, как и для Дантона, которые оба — каждый по-своему — хотели мира. В этом конфликте трех направлений победил Робеспьер, но с тех пор террор сделался для него средством самосохранения и тем самым стал абсурдом; 26 июня при Флёрюсе Журдан положил к ногам Республики всю Бельгию, таким образом террор потерял под собой почву; 27 июля Робеспьер пал, и началась буржуазная оргия» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 37, с. 127).
Это письмо Энгельса известно М. Шатрову, он использует его в речи Стеклова, но только так, как это ему выгодно для обоснования своей концепции: из письма выбрасывается вся позитивная характеристика якобинского террора; что же касается его негативной оценки, которую Энгельс относит только к последнему месяцу якобинской диктатуры (после победы при Флёрюсе 26 июня), то она распространяется на все предшествующие месяцы 1794 г. (см. речь Чичерина, цитирующего Леклерка, речь Покровского о борьбе внутри якобинского блока и др.). Таким образом, в полном противоречии со взглядами Энгельса, высказанными в письмах Каутскому и Адлеру, борьба Робеспьера против «бешеных», эбертистов, дантонистов изображается как коварная, жестокая и бессмысленная политика истребления соперников в целях самосохранения. Правда, в ходе дискуссии иногда раздаются голоса в защиту якобинского террора, но они немногочисленны, противоречивы, неубедительны и принадлежат людям, не столь симпатичным автору, как Луначарский, Покровский, Чичерин.
Итак, по воле автора, большевики, члены СНК в своих суждениях о якобинском терроре оказываются на уровне буржуазно-либеральной историографии и гораздо ниже прогрессивного буржуазного историка А. Матьеза (см. его книгу: «Французская революция. Т. 3. Террор». 1930, с. 7 и др.). Их точка зрения на якобинскую диктатуру и террор не имеет ничего общего с марксистской исторической наукой.
Как уже говорилось выше, В. И. Ленин считал вторым главным отличием большевиков от предшествующих русских революционеров их вооруженность научной революционной теорией. О «большевиках» в пьесе Шатрова этого не скажешь!
Спрашивается, зачем понадобилось автору пьесы, в которой сочувственно цитируется призыв Сервантеса вешать лживых историков, как фальшивомонетчиков, самому насиловать историю, концентрируя все внимание на действительных (а они были, напр., казнь Шометта), а еще более на мнимых «издержках» якобинского террора и соответственно «препарируя» классиков марксизма? Судя по всему — для обоснования тезиса о «перерождении», «загнивании» якобинской диктатуры, в чем якобы были повинны централизация и бюрократизация ее аппарата, а также связанные с этим «издержки» террора. Эти мысли выражены в цитатах из «Заговора равных» и из Леклерка, которые наизусть (!) читают Луначарский и Чичерин; в речи Луначарского о полном перерождения аппарата власти якобинцев, о пагубных последствиях централизации, о террористической бюрократии и террористическом загнивании диктатуры; в реплике Покровского о неизбежности в этих условиях термидора; в речи Чичерина о нарушении правильного сочетания между централизмом и демократией и о проистекающей отсюда возможности появления единоличной военной диктатуры; в реплике Стеклова о Наполеоне, который-де опирался на армию, карательные органы и бюрократию — то есть «на все то, что выросло в недрах якобинизма».
Все эти рассуждения не имеют ничего общего с исторической истиной. Аппарат революционно-демократической диктатуры состоял не из чиновников-бюрократов, а из простых людей, выходцев из народа, проявлявших революционный энтузиазм, энергию и самоотверженность. Могли ли эти люди «переродиться» менее чем за год существования якобинской диктатуры? Наполеон не мог опираться на аппарат, созданный якобинцами, так как этот аппарат был уничтожен термидорианской реакцией. И, наконец, якобинская диктатура погибла не вследствие «перерождения», «загнивания», а в результате контрреволюционного переворота 9 термидора (27 июля) 1794 года.
Если бы большевики из пьесы М. Шатрова имели привычку читать «Правду», то хоть кто-нибудь из них вспомнил бы в корне отличную оценку якобинства и причин падения революционно-демократической диктатуры в статье В. И. Ленина «Можно ли запугать рабочий класс «якобинством»?», напечатанной в газете 7 июля (24 июня) 1917 года. (Соч., 4-е изд., т. 25, с. 101 — 102). Но, как уже отмечалось выше, взгляды Ленина на якобинство в пьесе не цитируются, и по вполне понятным причинам: они противоречат тезису о перерождении якобинской диктатуры.
Этот тезис не нов. Он выдвигался в свое время троцкистско-зиновьевской оппозицией в качестве «теоретического» обоснования ее клеветнических измышлений о «термидорианском перерождении» нашей партии и советского государства. Эта клевета была решительно отвергнута и осуждена партией (см., например, резолюцию о нарушении партийной дисциплины Зиновьевым и Троцким, принятую Объединенным пленумом ЦК и ЦКК ВКП(б), состоявшимся 23 июля — 9 августа 1927 г.). В ходе борьбы с троцкистско-зиновьевским блоком была доказана и научная несостоятельность его концепции «перерождения» якобинской диктатуры, а также недопустимость поверхностных исторических аналогий между якобинской диктатурой, представлявшей собой блок разнородных мелкобуржуазных элементов, и диктатурой пролетариата.
Но, как это ни странно, вся пьеса М. Шатрова построена на таких аналогиях. Из этой пьесы зритель узнаёт, что в августе 1918 г., когда под угрозой было само существование молодой Советской республики, члены СНК были крайне обеспокоены тем, как бы Советская власть и они сами не переродились, подобно якобинцам. «Запев» на эту тему содержится уже в начале пьесы:
«ПЕТРОВСКИЙ: Удивительно, как портит людей их положение. Какой-нибудь начальник политотдела, а уже сановник!.. С просителями грубы и презрительны… Бесконтрольные власти.
КРЕСТИНСКИЙ: В наших же комиссариатах сидит чиновничья сволочь, поплевывает в потолок, потом перезванивается, выясняет, где местечко потеплее, своего дружка рекомендует… И плетется сеть, плетется…
ЛУНАЧАРСКИЙ: Все это уже было, сто лет назад французская революция, «Заговор равных». Георгий Васильевич, прочтите им кусочек из БУОНАРОТТИ». (Далее Чичерин, а потом Луначарский цитируют из «Заговора равных» об управляющем классе, порабощающем людей под предлогом общественного блага).
Такого рода аналогии проводятся не раз, вплоть до конца пьесы. Еще несколько примеров:
«ЧИЧЕРИН: При нарушении правильного соотношения между централизмом и демократией появляется возможность единоличной военной диктатуры…
КРЕСТИНСКИЙ: М-да, централизм и демократия — это крепкий орешек… Как бы и нам зубы не обломать.
КОЛЛОНТАЙ: Дискуссия о полуторапудничестве упирается именно в эту проблему. Централизация — Наркомпрод, а демократия — Моссовет.
CВЕРДЛОВ: Мы подходим к самому главному, товарищи, проблеме интенсивности террора, не имеющей, на первый взгляд, никакого отношения к самому принципу, который целесообразен и справедлив. Но мы всегда должны помнить, что интенсивность может значительно влиять на сам принцип, даже менять его, точно так же, как средства часто меняют цель. Количество может перейти в качество. Я хочу предостеречь всех нас от расширительного толкования рамок террора, ибо это может привести к тому, что террор начнет задевать своих. В таком случае террор меняет цвет, красный террор начинает объективно выполнять функцию белого, вне зависимости от субъективных целей и стремлений исполнителя…
СВЕРДЛОВ: В. И. Ленин не раз говорил нам, что неподвижных граней между буржуазной и пролетарской революциями нет. (Но Ленин указывал и на коренное различие между ними. — Е. С. ). Поэтому вопрос о крайностях, который нас сегодня особенно интересовал, имеет для нас далеко не частное значение… Крайности красного террора — это проявление мелкобуржуазного революционаризма, его торжество и, если хотите, одна из главных опасностей на нашем пути. Ибо, если мы не обуздаем мелкобуржуазную стихию в недрах нашей революции, мы можем скатиться назад, как это было с Французской революцией. Это кардинальный вопрос сегодняшнего разговора.
ЛУНАЧАРСКИЙ: Крайности! Но как назвать то, что произошло в Царицыне?..
ПЕТРОВСКИЙ: Трудная это наука — революция! Мудрая, сложная… Интересно, победив — останемся ли мы такими же?
ЗАГОРСКИЙ: Останемся, конечно… Но шлифовать нас будет здорово. Наждаком…
ПЕТРОВСКИЙ: Чертовски много аналогий…»
* * *
И действительно, чертовски много аналогий в пьесе М. Шатрова «Большевики». Отсюда становится понятным смысл пространного и антинаучного исторического экскурса в XVIII век, который, по воле драматурга, предпринял Совнарком в самый неподходящий для этого момент. Этот экскурс понадобился автору для столь же антинаучной проекции в будущее, преподнесенной, понятно, в осторожной форме, больше в подтексте, чем в тексте пьесы.
Спрашивается, при чем же тут большевики? Можно не сомневаться, что в трагический день 30 августа 1918 г., когда в одной из соседних комнат боролся со смертью Ленин, его соратники думали не об опасностях красного террора и не о мифической угрозе перерождения советского аппарата и партии, а о том, какими наиболее эффективными мерами защитить вождей партии от белого террора и сохранить молодую Советскую республику, которая занимала в то время лишь 1/4 часть территории страны и подвергалась ожесточеннейшим атакам со стороны внутренней и внешней контрреволюции. Большевики думали и действовали так, как это подобает пролетарским революционерам, то есть как указывал Ленин в своем письме от 28 июня 1918 г. и как этого требовали рабочие массы. Иначе они не были бы большевиками!
Пьеса «Большевики», к сожаленью, поставлена хорошим театром, ее играют хорошие актеры. Она пользуется успехом у неискушенных зрителей и, еще больше, у некоторых театралов, весьма искушенных в понимании не только текста, но и подтекста такого рода спектаклей.
Едва ли следует, по-моему, особенно винить за постановку этой пьесы руководство театра «Современник» и его актеров: ведь они, наверно, «изучали» историю нашей партии и историю якобинской диктатуры только для сдачи экзаменов в своих «творческих» вузах. Но что сказать о драматурге Шатрове, который сделал своей специальностью сочинение пьес на историко-партийные темы? И о чем думало Министерство культуры, разрешая поставить пьесу «Большевики», в которой нет большевиков? Хорош подарок к 50-летию Советской власти!
Член КПСС с 1918 г., доктор исторических наук, научный консультант Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС Е. Степанова, 15.12.67 г.
РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 60, л. 287 — 296.
1. Полуторапудничество — разрешение советских властей провозить по железным дорогам хлеб до полутора пудов на одно лицо.
Источник: «Вопросы истории», № 11, 2005
